АЛЕКСАНДР КАРПЕНКО

«И ТРУДНО ДО БОГА СЛЕЗУ ДОНЕСТИ…»
(Ирина Евса, Лифт. – М., Воймега, 2017)

Новая книга Ирины Евсы захватывает с первого стихотворения. Речь в нём идёт о том, что любовь к ушедшим порой сильнее любви к живым. Поначалу это кажется парадоксом, вызовом, смелостью со стороны автора. Но, если наши ушедшие были частью нас самих, такую потерю не могут восполнить живые.

Когда исправно кормишь голубей
и норовишь, чтоб ветры дули в спину,
когда любовь к живущему слабей
тоски по тем, кто нас уже покинул,
когда один лишь путь наверняка –
от конуры до ближней бакалеи, –
вдруг ниоткуда выплывет строка:
…но продлевая гибель Галилеи…

Как отдаленный гул товарняка.

И долго смотришь, как дрожит щека
у старика на ледяной аллее. 

В творчестве Ирины Евсы есть очень симпатичная мне «прустовская» нота: она подаёт воспоминания как мечту. Её поэзия вещественна – и в то же время чувственна, и в чувственности – недосказана. Всё время невольно задаёшь себе вопрос: кто эти герои? Что с ними сталось потом? В стихах Евсы много жизни, взятой из прошлого, и, как у Андрея Тарковского в «Зеркале», всё это взаимопереходит друг в друга: порой не поймёшь, с героиней ли это происходит или же с её родителями, близкими и дальними родственниками. Даже когда в стихах есть чёткое указание на время и место действия – всё равно повествование «мерцает» вневременностью, пойманным мгновением и остановленной вечностью.

У Ирины Евсы очень мало стихов, написанных от первого лица. Однако это «не – я», на мой взгляд, и есть большое, объёмное «Я». Это – особенность стиля поэта. И ещё, конечно, стоит отдельно сказать об эмоциональной наполненности её стихов. Она способна довести читателя до слёз, но это не является для неё самоцелью; ещё больше завораживает меня способность Ирины держать на слезе «мхатовскую паузу», заговаривать её другими словами. Или, наоборот, внезапно на этой чувственной ноте закончить стихотворение. Трудно одинокую слезу донести до Бога.

Мир Ирины – антропоцентричен. Основной объект её внимания – человек в разных жизненных обстоятельствах. Многие стихи пишутся оттого, что, как пишет Ирина, «жизнь состоялась, но не задалась». Существуют некие ножницы между тем, о чём чаялось – и конечным результатом. Но ведь поэзию конечный результат не очень интересует. Философию – да. Личную жизнь – да. Ирина Евса не задаёт себе извечных и гибельных вопросов «Что делать?» и «Кто виноват?». Но, задав себе простой человеческий вопрос: «Почему?», она даёт на него развёрнутый стихотворный ответ, где каждая или почти каждая строчка, начинается с «потому что». И такой «скомканный» синтаксис символизирует непростую жизнь героини и её соплеменников. В «Лифте» много стихов о встречах героини и «невстречах», платонических отношениях и не очень. Ни посвящений, ни намёков, о ком конкретно идёт речь, нет. Вместе с тем, безусловно, это реальные люди в воспоминаниях поэта. Впрочем, безымянность персонажей условна. Исследователи творчества, если захотят, обязательно докопаются. А читатели очарованы запахом тайны. Ирина Евса очень свободна в своей лирике, однако, описывая любовные отношения, неизменно целомудренна: любовь – это тайна двоих. Любовь – это чистое бельё жизни.

Стихи Евсы, невзирая на то, что в них много удачных отдельных строк, лучше, на мой взгляд, цитировать целиком. Дело даже не в том, что она – поэт «длинного дыхания». Просто в её стихах много внутренней драматургии, не всегда понятной, если стихи разъять по своему произволу. Евса – поэт тотального структурирования текста, и деталь в её стихах может сработать только в сочетании с другими строчками. Возьмём, например, стихотворение «Лифт», давшее название книге.

