АЛЕКСАНДР ПЕТРУШКИН

ГЛАЗА ЗАНИМАЮЩИЙ БОГ

***

Кто зрителя собрал в конструктор кинозала
и выплеснул его, как лодку и химеру,
которая ключом лежит внутри причала,
а остальное ты не принимай на веру –

ведь пропись лопастей точней чистописанья,
и ты идёшь по ней, вверяя темноту
звезде, в которой дно качнёт первоначала
не дерево ещё, но шелест, в высоту
разжатый, как пружина, что смерть в руке скрывает,
когда её, как время, здесь наизусть соврут.

Или улыбка птиц многоязычней этих,
щебечущих, по свету слетающих щеглов,
листвы, что в них парит, как медная монетка,
умножившись сквозь ксерокс ответных голосов.

***

Ночью выпало море –
в остатке его будет ангел,
перевёртыш осадков размокших,
считавших арго

нашей местности,
множимой светом, на света овале,
там, где небо звенит,
оказавшись само себе дном.

И отрез полой ночи вернулся –
развёрнут из раковин слуха,
где отрезок из снега
всё занял от а и до б

а внутри его – ниша зияет
повсюду как будто
из побега от моря
остался ей вынутый бег.

Изымая из ветра пустоты,
как им же пропавшего сына,
кто стоит внутри моря? –
а) носит его на руках

б) его говорит,
оставляя всегда половину
в) сходя словно этот,
утерянный в нём, снегопад,

где троится, как зренье,
в земле перезревшая глина
или яблоко у снегиря,
заржавело на белых висках,

у того, кто исчислил
из шумного моря пустыню
и оставил нам шум,
а за шумом – невидимый град.

Вот и сын возвращается
в света на свете прореху –
то подымет от моря дымы,
а то всё назовёт

или воды пожнёт –
хотя моря, пожалуй что нету
а что есть – то окно,
и глаза занимающий Бог.

***

Пока ты жив ещё, а не здоров –
не щёлкнул над тобою полароид
бессмертья ангела [сомнительно] уста
и это всё тебя не беспокоит,

и трение из снов и скоростных
составов, прибывающих на сонный
вокзал, закрытый между век твоих,
не весит выдоха, которого не стоит.

И над тобой склонился тёмный свет,
и выдирает зрение из пасти,
к которому возможно ты привык –
как будто к смертности своей или напасти

любой другой, которая двоит
и повторяет место, то, что рядом
идёт с тобой, чтоб знал куда идти,
хотя идти ещё совсем не надо,

где наблюдатель покидает кадр
свой, вынутый из сна, из фотоснимков,
что зрением выкачивают нас
из времени, лишая его смысла.

Когда не жив, и зрения послед
сдираю в кожуру иного снега –
кто мне щебечет, что я оживу,
что верно – потому что неуместно?

***

у слова всякого есть прибой
[скажешь ли, что человек?]

с другой стороны другой стоит
[вытачивая в дым снег]

и если ты забежишь вперёд
[на несколько белых страниц

растянется слово, как снегопад,
уловленный в силки птиц]

и слово двойное среди ДНК
скрученное, как бельё –

висит на весомой, как дым, пустоте
и слушает весь пролёт

внизу ожидает его прибой,
вверху обжигает прибой

и кто на руке снегопад несёт
внутри у него живёт

***

Подходишь к дому и сидишь, в ветвях
его умножась эхом каждой вещи.
– Ты есть ещё – тебе так говорят
они, расслышав голос человечий.

Их диалог прозрачен, будто смерть,
чей свет в окне, намедни совершился,
и ты горишь у выхода внутри,
безмолствуя. И радость эта птичья.

Везде гнездо, родильня и роса,
которой ты, как берег, опечатан,
чтоб воздуха округлая коса
тебя роняла в небо, а не на пол.

О, счастие свистеть у дома, у –
не продлевая голоса пещеру –
дороги длинного печённого ау,
прияв своё бессмертие на веру.

***

Простор, глядящийся в простор –
так люди смотрят в Бога
оставшееся место, чья
окружность есть дорога –

по ярусам сбирая свет,
струится по ним небо,
глядит простор себе вослед
из каждой своей вербы.

Все версии ему смешны,
а верен скрип телеги,
которым он врастёт в простор –
и даже не поверит

в существование своё,
спеша в кувшин пролиться,
как в человека одного и всякого,
где длиться

не устают и свет, и хлеб,
что собирают всходы
из пахарей, галдящих вверх,
во все свои свободы,

которые – его, как скрип
и снег чистописанья,
что пашни черновик хранит
в спирали опознанья.

Простор глядит себе в лицо,
его рукой касаясь,
как колесо своих дорог,
от неба отрываясь

И едет, как телега, из
зимы конюшни – или
повозчик он или следы,
которые всё шире?

И собирается простор
до точки и щепоти
в руке у пахаря, и длят
они его, как щели.

БЕГ

Здесь однажды деревья собрались
и мимо пошли –
ворковали в их дырах и пулях
большие шмели,

расплетали дорогу на ниточки –
каждый свою
рисовал над землёю отрытой
живую петлю.

Под корнями тропа колыхалась,
как стадо оживших шмелей,
а замёрзшие пятки деревьев
синей и синей,

как пропеллеры дыма,
строгали из ладушек бег
над норою земли,
удлинённой в невидимый снег.

МЁБИУС

Лицо, горящее в снегу –
стоишь или летишь
одним лицом сквозь снега хруст,
которым ты молчишь.

Не говори, не говори –
всё ангелы на тьме
тебя воруют в голубках
на ржавом полотне,

или состав гремит и дым,
висящий топором,
торопится тебя слепить
и ослепить потом,

а ты горишь внутри всего
и чёрный снегопад
стучит калиткой за окном
и катит звука шар.

И ты внутри его стоишь,
оставив лишь лицо
и лепишь птиц следы в снежки,
коль выйдешь на крыльцо.

и катится за снегом шар
в котором лошадь, жар
и хруст, который языком,
ты в Мёбиуса сжал.

***

Свет – вязаный в узел п(л)отный –
ложится в лицо земле,
слушая, как телефона зуммер,
иной стороны прибой –

и по колено в нём,
с засвеченной головой,
каждая косточка неба
летит за другой звездой.

Разомнёшь на ладони, как буквы,
глины колокола –
узел прямей упругой
тени его ствола –

древо растёт из звука
и катится над рекой –
перемолчать сумеешь,
Боже, меня собой.