МАРИНА МАТВЕЕВА

МАХАРАНИ
психологическая новелла
по мотивам древнеиндийского эпоса «Махабхарата»

Она не знала, сколько ей было лет. Нет, конечно же, знала: взрослые сыновья, могучие воины – и такие детские улыбки… такая наивность… сколько лет им самим? Арджуне, кажется, девятнадцать… Почему кажется? Ведь на самом деле именно столько… А значит, Юдхиштхире…

А значит, ей…

Махарани Кунти опустила глаза на свои руки, сжимающие какое-то украшение, из тех, которые ей принесли служанки, чтобы она выбрала, что желает надеть сегодня. Её уже облачили в привычное неяркое сари, закрепили на голове покрывало с едва заметной каймой из вышитых золотой нитью узоров. Украшения были скромными – привыкшая к умеренности, она не заказывала крупных и броских. А сейчас… это тонкое ожерелье с таким мелким амулетом в центре показалось ей… служаночьим. Разве царицы носят такое? Да самая скромная из драгоценностей сестры Гандхари покажется лучезарным венцом Господа Сурьи Нараяны рядом с этой жалкой побрякушкой…

Махарани отбросила её, будто отвратительную змею и… впервые! – взглянула на служанку едва не с гневом.

– Позови ювелира, Падмини! Я закажу ему новые уборы! Эти… плохи.

Девушка уставилась на неё расширившимися глазами. А махарани… едва не прикусила себе щёку изнутри при виде этих очей, роскошных ресниц, нежной юной кожи, ярких губ… Воистину – лотос…

Впервые в жизни чужая молодость стала для неё стрелой, вонзившейся в самое сердце.

– Махарани… – прошептала Падмини. – Кто он?

Царица-мать вздрогнула. Невольно резко отвернулась…. И тут же пожалела об этом. О разбивающейся о потоки… нет, волны! – сердечной тоски выдержке, нет… самом царском достоинстве. Она уже не может скрыть этого даже от служанок. И они уже позволяют себе дерзость…

А впрочем, дерзость ли? Эта девушка уже второй год прислуживает ей, давно снискала её доверие, ей царица могла поведать все свои тайны, даже неприглядные… например, о том, как с летами стало пошаливать здоровье, появились навязчивые головные боли… Но прежде это и было её самой нескромной тайной – целить эти боли не у признанных лекарей, а у такой же служанки, старой дворцовой кухарки, известной ещё и как составительницы странных настоев… У неё лечились только слуги, царственные особы гнушались этих «шудриных знаний». Но однажды, когда мантры самого мудрейшего Вьясы, гостившего в ту пору во дворце, не только не исцелили царицу, но ещё тяжче усилили боль, и она попросила мудреца оставить её, верная Падмини дала ей прохладное питьё. Царице-матери было уже всё равно: виски сдавливало, словно железным обручем, и от этого мысли были грешнее некуда: вот бы прямо сейчас броситься в костёр – и выйти из него в новом, здоровом теле… И холодное питьё пришлось как нельзя кстати. Падмини ещё и омыла этим напитком лоб своей госпожи… и не прошло и нескольких мгновений, как боль минула, будто и не бывало. Тогда служанка и призналась, откуда целебный бальзам – от старухи Шрутадакши – кухарки. А ещё у неё есть и другие напитки, просто чудодейственные… Но царица уже блаженно спала.

С тех пор так и повелось. Никаких мудрецов – только Шрутадакши. Раджмата приблизила её к себе, поселила недалеко от своих покоев, чтобы всегда можно было обратиться за помощью и советом.

Но сейчас и она не поможет.

Махарани Кунти – старуха. Больная старуха, чья единственная радость – недавно вернувшиеся после обучения сыновья. И эта тоска… по человеку, лишь немногим старше их… это не просто грех… это глупость. Настолько немыслимая, что действительно заслуживает костра.

Костёр… когда она впервые пробудилась среди ночи от разливающегося внутри сладострастного огня… она испугалась так, что закричала. Ворвавшейся в покои служанке сказала, что увидела страшный сон. И он действительно был страшен… ибо сна прекраснее в её сдавленной жизни не было.

Никогда не знавшей супружеской любви, привыкшей к вечному телесному холоду, появившемуся в ней – словно душевная защита – в тот самый день, когда она узнала о страшном проклятии, постигшем её супруга, махараджа Панду, и уже не покидавшему её никогда, – почтенной вдове едва не приверилось, будто за ней явились огненные демоны… сама смерть в её наистрашнейшей ипостаси. Но это пришло уже после пробуждения. А до… видеть это лицо совсем рядом, чувствовать прикосновения горячих рук, упиваться незнакомой покоряющей силой…

Да что это с ней?

Она и не думала о нём с тех пор, как увидела. Да, молодой, сильный воин. Да, хорош собой – просто загляденье. Но заглядываются на него пусть эти самые служанки, ибо хоть на него и надели корону, но он этого ни капли не заслуживал. Ибо даже воином быть права не имел. Выскочка, которому повезло. Не кшатрий. Одни боги ведают, кто он и откуда взялся. И как вообще дерзнул прикоснуться к оружию… да ещё и бросать вызовы принцам!

Впрочем, сразиться с Арджуной, как наглецу того хотелось, он так толком и не успел. Пока долго и уныло разбирались в его происхождении, да покуда махарадж Дхритараштра медлил, раздумывая, а стоит ли ему согласиться с дерзкой выходкой своего старшего сына – сделать царём немаленькой и стратегически важной провинции неизвестно кого… солнце уже подошло к закату. Всего несколько выстрелов из луков успели сделать «противники» – да их и назвать-то так было нельзя. Так, детские игры… но и из этих «игр» все окружающие успели понять: кем бы ни был пришлый, а будь времени хоть немного поболее – очень может быть, Арджуне и не сдобровать…

Потому-то все и встретили с такой радостью закат солнца и наступление тьмы. И особенно она. Верить в собственного сына просто потому, что он – сын, – это одно. И совсем другое – просто не знать его. В последний раз она видела Арджуну ребёнком. И сейчас не хотелось думать, что таким же ребёнком он для неё и остался. Как боялась за него, так и будет бояться, – видимо, до конца дней. А потому тихая ненависть к пришлецу, затаившаяся в её сердце, совсем не удивила царицу-мать.

