СЕМЁН АБРАМОВИЧ

МНОГОТОЧИЕ ЧАЕК КАЧАЕТ МОРФЕЙ

ЯНВАРСКАЯ АНОМАЛИЯ

Тишина. По карнизу спустился закат.
День уходит на запад, алея.
Где-то парочкой бродят метель-снегопад
и в январь возвратиться не смеют.

Календарно – зима, а по факту – весна
или в окна стучащая осень.
Неуместною кажется даже сосна,
из лесов, ставших матрицей просек.

Ах, как много веков острый звон топора
не обходит вниманьем красавиц.
И везут их, и тащат… Такая пора
новогодней безжалостной яви.

И стекает янтарной слезою смола
по стволу, прилипая к ладоням.
Человеческих душ ледяная скала
в этих хвойных отдушинах тонет.

ЕСЛИ МОЖЕШЬ – ЖИВИ

Одинокому сердцу томительно ночью.
Час не час, ночь не ночь, сон не сон.
Первый луч заползает в цветочный вазон
под рассветные склоки сорочьи.

Свет и тень растеклись по стене, по стеклу.
И бессонницы след растворился туманно.
Это час колдовства, это время обмана…
В каждой щёлочке, в каждом углу.

Ах, судьба – ворожейка! Прошлых лет перебор.
Над парящей водой слабый рокот парома.
Под мелодию ветра шаги метронома,
нескончаемый поиск, пожизненный спор.

Взбудоражена рябью бескрайняя гладь,
устремлённая взором к бескрайнему небу.
И бросаются с криками чайки за хлебом,
залетая рифмованной строчкой в тетрадь.

Что мы делим, что ищем на грешной земле?
Истязая себя, заплутавшие души.
От того ли смертельною хваткою душит
мысль о нашем, идущем ко дну, корабле?

Но спасителен круг благодатной любви.
В каждой клетке твоей неизбывная память.
Годы, годы… Года, словно снежная замять…
Заклинаньем звучат: «Если можешь – живи!»

АПРЕЛЬСКИЙ ТУМАН

Кромсали мглу огни и краны.
Стонал маяк. Висел туман.
Плыла аркада тенью странной
в палитре заревых румян.
В молочных волнах жались клёны.
Трусило крылья вороньё.
На островках травы зелёной
скрипело чахлое сучьё.
Над снежной шапкой сливы дикой
витал прогорклый слабый дух.
И море было многолико,
и острым взор, и острым слух.
Гудел, как улей порт бессонный,
мерцал сквозь мокрые кусты.
Маяк, туманом заведённый,
оград нащупывал персты.
И плыли меди грузной звоны,
и плыли в небесах кресты.
До храма, храмовой Иконы
было каких-то полверсты.
Мир замер и, храня молчанье
у монастырских белых стен,
намёками на покаянье
всем говорил: «Я – жизнь, я – тлен…».
И грешных душ дрожали плечи.
В лампадах трепетал огонь.
И оплавлялись, плача, свечи,
вощиной тёплою в ладонь.

***

Ах, туманы, туманы, туманы!
Что ж вы утро прохладное марта
превращаете в кашу из манны,
новым дням создавая фальстарты.

Хватит, хватит над нами глумиться,
над хорами курлычащих братьев.
Дайте ж почкам апрельским родиться,
наши души согрев благодатью.

Расступитесь и дайте дорогу
ручейкам, ледоходам, капелям.
Чтобы наши сердца понемногу
этой новой весной заболели!

***

Дышу этим утром, зелёной травою,
Кипящим прибоем дышу и дышу.
Заливом. Живою морскою волною,
Со стайкою чаек к восходу спешу.
На первое вдох. Выдох? Он – на второе.
Напрасно терзаюсь, напрасно ропщу,
Жалея, что склон небоскребом раскроен.
Упрямо глазами барокко ищу,
Рассвет, пробиваясь, бросается в море,
Дорожку ко мне разодев в серебро.
Дорога поэтов – дорога изгоев,
В чьих строках рифмуются боль и добро,
И можно часами мечтать у прибоя
И рдяный встречать над водой медальон.
Что стало с людьми и Одессой родною?
К кому вопиющий мой глас обращён?
Но катятся, катятся серые волны,
Вздыхают и бьются о берег седой.
И тут не помочь ни метанием молний,
Ни словом, ни истиной прописной.
Огромное яркое медное солнце
Всплывает из строгих солёных глубин,
Рождается день над Ямато1 японцев,
У нас – в алых красках ветрил бригантин,
И я, вспоминая Жюль Верна и Грина,
Мечтаю по-детски в рассветной поре,
Чтоб день этот новый, родившись в пучине,
Был лучшим из дней в золотом сентябре.
____
«Ямато» – древнее название родины японцев.

КОРАБЛИКИ ИЗ ВЧЕРАШНИХ ГАЗЕТ

Бледнолика луна, серебрится волна,
рассыпается в брызгах прибой.
От воды до песка протянулась струна,
корабельный гудок, как гобой.
Мягок тёплый асфальт, нежен тёплый гранит,
и в ладонях живая вода.
Южной ночи графит, звёздным небом фонит
и цепляется за провода.
У стихии морской время, встав на постой,
спит, устав, утомившись от дня.
Только бакен не спит и играет с волной,
красный свет в темноту оброня.
Многоточие чаек качает Морфей,
снится чайкам солёный рассвет.
К дальним далям прильнули тела кораблей
из промокших до нитки газет…

***

А осень льёт, а осень льёт.
В сырой ноябрьской оправе
рыдают окна, плачут травы
среди намокших позолот.

И жёлтый лист, как майский мёд.
Слегка горчит напоминаньем
о тёплом лете. Нынче – дальнем,
куда ведёт пернатых лёт.

И только протяни ладонь –
она наполнится водою,
и отражением, не скрою,
в котором хрупкий мир. Не тронь.

А осень льёт, а осень льёт.
Рассвет осиливает ветви.
Уже седьмого часа четверть
и новый день уже грядёт.

Звонарь разбрасывает звон.
Дождь мечет струи, сыплет капли.
И благ в душе бодрящий наплеск –
сладкоголосый перезвон.

Вперед по жёлтым пятнам луж!
Туда, где тучи налитые
лучи пронзают заревые,
и алый свет стирает тушь.

***

Мне шептала тихо осень:
«Всё проходит, всё проходит».
И в амбар сложили косы,
где вино живое бродит.

Утром сонная калитка
голосит, скрипя и плача.
Только ветер духом зыбким
из листвы скрутил калачик.

Из тягучего тумана
голос птицы незнакомой,
и алеет диск шаманный
из небесного разлома.

От листвы сгоревшей горечь
мягко стелется от тына.
И с кукушкой будто спорит
перестуками дрезина.

Смотрят, влагу призывая,
чернооко чернозёмы.
И от края и до края
золотые окоёмы.

***

Синяя луна стучится в окна,
Паутину звёзд спустив в ладони.
Я в который раз ночь эту проклял,
Вспоминая вечер у «Фанкони»,
Вспоминая вечер слово в слово,
Вспоминая смыслы, чувства, ритмы,
Всё, что вырвалось и зазвенело снова,
Вырвалось и стало явным, зримым,
Вспоминая ваших плеч волненье,
Ваших глаз зелёные глубины.
От среды – сто лет до воскресенья,
Каждый час неимоверно длинный.
Я мечтаю вновь о нашей встрече,
Так желают лишь воды в пустыне.
Сердце рвётся… Предрассветье млечно
Под гуленье пары голубиной…