ИРИНА КАРПИНОС
Киев

ВЕНЕЦИАНСКОЕ

В Серебряном веке, коротком и ярком,
поэты любили в Венецию ездить
и с чашечкой кофе сидеть на Сан-Марко
и в небе полуночном трогать созвездья.

Венеция рядом с времён Сансовино:
крылатые львы и певцы-гондольеры.
Поэты пируют, поэты пьют вина,
поэтов ещё не ведут на галеры.

И Блоку покуда не снятся двенадцать,
и пуля не скоро убьёт Гумилёва.
Поэты ещё не отвыкли смеяться
и верят в могущество вещего слова.

Не пахнет войной голубая лагуна,
собор византийский с квадригой прекрасен,
ещё не задёрнули занавес гунны
и хмель венецийский ещё не опасен.

И можно до слёз любоваться Джорджоне
и долго бродить по Палаццо Дукале,
стихи посвящать беглым ветреным жёнам,
катать их в гондолах, купать в Гранд-Канале…

Поэты в Венеции пьют на пьяцетте,
война мировая вдали, как цунами.
Запомните лица их в огненном цвете!
Всё кончится с ними. Всё кончено с нами.

НОЧЬ

Ночь морозная, грузная, грозная,
полусны пограничные розданы,
догорает окурок в ночи,
заговаривай боль, не молчи…

Предают, привирают предания,
до свиданья, двойник, до свидания,
нет уже ни воды, ни вина,
я на ведьмином спуске одна…

На краю, на ветру, на ристалище,
в ритуальном прокуренном залище
херувимы хреново поют
про любовь, про последний приют…

Гарь такая, что рвётся дыхание
от убийственного полыхания,
никого не обнять, не спасти,
лишь зола золотая в горсти…

Не ищи меня в римах, лютециях
и в оврагах да прагах, венециях –
я уже далеко от земли,
огонёк дотлевает вдали…

Дряхлый мир, на крови обустроенный,
обветшавший до дыр, грубо скроенный;
беспробудно ваятель был пьян,
налепив, как блины, поселян…

Мы теряем, теряем, теряемся –
и уходим и не возвращаемся…
Равнодушно глядит Он с высот
на погромный программный исход…

ЛУНА И ГРОШ

Мы родились в двадцатом веке,
совки, поэточеловеки,
и пьём, не чокаясь, до дна
за участь, что на всех – одна…

Эпоха нас не закалила,
кровь ближних не опохмелила,
стоим на ледяном ветру
у края в чёрную дыру…

Повремени ещё, мгновенье,
покуда догорят поленья
всех наших помыслов и слов,
летучих золотых ослов…

Куда нас молодость водила,
каким залётным был водила!
Кто ляжет рядом – тот хорош,
вся наша жизнь – луна и грош…

Свеча горела, до упаду
плясали мы свою ламбаду
и гибли в долбаном бою
за рифму – родину свою…

В конце времён мы дали слово,
что сочиним многоголовый
молитвоблуд – наш пропуск в рай.
Пётр, кого хочешь, выбирай…

НА КРАЮ

Сирота – вот и найдено слово,
сирота среди мира пустого,
позади – разноцветный обман,
впереди – только чёрный туман…

На краю провороненной жизни,
в эпицентре бродячей отчизны
сердце реже и глуше стучит,
дней, часов не осталось почти…

Я тебя никогда не забуду…
и никто не увидит оттуда,
как моя погорелая жизнь
на промерзшей дороге лежит…

И не встать, и не выразить боли
в бесприютной сиротской юдоли,
не нащупать у пропасти дна…
пей до дна… жизнь одна… смерть одна…

Я – невидимый призрак, когда-то
сочинявший плохие баллады
о безмерной бессмертной любви
на ветру… на краю… на крови…

Я неслась по болотистым кочкам,
чья-то жёнка, любовница, дочка,
и летела сквозь небо звезда
в никогда, никому, никуда…

***

Последнее пристанище – стихи:
приют, надежда, гибель, воскресенье,
отмоленные, наконец, грехи
и чьё-то безымянное спасенье…

Я – каторжник, я – полупроводник,
такая вот сизифова работа:
услышать звон и записать в дневник
потерянные разумом частоты…

В такую ночь ты с Богом визави
и тет-а-тет передаёшь молитвы –
и храмы вырастают на крови,
и перемирье дольше длится в битвах…

И можно, наконец, уже уснуть
и видеть сны, по-гамлетовски, в лицах,
и все долги, и всю вину вернуть,
и вовремя с ушедшими проститься…

Почто живу и что такое жизнь,
кого люблю, когда уж нет любимых?
Какие на рассвете миражи
неузнанные проплывают мимо?

Мне снится мама в ледяном гробу…
Нет, это я – и сон всё длится, длится…
Кому повем свою тоску-журбу?
Я просыпаюсь… иней на ресницах…