Потом она несколько раз видела этого нахала во дворце, причём не могла понять, чего в нём больше: странной скромности и даже скованности – будто он оделся не в свою шкуру (в смысле короны и царских одеяний – он просто не умел это всё носить, на нём это выглядело, как…) – или напротив: сдержанного достоинства человека, постигающего новую для него «науку», но с такой лёгкостью, будто это даровано ему самими богами. Не своя шкура? Нет, скорее, то, что под ней, – так думала раджмата, наблюдая, как с каждый днём этот самозванец превращается в истинного царя – не только по виду, но и по сути – такого, что рядом с ним далеко не всякий царь по рождению почувствует себя спокойно. Не испытав зависти… или страха.

Впрочем, не так уж и интересно было царице наблюдать за новообращённым.

До этой самой обжигающей ночи.

Утро которой разделило её жизнь на «до» и «после».

До – лотос праведности, живое воплощение строгости, умеренности, внутренней силы – высокочтимая царица-мать Кунти. После…

В тот же день она столкнулась с ним в коридорах дворца. И едва не лишилась дыхания, подняв на него глаза. И как она могла думать прежде, что он просто «хорош собой»? Да нет же… даже сам Бхагаван Сурья, явившийся ей некогда, в далёкой юности, не был столь ослепителен…

Впрочем, что же в нём лучезарного, если… это такое… живое… Смуглая, словно обласканная солнцем, кожа, стройная шея, мускулистые руки, изящный стан… Очертания бёдер скрыты складками дхоти и тяжёлым поясом, но она была уверена, что и они – стройны и упруги… И всё это дышало такой силой жизни, что хотелось броситься в неё, словно в тёплую реку, раствориться в волнах… превратиться в терпкий напиток, который он смог бы выпить, – из тех, что проникают в кровь, будоражат её…

Царица едва смогла заставить себя снова поднять опасно опустившийся вниз по его телу жадный взор. Смотреть ему в лицо… лучше не смотреть! Ожидаемого нахального взгляда – не было. И с чего это вообще раджмата приписала этому юноше нахальство? Скорее, напротив: в глубоких тёмных глазах жила затаённая печаль, резко контрастировавшая с той переполненностью жизнью, что излучало его молодое сильное тело. Это были глаза старика.

И их выражение любую другую царицу на её месте привело бы во восторг, заставило гордиться собою выше небес. Ибо он смотрел на неё, словно на небожительницу, соизволившую ступить своею лотосной ножкой на грешную землю и явить себя недостойному смертному.

– Махарани Кунти… – произнёс он, почтительно складывая ладони на груди. И она едва не задохнулась от этого голоса, глубокого и звучного, будто пение самой большой раковины, возвещающей радостное событие, тёплого и мягкого, словно покрывало из Гандхара…

– Некогда глазам моим посчастливилось видеть вас въезжающей на свадебной колеснице в Хастинапур вместе с вашим царственным супругом, махараджем Панду. Я тогда был ребёнком, и мне показалось, что я вижу богиню… И поныне нет для меня во всей Бхарате царицы прекраснее и добродетельнее, вы для меня – воплощение всех лучших качеств, какие должны быть в женщине… и в человеке. Вы – пример для многих. Позвольте же и мне принять вас в своё сердце как образец чистоты, праведности, рассудительности и красоты…

Он склонил голову. Но, словно испугавшись чего-то, резко поднял глаза.

– Махарани… простите мне мою дерзость… я забылся… Я не достоин даже смотреть на вас, не то, что говорить с вами… Но позвольте мне всё же выразить вам моё почтение!

Он резко, будто переломившись в стане, склонился к её стопам, припал на одно колено, прикоснулся кончиками пальцев… «Не упасть…», – вот и всё, что она могла думать в то мгновение, когда от этого касания вверх по её ногам словно пробежали уколы тысячи игл… а ведь ещё нужно было положить ладонь на его голову в благословляющем жесте, сказать что-то…

Рука её дрожала так, что, казалось, сейчас просто оторвётся. Его волосы – словно прохладный шёлк… В них так хочется войти пальцами… Нет, не мягкие, скорее жёсткие, но такие упругие… да что ж к ней так привязалось это слово?.. Будто никак иначе нельзя думать о нём…

О нём вообще думать нельзя.

И об этом надо помнить. Надо сказать что-то поучительное, обязательно упомянув дхарму… Язык плохо слушается её, выговаривая традиционное «сын»… ведь для царицы-матери все её подданные – дети, особенно те, кто молод и неопытен, нуждается в назиданиях…

…Не может она так называть мужчину, из-за близости которого еле стоит на ногах, едва дышит и мечтает только об одном: ринуться в свои покои и вылить себе на голову сосуд ледяной воды…

Наконец-то… Он уходит, вот его уже не видно за поворотом. А она всё ещё не может сойти с места, ибо ноги перестали слушаться, а спина под скромным сари «образца добродетели и чистоты» покрылась горячим потом… А в крови…

…И сейчас, когда снова нужно выходить из своих покоев, зная, что в любой момент может встретить его, одновременно хочется превратиться в юную красавицу в ярком уборе и… исчезнуть. Чтобы хоть служанки не задавали дерзостных вопросов…

– О чём ты, Падмини? – напускная суровость тона не может скрыть дрожи в голосе.

– Нет, госпожа, это не важно: кто… – служанка явно испугана собственной смелостью. Но всё же решается. – Важно другое… если вы хотите остудить жар своего тела и вновь вернуть ему спокойствие… то у Шрутадакши есть такое питье!

– Неси, – приказала царица, понимая, что окончательно выдала себя прислуге.

Но… если от этого человека и вызываемого им страха греха иного спасения нет, то пусть будет очередной напиток. Пусть так… Пусть… всё равно…

Всё равно она не любит его. Испугавшись было, что к ней, почтенной вдове, в её-то лета, явилось сердечное томление Камадэва, она очень быстро поняла: нет. Она по-прежнему тихо ненавидит этого пришлого молодого царя, соперника своего сына, непредсказуемо опасного человека… а это – всего лишь телесный голод, решивший вдруг напомнить ей о том, что она – никакая не богиня, а смертная женщина… и не стоит возноситься выше райских планет. И думать о себе как об образце и примере чего-то там… Ей самой нужен пример добродетели. Но сначала – хотя бы успокоиться.

Выпив перед сном сладковатый настой Шрутадакши, махарани думала, что уж в этот раз сможет заснуть спокойно и видеть лишь ясные, непорочные сны.