Жестяное облако, что блесна
над пожарной плавает каланчой.
А весна в отчизне как лифт тесна
И слегка припахивает мочой.
Отхлебнёшь для храбрости граммов сто,
загасив бычок о рекламный щит, –
и нырнёт в желудок ты мышца, что
учащённо в рёбра твои стучит.
Рассекая сумрачные слои,
А потом – лазоревые, к толпе
Приглядишься: Господи, все – свои,
Даже этот, с пейсами и в кипе;
И поддатый дядька. В приливе чувств
В твой рукав вцепившийся (ну и тип!);
И дитя, чей розовый чупа-чупс
к тёмно-серой куртке мента прилип.
…Недолёт опасней, чем перелёт.
Но сейчас ты думаешь о другом:
«Рай, наверное, пахнет, как Новый год, –
мандарином, яблочным пирогом.
Там в гусиной кожице огурец,
Как живой, блестит из густой хвои:
и не скажут: «Гад, получи в торец!»
Нет в раю торцов, да и все – свои».
…Но кому-то шею уже свело,
кто-то ропщет в спину: «Убрать бомжей
и жидов!» А ты им кричишь: «Всего
и осталось – несколько этажей…»
И летит набитый людьми кристалл,
преломляясь в солнечной полосе.
И никто не знает, как ты устал
Повторять: «Без паники: выйдут все». 

Самое главное открытие Евсы – условность разделения людей на свой-чужой, которое инспирировано гражданской войной. В общественном лифте, так или иначе, едут все, и все – свои. Чужие – не более чем мираж, фата моргана. Замечу, что Ирина Евса – одна из самых образованных наших писательниц. Страшно подумать, какое огромное количество мировой литературы она пропустила через себя. Но культура – отличное подспорье для лирика.

Ирина Евса вроде бы не тяготеет стилистически к символизму. Но вот в чём отличие современной поэзии от поэзии Серебряного века: символизм у поэта современного – это «высшая стадия» акмеизма, это прорыв жизненного в обобщённое. И на примере стихотворения «Лифт» это хорошо наблюдается. Лифт – он и «частный», принадлежащий конкретному зданию, и всеобщий: жизнь можно представить себе в виде общественного лифта, который не может где-то застрять или провалиться в шахту: на конечном этаже выйти должны все! Вот только конечный этаж у каждого – свой. Впечатляет, по контрасту с лифтом, картинка Рая, которую Ирина, видимо, почерпнула из своего детства. Читаю стихи из новой книги Евсы – и понимаю, что где-то я их уже видел. То ли в периодике, то ли на Фейсбуке… У меня складывается впечатление, что Ирина специально избегает в стихах ударных начал и запоминающихся первых строк. Наоборот, первая строка у неё часто начинается «случайно», с какого-нибудь второстепенного члена предложения. И в этом, как мне кажется, есть своя стратегия: работа на целостность восприятия всего стихотворения.

В непросохших предместьях побагровели склоны.
Эшелоны, колонны. Смутные времена.
Как десантники, вдоль дорог затаились клены,
маскируясь под осень, – это её война.

И хотя небеса уже не палят из пушки,
не плюются шрапнелью и не рычат «виват!», –
городских тополей обглоданные макушки
говорят нам о том, что произошел захват.

Оголив провода, пернатые дали деру.
А на площади, выполняя чужой заказ,
в жёлтых бронежилетах мрачные мародеры
выметают, сгребают, жгут золотой запас.

Ты представить не можешь, сколько уже народу
безтаможенно и безвизово утекло
в тот спасительный край, где зим не бывало сроду,
где не платят властям за воду и за тепло.

Там на правом холме поют, а молчат – на левом.
Но и те, и другие в курсе, что всяк любим.
Там ягненок и лев под вечнозелёным древом
спят в обнимку, а после – дружно жуют люпин.

И, когда я рвану туда, побросав манатки, –
перекатная голь в облезлом товарняке, –
сдаст меня пограничник в плохонькой плащ-палатке
небожителю с полосатым жезлом в руке.

Я, наверно, примкну к молчальникам, ибо в школе
к хору близко не подпускали меня… А ты
не кури натощак, не пей в одиночку, что ли.
И, пожалуйста, раз в три дня поливай цветы.

