АРИНА ГРАЧЁВА

БУДЕТ МИР В СУХОМ ОСТАТКЕ

РАЗМЫТА ДАЛЬ

Размыта даль, свой завершает круг
последнее тепло, за дождик прячась.
Ты стал ещё чуть более бирюк,
чем был, впадая
в хмурый быт, как в спячку.

И я всё больше выдумщица чувств,
раба непредсказуемых решений,
во снах безбытной осени мечусь
над бездной правды самовыраженья.

Тянусь туда, где будут вьюги петь,
блистать снега, суровый славя климат,
где мы совсем как Маша и Медведь
завязнем в новых сериях
про зиму…

ПЕЙЗАЖНОЕ

Опять метель, смятенье, пустота,
скрипят морозов сдвинутые рамки,
и дом, углом упёршись в никуда,
поддерживает видимость пространства.

От тени свет попробуй, отдели,
бульвар в таком снегу, что тронуть страшно,
и в росчерке беспомощных белил
промелькивает синий, жёлтый, красный.

Где пламень жизни, там и смерти лёд,
за долгой вьюгой видится затишье, –
пиши, ломай пейзажное копьё
о город зим, оскомину набивших.

А город вёсен явится потом,
с посильной верой в новизну открытий,
расправит плечи уцелевший дом
и примется позировать –
увидишь…

ДОКТОРУ ЖИВАГО

Россией вечно кто-то недоволен,
но личной жизни это не мешает,
и вот уже лежит многоугольник
в причудливой основе содержанья.

Углы, кругом углы, покрыта мраком
их острота, и на душе – зарубки.
За что страдаешь, любящий Живаго,
страдаешь даже более, чем любишь?

Леса, страны потёмки, перестрелка
между былым и рвущимся навстречу,
не враг ты никому, не муж, не лекарь,
а жертва поголовного увечья.

Плыть по теченью мог,
и против – мог бы,
но эти два пути не в счёт, а третий
и есть та одинокость-одинокость,
доступная не всем на этом свете.

Ты предпочёл воспользоваться правом
дать сердцу запредельно истончиться.
И всё. И строк чернильная держава
застыла Божьим даром
на страницах…

ПОЛПУТИ

Пластична память тех, кто сам из глины.
Портфель, игрушки,
с бусиной берет –
всё будто рядом, смысл же середины
отныне в том, что половины нет…

ПОПЫТКА МАЯ

Попытка мая провалилась с треском,
тепло дождями пущено на ветер,
и вечного огня косые всплески
запутались в цветах на парапете.

Идёшь, на прочность проверяя память,
к разгадке тайной связи поколений,
и твой букет положенных тюльпанов
смягчает муку вечного горенья.

И трудно сердце удержать на месте,
зажать в горсти, биеньем истекая,
плывут по кругу наигрыши песен
военных лет неугомонной стаей.

Про клён кудрявый, про платочек синий
подхватишь, млея в отблеске затактов,
как будто в жизни есть ещё святыни,
как будто будет мир в сухом остатке…

В.К.

Ты, как всегда, в порядке, несгибаем,
в твоих пенатах – птичий хор, и белки
подстерегают крохи у тарелки
с медовым пирогом, но битым краем…

ТЫ ЗНАЕШЬ КАК

Ты знаешь как не надо, а вот как
должно бы быть – доныне не усвоил,
оратор незатейливый, чудак,
бытийностью задетый за живое.

Ты знаешь всё про солнце и про мглу
и почему должна быть речь богатой,
лоб крестишь на удачу, как Шойгу
перед парадом.

И вновь, неповоротливый, слепой,
наносишь самому себе удары,
по венам строчек пробегает боль,
и ты летишь в прозренья жуткий тартар…

***

Всё ближе шёпот вечности, но время
берёт разбег для новых виражей,
весна – подвох, попытка превращенья
остатков сердца в яркую мишень.

Насквозь пропахший запахом мимозы,
подставил город солнцу скосы крыш,
весна – не просто потеплевший воздух,
а жаркий спор с дыханьем,
со вторым.

И где тут думать, что ничто не ново,
что жизнь к необучаемым строга,
весна – ухмылка, голубок почтовый,
а в клюве – приглашение на казнь…

ВЫБОР

Уходит день,
и упрекнуть ни в чём
нельзя его святую пустотелость.
Ни звука, только времени сверчок
щекочет сумрак усиками стрелок.

Сгущается податливая синь,
над крышей мягко вьётся дыма знамя,
и путается в прошлом серпантин
тропинки с незажившими следами.

Покой и снег на много-много вёрст,
и хочется поверить в столько рая,
но город жив внутри, и он зовёт,
и ты уступишь,
слёзы вытирая…