…Вот её возлюбленный супруг, махарадж Панду… Он улыбается ей… не так, как обычно… Сколько она помнила его улыбку, в ней всегда сквозила горечь; она была ободряющей, поддерживающей, какой угодно – но не такой… Он подходит ближе, касается пальцами её лица, отводит в сторону выбившийся из причёски локон… а потом вдруг властно стискивает её в объятиях, прижимает к себе, настойчиво склоняет к земле, укладывает на траву… Она задыхается… от радости, от внезапной ослепляющей страсти… запрокидывает голову, рассыпав волосы и шпильки по шелковистой траве и дурманящим цветам…

Она смотрит на него с дикой, звериной любовью… ну и что, что его лицо – не бледное, словно траурные покровы, а смуглое – обласканное солнцем… и пусть глаза не блекло-серые, а тёмно-карие, глубокие, как омуты… другое лицо… другие даже пальцы… и что?

– Господин мой, возлюбленный…

Она раскрывается ему, изголодавшееся тело уже готово его принять. Первое прикосновение его копья к лепесткам её лотоса… Сейчас, вот сейчас… она познает то, чего никогда…

Его глаза стекленеют. Тело ничком валится на неё тяжелой каменной плитой… обжигающий холод… да она ледяная! И из-под неё невозможно выбраться, словно из-под горного обвала… никогда… никогда…

Она кричит. Срывается с ложа…

Вбежавшая перепуганная Падмини хватает её за плечи, заглядывает в глаза…

– Я позову Шрутадакши!

– Нет… – царица, с трудом осознавая, что вырвалась из сна, пытается прийти в себя. – Она же в летах… ей трудно просыпаться среди ночи…

– Да она не спит по ночам! Когда же ещё ей готовить свои настои, чтобы никто не мешал?

Старая кухарка, переваливаясь, входит в покои, подсаживается, не сразу умостив на ложе своё расплывшееся трясущееся тело. Но в глазах её – нездешняя мудрость.

– Шрута… – в ужасе шепчет царица. – Ты знаешь, как умер мой супруг… Но это было не со мной! Не со мной! Неужели и я могу убить кого-то – так?

– Госпожа моя, – отвечает старая служанка. – Проклят был ваш супруг – но не вы. Вы не можете никого так убить.

И она взирает на госпожу, не сумев сдержать лукавства во взгляде: «И кого же это ты, милочка, собралась эдак-то убивать?»

– Ты знаешь,  Шрута… что Падмини брала у тебя охолаживающее плоть питьё для меня… Но я недовольна тобой! Почему оно не действует? Я не хочу видеть таких снов! Добродетельным вдовам не следует… видеть такое… про покойного супруга!

«Ой ли? – лукавство не покидает глаз старухи. – Именно про супруга? Чего ж тогда бояться убить его своей страстью, если он и так уже на райских планетах?»

Но ничего подобного мудрая женщина не говорит.

– С одного раза и не подействует. Принимать его нужно несколько дней. И не только перед сном. Утром тоже. Вот увидите, госпожа, добродетель вернётся к вам даже с прибавкой. Может быть, вам даже столько и не надо…

И царица послушалась свою наперсницу. Она даже слишком ответственно подошла к приёму спасительного снадобья. Но прошло четыре… пять… семь дней… а недобродетельные помыслы и не думали покидать её разум и тело. Они даже стали ещё безудержнее. Она старалась лишний раз без дела не покидать покои и не ходить по дворцу, и уже не видела свою «болезнь», разве что издали, но… желание хотя бы увидеть его рядом, почувствовать… становилось просто мучительным.

– Шрута! Да что же это такое! Чем ты поишь меня? Почему не действует?

– А вы взгляните на себя, моя госпожа. Да, в зеркало.

Кунти была потрясена своим отражением. Сеточка морщинок под глазами исчезла. Подевались куда-то – словно и не было – и лучики в уголках глаз. Слегка обвисшая кожа щёк снова была упругой, засияла молодым румянцем. Обозначившийся изящный острый подбородок с томной ямочкой делал её округлое лицо по-девичьи шаловливым. А глаза… они блестели! Так, как, наверное, бывает лишь в первой поре цветения юности.

Поражённая царица долго не могла оторвать взора от этого отражения, протёрла зеркало, приказала принести другое… Но нет, молодая красавица смотрела на неё изо всех поверхностей, способных отражать: из золотых подносов, из прозрачной воды в серебряной чаше для омовения рук, из начищенных до блеска бронзовых дверных ручек…

– А взгляни на своё тело, моя госпожа.

Кунти оглядела себя. Постройнела в стане – ну, это не удивительно: исхудать от любовной тоски. Во многих песнях, которыми её иногда развлекали служанки, играющие на музыкальных инструментах, пелось о влюблённых, иссушённых томлением до превращения в «тростинки». А вот грудь… Царица не смогла не прикоснуться к ней, ибо это было похоже на чудо: округлости приподнялись, налились, им было тесно в привычном сари…

– Ч…то… это… Шрута?

– Вот такое питье я давала вам, махарани. Ну, не придумала я пока ещё леденящего тело настоя… да и не нужен он. Теперь, когда вы снова молоды и прекрасны, вы можете познать то, чего лишила вас судьба… и не по вашей вине!

– Что??? Ты подбиваешь меня на грех?

– Не вас. Падмини.

– Кого?

– Ваша служанка хороша и дерзка… пусть она заигрывает с Ангараджем Карной… он молод, горяч… вполне вероятно, она его привлечёт. А когда…

– Откуда ты знаешь?

– Что это он? А кто ж ещё? Все остальные молодые мужчины дворца – это ваши сыновья и племянники. Можно ещё было подумать о сыне Дроны… но он слишком холоден, чтобы мог воспламенить хоть кого-то… Он как кусок льда… а этот… Карна… словно жаркий полдень!

Царица едва не согнулась пополам от дикого смущения… и этим снова выдала себя с головой.

– А когда он соблазнится вашей служанкой, и они договорятся о сладкой встрече, к нему придёт в одеждах Падмини, укрытая покрывалом, другая женщина… Вы, моя госпожа… Нужно лишь говорить всегда шёпотом и попросить его не зажигать лампад… А на ощупь он не отличит ваше новое прекрасное тело от тела девушки… И репутация ваша не пострадает.

– Шрутадакши! Да ты… сводня!

– Он отнял у вас добродетель. Её нужно заполучить обратно. И вернейший способ: просто узнать то, чего не знали. Быть невинной в ваши лета – это ещё не признак добродетели. Это, скорее, признак глу… незнания. А как, не зная, можно отличить истинную чистоту по собственному разумному выбору от простого лишения этого выбора? И, вполне вероятно, это перестанет вас тревожить. Ещё неизвестно, понравится ли вам. Немало женщин говорят, что в этом нет ничего хорошего. Да и он… неотёсанный колесничий… едва ли его учили искусству любви… Он воин, даже слишком воин… Такие обычно бывают грубы и неповоротливы…

«Нет… – вдруг подумалось царице. – Это не так…». Не мог быть грубым человек с таким глубоким тёплым взглядом, с таким голосом, одна мягкость которого способна заменить тысячи самых изысканных ласк…

– Да… – прошептала она… почти простонала.