Просто хороший поэт, наверное, закончил бы стихотворение пограничником, передающим героиню на поруки небожителю – и был бы очень доволен. Но Ирина Евса – поэт замечательный! Она делает ещё одну коду (вот оно, преимущество длинного дыхания!). Ну и совсем немногие люди могут предметно представить мир без себя и отважно об этом написать.

Пожалуй, Ирина Евса могла бы подписаться под максимой Гераклита Эфесского: «Война – отец и царь всего». «Всё на свете – замаскированная война. И потому война незамаскированная уже не так страшна». Вообще для Ирины характерен поиск необычного ракурса. Запомнилось, например, стихотворение о том, как погибший сын сверху смотрит на своего отца, точно «проверяет», глубоко ли тот по нему скорбит. Реальной войны, в отличие от книги «Юго-восток», в «Лифте» не так много. Тем не менее, она вторгается иногда в повествование – обиняками, не основным сюжетом. Но как раз такая «тихая» подача и бьёт по нервам, может быть, от неожиданности. Любая война – страшная беда. Война между своими – бедствие особенно страшное. «Перелёт лучше, чем недолёт». Как в скрытых, так и в открытых конфликтах Ирина Евса выступает на стороне добра: на стороне лучшего, что есть в человеке.

ШЕСТВИЕ

Если тебе велят – влево, а ты направо
топаешь в аккурат, –
не сомневайся, брат, это ещё не слава
и не свобода, брат.

Правду ори свою рэпом или былинным
слогом, но посмотри:
ты всё равно в строю, непоправимо длинном,
ровного рва внутри.

Вот и гадай, как лох: пафос, а может, лепет?
Прятаться или сметь?
Гиппиус или Блок? Быков или Прилепин?
Родина или смерть?

Вверить спешат толпу ратники и сиротки –
всяк своему божку.
Хуже всего тому, кто семенит в середке,
в плечи втянув башку.

С кем ты, – спеша, скользя? – мне за тебя тревожно.
В тот ли вписался ряд?
Притормозить нельзя. Выбраться невозможно.
Разве что – в небо, брат.

Читаю «шествие», а в уме сразу держу прилагательное к нему – «факельное». Это такая здесь фигура умолчания. Фигура у молчания. Бывают времена, когда нам кажется, что самое важное – с кем ты? Не хочется оказаться посредине – бить будут и те, что справа, и те, что слева. Об этом писал Горький в «Жизни Клима Самгина». Лучше, конечно, быть «над» событиями или «по ту сторону» их. Но каждая из противоборствующих сторон стремится перетянуть маленького человечка на свою сторону – именем своей справедливости. Волошиных на всю страну раз, два и обчёлся. Правда, вот Быков хвалит Прилепина на своей страничке в Википедии. Сразу видно – метит в волошины. Ирина Евса мудро пишет, что вся эта военная суета происходит внутри одного огромного рва, где находятся не только противоборствующие стороны, но и остальные люди – те, кто в этой войне не участвует. Нужно быть человеком тонкого помола, чтобы не подпасть под власть тьмы.

Я, наверное, выбрал из всей книги то, что оказалось мне наиболее близким. И, наверное, не случайно всё это – «токкаты и фуги». Но в целом «Лифт» очень разнообразен; в нём много самоиронии, мягкого, с оттенком лукавства, юмора. Не всё же писать «о главном»! Хотя фишка писателя часто заключается в том, что наше «второстепенное» для него в этот жизненный момент – может быть, самое главное. Улыбнуло стихотворение Ирины о «роковой» роли Есенина в формировании её поэтического самосознания. «Значит, нужные книжки ты в детстве читал».

Ещё одна особенность стихов Ирины – обилие пунктуации. В то время как многие поэты вообще отказываются от знаков препинания, Ирина Евса выдаёт их «на гора» – на зависть любому авангардисту. И часто именно в этих запятых, тире, отточиях, прямой и непрямой речи явственно проступают тончайшие движения её души, оттенки мыслей, особенности характера. И, конечно, «Лифт», поднимает нас, читателей, высоко в небо прекрасного харьковского поэта.