– Вы согласны? Ну, вот и прекрасно. Имейте в виду: не на грех я вас подбиваю – я вас хочу исцелить. Это снадобье, и им не стоит злоупотреблять. Вернёте добродетель, отринете глупые страсти, успокоите своё сердце – и всё станет как прежде. Даже с прибавкой.

…Но прошел день… два… три… Когда Падмини входила в покои госпожи, её личико не могло скрыть разочарования.

– Ничего не выходит, – произнесла она на пятый день, опустив покаянно голову. – Простите меня, махарани, простите, Шрутадакши-джи… как бы я ни улыбалась ему, как бы ни старалась приблизиться, угодить, наливая напитки за трапезой, что бы я ни делала… он смотрит на меня, словно на дворцовую колонну… если вообще смотрит. Он меня не видит. Меня для него нет.

Девушка виновато теребила кисти своего пояса.

– Простите меня… я ведь… невинна. Мне неведомы ухватки, которыми пользуются в таких случаях… опытные женщины…

– И не нужно! – испуганно воскликнула Кунти. – Не смей больше порочить себя! Это ты меня прости… я грешница, и ввожу в грех других… За твоё старание ты получишь награду. Когда ты сама того пожелаешь, я выдам тебя замуж за достойного и добродетельного человека. А пока – незачем тебе растлевать своё сердце! Ступай!

Не сумев сдержать вздоха облегчения, Падмини выбежала из покоев. Вслед за ней к дверям поковыляла Шрутадакши.

Царица даже не попыталась остановить её. Нет! Никогда раджмата больше не даст согласия на столь недостойные уловки! Да и вообще, не мешало бы отдалить старую греховодницу…

Хотя… кухарка вернула ей не только молодое лицо и тело, но и здоровье как будто стало лучше. Когда в последний раз болела голова? – она и не помнит… Но что убрало эту боль? Настои старухи или… телесный голод? Который и не думал оставлять «образец всех лучших качеств, которые должны быть в женщине».

– Падмини… – сказала царица Кунти в один из дней, большую часть которого полулежала на источающих аромат сандала бахромчатых подушках, томно глядя в одну точку и предаваясь сладко-печальным мыслям. – Я бы хотела уехать куда-то… В паломничество. Нет, в лесной ашрам. У нас ведь в лесах живут не только отшельники, но и отшельницы… Они станут для меня примером добродетели, я приму аскезу…

– Ну, что вы, госпожа! Вам нельзя никуда уезжать! Ваши сыновья нуждаются в вас! Да и махарани Гандхари вас любит, у неё больше нет подруг!

Да уж… вспоминать о своих прямых обязанностях становилось с каждым днём все сложнее. Да, она выполняла их, но всё это делалось как будто в полусне, а единственное, чего хотелось – так это вернуться в свои покои и снова, безвольно разнежившись на подушках, предаваться подобным патоке ощущениям… погружаться в глубины своей души… и не только…

Молодое тело… Нет, не юной девушки, но… она бы сейчас родила ещё пару-тройку сыновей или куколку-дочь… Почему «ещё»? Она ведь никогда не рожала, её сыновья достались ей от богов «готовыми» – легли в её руки от сияющих божественных лучей… Да, она любила своих детей, но истинной радости материнства так и не познала…

Может быть, объявить махараджу Дхритараштре и министрам о том, что она снова желает выйти замуж? Да, это невероятная дерзость для вдовы, ломка традиций… Но она ведь не просто вдова, а представительница царской династии. А Хастинапур всегда не прочь заполучить нового союзника, и такой – союзный – брак с каким-нибудь сильным царём будет царству Куру очень даже на руку…

Но… при таком браке ей не оставят выбора. Отдадут за того, кто выгоден, и, учитывая её лета, это будет какой-нибудь старик… у которого уже есть другие жёны… старые змеи… или наоборот, юные «игрушки»… каково будет её место среди них? А её сыновей?

А весь этот истомный хаос мыслей порождал в ней вовсе не старик… Насколько же он моложе её? Ну, не на двадцать лет точно… на пятнадцать… четырнадцать… как хотелось сократить эту разницу, убрать её вовсе…

И не страшили больше сны. Царица сдалась им. И даже начала ждать. Пусть будет это лицо, эти глаза, руки… эта покоряющая сила…

Но в этих снах было много чего… а вот самого главного – не было. Да и как оно могло бы быть, если она и представления не имеет об этом? О таких вещах не принято даже говорить – подруги-кшатриани не обсуждают такое… ну, разве что со служанками… но с ними – словно о какой-то болезни… о чём-то, чего нельзя отменить… к чему нужно готовиться… потом справляться с последствиями…

И таких разговоров царице уж точно не хотелось. Она давно уже не звала к себе Шрутадакши – не хотела слушать от неё о себе, словно о недужной. Не хотела так о себе думать. Нет… это не болезнь… это радость, пришедшая к ней, чтобы скрасить её одиночество… да, радость… но почему так больно?

А потом произошло то, что могло бы заставить царицу-мать напрочь позабыть о своих глупых метаниях… Тревога за сыновей, которые отправились на свою первую в жизни войну.

Почтенный гуру Дрона потребовал очень высокую плату за своё обучение: чтобы его ученики завоевали царство Панчал и унизили его царя – махараджа Друпаду. Некогда тот нанёс Дроначарье оскорбление, которого брахман не смог забыть. Царица думала о том, какой же это мудрец, если не может подняться над своими мелкими обидами, да ещё и требует разрешать их других – неоперившихся юнцов, для которых это – первая битва… И они могут погибнуть ни за что, за чьи-то чужие глупости…

Погибнуть? Когда царица провожала на битву своих могучих сыновей – истинных воинов, хотя бы по виду – сердце матери наполнилось гордостью и уверенностью: её лучезарные дети богов одержат победу и над демонами! Тем паче, что и благословения их небесных отцов в молитвах ею получены…

Такое же впечатление – неумеренной, нерастраченной силы и непобедимости – производили и сто сыновей Гандхари. Вот только старшему – Дурьодхане – ну очень захотелось, чтобы с ним на войну отправился его друг, Ангарадж Карна. И царица Кунти стала свидетельницей безобразной сцены… которая никому, кроме неё, безобразной не показалась. Даже Дурьодхане. Он как-то очень быстро согласился с тем, что да, это испытание только для учеников Дроны – чужим ученикам здесь не место. Принц взглянул на молодого царя, так, словно хотел поскорее отделаться от него – и вообще от всего мешающего и задерживающего – и ринуться в битву!

И когда войско принцев династии Куру, подняв дорожную пыль, удалялось на своих скакунах от ворот Хастинапура, стоящий в этой пыли одинокий отверженный показался царице хрупким цветком шафрана на растрескавшейся от засухи земле…

…Ему понадобилось время, чтобы прийти в себя. Несмотря на то, что он собрал все свои силы, чтобы не выказать обиды, она видела это по его стиснутым кулакам и тьме сокрушённого взгляда… Затем он медленно развернулся и исчез в глубинах дворца. И царица знала, что, скорее всего, за время отсутствия принцев его едва ли увидят в коридорах или зале собраний.

Она должна была тревожиться за сыновей. Но ежедневное расспрашивание о новостях этой войны тоже было для неё словно обязанностью… Она не могла забыть того, что сейчас… он… один во дворце, словно алтарь в храме…

В том самом прежде шумном дворце, переполненном многочисленными сыновьями Гандхари, не очень-то сдерживающими свои звучные голоса, порывы и желания… С небольшим, но бросающимся в глаза, дополнением из её собственных сыновей – более сдержанных, старающихся держаться вместе, но умеющих, если что, постоять за себя. И даже больше: нередко они дерзили и насмешничали первыми. Особенно Бхима и Арджуна. Первый ни с того ни с сего зачем-то разрушил статую Дурьодханы у него на глазах, зная, что воспротивиться этому никто не сможет – слишком уж Бхима силён… Второй постоянно задевал Карну – даже история с позорным омовением ног ничему Арджуну не научила… царице доводилось слышать из его уст слова, которые казались ей невероятной низостью… но только ей. Остальные считали, что так и следует. Впрочем, и Ангарадж не оставлял насмешки соперника без достойного ответа. Именно достойного. Или царице снова казалось…

Но всё это – миновало. Дворец опустел. Да, в нём оставались старшие: махарадж, царица Гандхари, Великий Бхишма, главный министр Видура, мудрецы-астрологи, царедворцы… Но того биения, клокотания молодости, что наполняло залы прежде, не стало.

Тишина была сонной и кислой, словно застоявшийся пруд…

Ангарадж Карна почти не покидал своих покоев. Царица слышала о том, что он занят изучением шастр, постижением науки правления царством. Готовился предстать перед подданными своей провинции, не хотел быть царём только формально. Ответственный мальчик…

Хотя именно этой формальности никто не только не противился, напротив – его хотели держать в Хастинапуре, под рукой у молодых кауравов… Но после такого…

И царица прекрасно понимала, что этот «ответственный мальчик» занял себя политической наукой и возжелал наконец увидеть своё царство и утвердиться в нём лишь для того, чтобы не думать о нанесённой ему мучительной обиде. И, вполне возможно, скоро он просто покинет Хастинапур. Может быть, даже надолго.

Хорошо это или плохо? Радоваться этому или…

И в один из сердечно неспокойных вечеров махарани поняла, что если не сейчас, то – никогда…

Сейчас… что?

Просто прийти к нему и сказать всё, что она думает о нём… и чувствует. Всё, что терзает её уже много дней… Получить отвержение, конечно же. Но именно оно и будет полезно ей для постижения того, что же такое истинная праведность.

Может быть, даже унижение и насмешки… нет, едва ли… скорее, тут дождёшься сочувственных наставлений… он уже успел прославиться своей приверженностью дхарме… да и она была для него «образцом и примером»…

Разочаровать праведного юношу в себе?

Но как в такие лета и с такими жаркими волнами жизненной силы, исходящими от него, можно быть праведным? Ха! Наверняка он имеет дело со служанками… или таскается в те трущобы, где родился, к тамошним доступным женщинам… Но при воспоминании о его лучезарном лике и вот уж воистину, без всяких притяжек, чистом взоре – царица устыдилась таких мыслей…

Да не важно, каков он. Святой или распутник, он всё равно будет потрясён явлением ему самой ходячей «чистоты и непорочности» – с такими речами… И она уйдёт от него, узнав о себе «истину» – и тогда уже будет знать, и чем целить эту болезнь…

Не было страха. Напротив, пришла какая-то истовость… какой она прежде не знала. Всё изменится. Эта встреча снова разделит её жизнь на «до» и «после». И она вырвется из своих душных грёз и снова сможет стать самой собой – рассудительной и мудрой царицей-матерью, думающей только о благе своих сыновей.

***

Когда она решилась на свой дерзкий шаг, никому не сказала об этом: ни верной Падмини, ни тем более Шрутадакши. Ещё не хватало каверзных советов, как лучше будет «познать неизвестное»… Она хотела лишь избавиться от наваждения. Вызвать в нём праведный гнев, осуждение, презрение… И только. И только!

Одеяние служанки и плотное покрывало были припасены заранее. Царица было хотела попросить у кухарки-целительницы успокаивающее питьё, чтобы не дрожали руки, не выскакивало из груди сердце, не подламывались ноги… Но как объяснить коварной старухе потребность в таком снадобье? Нет, она сумеет успокоиться сама: сосредоточиться, несколько раз повторить мантру рассудительности, послать короткую молитву Дхармадэву – с просьбой помочь ей вернуть добродетель… Ну, и пусть способ – странный. Ведь самим дэвам прекрасно известно, что женские помыслы непостижимы. И что все они – чисты…

Когда на дворец опустилась тьма, погасли лампады в залах и коридорах, кроме тех, что держали при себе стражники, она загасила все огни и в своих покоях, объявив, что уходит в обитель сна. Перевоплощаться в темноте было непросто, но ведь она и не стремилась явить собою красавицу. Достаточно укрыться длинной накидкой…

Вышла из покоев крадучись. На своей половине следовало двигаться бесшумно и незаметно – стражу могли удивить ночные прогулки служанок раджматы. А вот на мужской половине дворца можно не хорониться. Все прекрасно знали, что те из дворцовых служанок, которые из-за своей добровольной или невольной «доступности» давно потеряли возможность достойно выйти замуж, а потому сами заботились о себе, – нередко шмыгали по этой самой половине, ныряя в двери покоев молодых, ещё неженатых принцев или их приспешников. Или те призывали их на ночь сами, или дерзкие девицы в поисках даров и наград по собственному почину предлагали услужить царственным особам либо их воинам… да не важно. Такие женщины во дворце были, и никто не удивится, если одна из них в очередной раз тенью проскользнёт в очередные покои…

В единственные, что не пустуют ныне на половине молодого поколения династии.

Он остался один. Даже сын Дроны отправился на эту войну вместе с отцом. Покои махараджа – в другом крыле, Великий Бхишма облюбовал себе отдалённую от всех часть дворца с обширными комнатами, главный министр Видура с семьёй вообще обитает в отдельном доме неподалёку… Некому удивляться «похождениям» молодого царя-выскочки, точнее – тому непредвиденному «дару», который хотела преподнести ему загадочная гостья…

Она вошла в покои Ангараджа без стука. Он не спал. Сидел за малым столом для чтения и письма и изучал очередной свиток, иногда что-то отчёркивая в нём палочкой для письма. Столь вольное обращение с писаниями мог позволить себе только тот, кому не внушали с пелёнок священного трепета перед каждым записанным в них словом. И это человек, о котором говорят, что он привержен дхарме? Какая-то она у него своя…

Она села прямо на его ложе. И только тогда позвала его. И совершенно не удивилась тому, что он давно уже приметил её явление – лишь не подавал виду.

– Почтенная дэви, – произнёс он наконец, откладывая свиток, – что привело вас сюда? Если вы нуждаетесь в помощи или средствах, приходите завтра на рассвете на берег Ганги, вы знаете, что…

– В это время ты раздаёшь милостыню всем, кто в ней нуждается… Но свою нужду я не могу удовлетворить утром. Только ночью.

Ужас пронзил царицу изнутри от столь невозможных слов… И это говорит она?

– Какова же ваша нужда, дэви?

Он что, глупец?

Она едва не сказала это вслух. Точнее, почти сказала…

– Моя нужда в тебе – страсть… Но ты мог бы и не спрашивать. Разве приходят женщины в покои мужчин ночью за чем-то другим?

Он молчал, явно сильно изумлённый. Неужели… в эти покои никто никогда прежде не шмыгал? Впрочем, не удивительно: красив-то он красив, да вот всё равно – непонятно кто, всего лишь приспешник принца… Его «высокое» положение – на волоске… У самих принцев куда больше даров и наград.

– Ты не услышал меня, воин? – сказала она требовательно. – Ты читаешь писания… или ещё не прочёл о том, как однажды к могущественнейшему из дэвов пришла влюблённая в него апсара, сгорающая от страсти, а он отверг её… Она взмолилась другим дэвам о наказании обидчика, и их так возмутило его бессердечие, что кара для него была ужасной! Ибо нет преступления страшнее, чем оттолкнуть женщину, которая приходит к мужчине, изнемогая от томления… и ты будешь наказан богами, если…

Его лицо осветилось улыбкой.

– О, грозная дэви! Зачем же сразу начинать с угроз?

– О тебе говорят, что ты привержен дхарме… вот я и рассказываю тебе о ней, чтобы ты не решил, что нарушишь её, если…

– Я и не нарушу дхарму, дэви. Начнём с того, что я одной касты с вами, как и со всеми остальными служанками… А значит, могу сделать любую из них своей женой. И не будет греха в том, что вы… останетесь здесь сейчас. Прошу вас, откройте ваше лицо!

– Ясно… ты женишься на служанке, только если она тебе понравится. А если нет? Боги накажут тебя, если ты её отвергнешь!

– Я могу жениться на любой служанке, – он снова улыбнулся – тепло и… лукаво. – И она может стать царицей.

– Ты подозреваешь меня в корысти? В жадности до твоей короны? Не смеши меня, воин! Она и на тебе-то плохо держится… Стоит тебе не угодить привередливым принцам…

Его лицо дёрнулось. И ей в этот миг вдруг стало сладко… Ну, уж если ей так хотелось получить его отвержение и презрение, то перед этим можно и самой потешиться, уязвляя его словами в самые тревожные уголки его сердца… и наблюдая за этим подвижным лицом, на котором все чувства отражаются, словно в прозрачной воде… Подвижное и прекрасное… такое живое… и голос…

В груди снова запылало… И не только в груди… Он так и не вышел из-за своего столика, и эта преграда показалась ей такой вопиюще лишней…

– Ты сам заговорил о женитьбе, – продолжала она. – Я говорила лишь о страсти… о том, что твой облик так разжёг моё тело, что я не могу спать ночами… Не сердце, нет! Я не люблю тебя!

В его глазах изумление, казалось, переросло небеса. Хотя куда уж больше… Он что, и правда, чист, словно воды Ганги? Впервые слышит подобное?

Но он был явно потрясён – и не мог этого скрыть.

– Мне ничего не нужно от тебя, – поймав волну его смятения, продолжала издеваться женщина. – Ни золота, ни каменьев, ни короны, ни брачных обетов! Только ты!

Он долго не мог сказать ни слова.

А затем вышел из-за преграды и приблизился к ней. И… склонился к её стопам.

Тут уже она не смогла скрыть внезапной паники.

– Ваш голос… – сказал он едва слышно, не поднимая головы. – Сначала вы говорили шёпотом, но потом забылись… махарани…

Узнал…

Она с какой-то вызывающей радостью отбросила покрывало и ничуть не менее смело взяла в ладони его лицо и подняла его. Несколько мгновений два взгляда не могли расцепиться: один – поражённый до самых глубин, другой – шальной и… властный.

И в этот миг к ней пришёл страх… Сколько всего лишнего успела наговорить она, забывшись… та, что пришла к нему лишь для того, чтобы вызвать его праведный гнев…

Она убрала руки, опустила голову – и уже совсем другим тоном произнесла:

– Теперь ты знаешь… Ты называл меня образцом чистоты и праведности, а я… я не служанка, меня нельзя взять в жёны… я великая грешница… скажи мне об этом…

– О… чём?..

– О том, как ты разочарован во мне… О том, что я ничтожество… Облей меня презрением, высмей, растопчи… Только это поможет мне избавиться… от тебя…

И снова он был изумлён. Но чем на этот раз?

– Махарани… – произнёс он, вновь опуская глаза. – Наши традиции строги, мы не смеем даже бросать взгляды на кшатрийских вдов… Они все для нас – примеры строгости и умеренности, праведности и чистоты… И вы для меня всегда были… и остаётесь… таким образцом… несмотря на то, что я с детства не знал никого прекраснее… И не знал в своей жизни большего влечения, чем то, каким пронизывает меня сияние вашего лица…

Негодник… вот так откровенно напоминать ей о её летах… Нет, скорее, глупец…

Впрочем, судя по его глазам, он так и не отошёл от потрясения. Его мысли явно путаются… он просто несёт чушь! Да как он вообще смеет говорить такое? Да, она – посмела… но он… Ему-то кто позволил?

– Ты… нездоров? – вздрогнула царица. – То, что ты несёшь…

– Я не смею… Тогда, в детстве, ваши глаза показались мне столь же добрыми, как и глаза моей матери… может быть, влечение это – такого рода… – он явно не знал, как извернуть слова, чтобы не посягнуть на её репутацию, не обидеть её… а получалось ещё хуже…

Мать! Нет, его наивность никогда не позволит ей забыть о том, что он ей в сыновья годится… и зачем были все эти снадобья Шрутадакши?

– Вот и напомни мне, воин, о том, что по летам я тебе что мать, о том, что я вдова кшатрия, и должна быть почтенна и строга. А я напомню тебе, что ты уже много дней сжигаешь моё тело, заставляешь помышлять о тебе больше, чем о добродетели… Напомни мне об этом своим гневом, презрением, судом, приговором… защити традиции! Порази меня громом за мою греховность!

– Разве я дэв? Разве мне судить в этом мире хоть кого-то?

– Ты защищаешь грех?

– Я…

Он встал и отошел от неё, отвернулся, явно более чем просто сбитый с толку. Скачки её мыслей, её сами себе противоречащие заявления привели бы в смятение кого угодно.

Именно этого она и хотела… этого ли?

Незваная боль ударила в сердце. Зачем она так? Разве он виноват хоть в чём-то? Это ведь её грех… но и её потребность избавиться от него!

– Послушай, воин… – прошептала она уже без прежней напористости. – Я пришла к тебе, чтобы… избавиться от тебя. Это действительно грех, и он мучает меня… Если ты меня осудишь и высмеешь… ты поможешь мне… Если я пойму, что ты – такой же, как все… такой же непробиваемый камень традиций… такой же… негодяй… это покинет меня…

– Кто??

– Прости… Если я увижу, что ты такой же… мелочный и дотошный… как другие… я почувствую, что ты так же низок, как все… я не могу объяснить… ты, может быть, думаешь, что я сейчас оскорбляю законников и ревнителей традиций… но да, иногда мне кажется, что они мелки и низки… в своём уничтожении людей и  их счастья… ради глупых слов… пусть даже мудрых… да всё равно… Покажи мне, что ты такой же… мерзавец…  и я освобожусь от тебя!

Теперь уже она несла невесть что… А как тут быть? Когда приходишь за освобождением, а вместо этого… все тёло трепещет от тысячей кинжалов пронзающего раджаса… и даже в голосе мольба… вовсе не об избавлении…

– Смейся надо мной! Язви! У тебя ведь не такой уж невинный язычок! Вспомни, как ты назвал Арджуну евнухом! Назови и меня… грязной женщиной!

– Махарани! Вы чисты!

Да он издевается? Или… безумен?

– Дай мне почувствовать, что ты мерзавец! – её голос перешёл предел отчаяния. – Уничтожь меня!!

– Ну, хорошо… – едва выговорил он, оборачиваясь. – Вы хотите видеть меня мерзавцем… скажите, каким… кого я должен вам напоминать?

– Напоминать??

– Чтобы угодить женщине… которая хочет видеть в мужчине мерзавца… нужно хотя бы знать, каким она себе… его представляет… Кто подобный был в её жизни… Кого вы имеете в виду? Я не знаю ни одного мерзавца в своём окружении, да и в вашем… Мне не на кого равняться… и я боюсь вам не угодить!

Он уже смеётся над нею? Это такое… изощрённое… ехидство?

Она снова подняла на него глаза. С холодной злостью.

– Значит, себя ты мерзавцем не считаешь?

– Ну, если исходить из того, что все мужчины от природы… но ведь это не так! Разве Великий Бхишма или…

– Ты ещё вспомни Дхармадэва!

– Дхармадэва? Вы правы! Если не знаешь, что значит быть мерзавцем, об этом можно спросить у богов!

Он сложил ладони на груди и на несколько мгновений закрыл глаза. А когда открыл… в них не было ничего человеческого… Глаза хищника в ярости… демона…

То, что произошло потом, разорвало мир, будто вспышка молнии… Звериной силы удар обрушился на женщину, заставив её отлететь в глубину ложа, к самой стене… Словно кузнечные клещи сомкнулись на её лодыжке, рванули так, что голень едва не оторвалась от бедра… И снова удар… с оттяжкой… Она вскрикнула, в ужасе закрываясь руками, отползла вглубь ложа, забилась  в угол… Руки трясло, она даже не могла схватить подушку… или ещё что-нибудь, чтобы защититься… всё проскакивало сквозь ладони, будто сама Вселенная решила выскользнут из её жизни… если это ещё жизнь…

Она снова пытается кричать… и не может… выскальзывает и голос…

…Мужчина падает на колени возле ложа, вцепляется в его край, припадает к нему лбом… Его дыхание тяжёлое и жаркое, словно пустынная буря…

– Всё… это всё, что я могу… больше не…

Женщина смотрит на него, словно загнанная лань… и сквозь удушающий страх в её разум пробирается осознание: это всё было… для неё. Для её освобождения… как она того просила…

Но какой ценой ему это далось…

Или… не только для неё?

Сама не понимая, зачем, она медленно, неловко подползает ближе, прикасается кончиками пальцев к его пылающему лбу…

– Махарани… – бессильный выдох. Голос сдавлен, словно дышать ему осталось всего мгновение…

– Да… это я… – кто это говорит её устами?

Какая это стихия бросает её тело на спину поперёк ложа: ноги в глубине, а голова почти свешивается с края… какая буря разрушает её строгую причёску, заставляя волосы сияющим водопадом стекать с шёлковых простыней на его колени… Она смотрит на него перевёрнутым взглядом и видит его лицо словно отражённым в мутном зеркале…

И куда исчезает вечно сжатая ржавая пружина, именуемая Кунти, когда в теле её расцветает роскошным лотосом всемогущая небесная обольстительница – апсара… Которой дозволено всё: даже помыкать дэвами, словно своими слугами… даже… и нет никаких запретов… только этот медленный жидкий огонь, этот сводящий с ума аромат небесных цветов, хмельная сладость трескающихся от спелых соков плодов райского сада…

Мужчина медленно поднимается с пола, садится на ложе… чтобы склониться над женщиной. Его пальцы прикасаются к изгибу её шеи… робко? Скорее, осторожно…

– Махарани… – голос более чем просто сдавлен. – Я уже позволил себе… лишнее…

– Никогда… – шелковистый шёпот апсары подобен струям пьянящей амриты. – Никогда не делай того, о чём можешь пожалеть!

– Я… не пожалею! – произносит он твёрдо. – И помните, махарани: это – не ваш грех. Он… только мой! Только я буду отвечать за него – не вы!

А потом она узнала покоряющую тяжесть чужого тела. Голова её свесилась с ложа, и женщине показалось, что она падает в жерло вулкана… Но в этот миг сильные руки уверенно взяли её за плечи и переложили иначе – в шёлковистую мягкость подушек… словно в облака… А где же ещё может предаваться наслаждению апсара, как не в лебяжьей нежности облачного ложа?.. И кто ещё может услаждать апсару, как не молодой бог, блистающий несмертной красотой?..

Когда она широко раскрыла глаза, чтобы видеть его, ей показалось, что сами небеса явили ей это лицо… Таким был лик Бхагавана Сурьи, много лет назад представшего перед нею по её неосмотрительному зову… неосмотрительному… глупому… последствия которого до сих пор саднили в сердце… но лицезреть тогда сияющего дэва было истинным блаженством… Потом она даже позволила себе нескромные помыслы о том, как же это неправильно – одаривать сыновьями от божественных лучей… а не так, как это должно делать на самом деле…

На самом деле…

Узнавать то, чего не знала прежде…

Без страха… Без единой мысли о том, что может кого-то убить своим расплавляющим зноем…

Его не убить страстью. Слишком много в нём жизненной силы – через край… И, похоже, сдерживать её для него – мучение… Так пусть же…

– Не осторожничай со мною, воин! – властно говорит апсара. – Я хочу узнать твою силу!

И трепетные облака превращаются в грозовые раскаты… и как же роскошна молния, пронзающая её до глубины естества…

И нет никаких лет… Она – юная невеста на брачном ложе… Нет, распущенная дворцовая служанка… Нет… богиня!

Узнавать неизведанное…

Узнавать себя…

И… не узнавать его.

Этот человек привержен дхарме? Да молодой царь, похоже, никогда не слышал даже такого слова…

…Когда она отдыхала в глубине ложа, пытаясь успокоить разошедшееся сердце, он смотрел на неё, не смея прикоснуться.

Снова сдержанность… ненужная… наивная…

– Что с тобой? – спрашивает она. – Ты испугался? Жалеешь?

– Махарани… – отвечает он, и для неё этот голос – томительное продолжение только что пережитого неземного блаженства… – С того мгновения, когда я понял, что мне явили себя именно вы… и я позволил себе дерзость думать… что это… может произойти… я боялся только одного: что разочарую вас…

– Разочаруешь? Но почему?

– Потому что у меня это… впервые.

– Что?? – она подскакивает на ложе от безмерного изумления.

– Я впервые с женщиной, махарани.

– Но… как такое может быть? Тебе сколько лет?

– Немало, – он усмехается. – Куда больше, чем старшему из ваших сыновей… Я лишь недавно закончил двенадцатилетнее обучение. Мой гуру был суров… И брахмачарья – это аскеза. Она не предполагает отвлечения… на прекрасных дэви. Да на это не остаётся ни времени, ни сил… если обучение для тебя – самое важное, что есть в твоей жизни. Здесь же я недавно… и, поверьте, в моей новой жизни, которой я сам не ожидал, тоже было не до…

Поверить не сложно… Если озабочен тем, как удержать шатающуюся на голове корону… которая нужна даже не ради неё самой, а для иного… когда не знаешь, чего ожидать от всех, кто тебя окружает… когда приходится бороться с отвержением, непониманием… утверждать себя в непривычном мире… о чём тут говорить?

– И что… на тебя ещё никто не успел положить глаз? Ни одна служанка?

– Была одна… обхаживала меня… Но я знал, что это ваша служанка, махарани, и что она – чистая девушка… я бы не посмел.

– А хотелось?

– Я не святой, махарани…

– Значит, сейчас, – её губы кривятся, – когда ты нарушил свою аскезу… ты захочешь большего?

– Только если это будет вашим желанием…

Она молчит. Странные попытки проникнуть в невинную душу… невинную настолько, что он даже не понял, похоже, что и у неё это было впервые… и пусть! Редким из тех, кому – обоим – незнакома сладостная близость, милость Камадэва дарует такую божественную гармонию… редко…

– Вы хотели избавиться от меня, махарани… Преодолеть грех… Я виноват перед вами… в своей несдержанности. Но… я уже говорил вам, скажу снова: никто и никогда не притягивал меня так, как вы… я не знал, что это, не мог понять… Теперь знаю… Пусть меня накажут боги за такую дерзость, но… я буду любить вас до конца моих дней!

Она молчит. Напомнить ему, что она пришла сюда не с любовью? И даже сейчас, наблюдая за его восторженным лицом, она видит в нём всего лишь соблазнительную молодость… ничего более…

– Послушай, воин… Это моя несдержанность виновата в том, что… ты не уберег себя для своей будущей возлюбленной жены… Не бойся, я не стану больше преследовать тебя.

– Я стану.

Она снова вздёргивается, уставившись на него в испуге.

– Да, каждый из нас должен исполнять свой долг, – продолжает он, словно так и должно. – И видеться часто невозможно. Не все вечера мои свободны, до меня бывает дело многим, и нередко… Если я буду знать, что в этот вечер я точно буду один, я подам вам знак… надо придумать, какой… И тогда только вашим решением будет, захотите ли вы меня… видеть, или нет.

Да он… наглец!

– Может быть, вы уже сейчас решили, что видеть меня не хотите больше никогда. Но я всё равно буду подавать вам этот знак! Например… вот это… – он наклоняется, поднимает с пола сброшенное в порыве страсти шейное украшение. – Я стану надевать его только тогда, когда точно буду знать, что смогу принять вас. В иные дни я не стану носить его.

Да он просто… сошёл с ума! Это что же, ей теперь высматривать побрякушку на… его теле…

От этой мысли царицу снова опалила истома…

Ею распоряжаются… Как давно этого не было… чтобы кто-то распоряжался… её сердцем, телом, женской сутью… Как давно она не испытывала этой пронизывающей насквозь чужой властности… Да испытывала ли вообще? Она даже женой не успела побыть… не успела познать трепетного ожидания воли супруга и господина… захочет ли он сегодня прийти в её покои, или его затянут дела и заботы… А ведь это так сладостно… именно это и наполняет жизнь женщины до края драгоценной чаши любви…

Пусть будет так… Она будет ждать. Высматривать. Надеяться. Тревожиться. Разочаровываться. И… не разочаровываться, когда…

И это переполнит её иссушенное сердце, всколыхнёт ее тоскливые дни… куда сильнее, чем что бы то ни было прежде… даже сыновья… даже материнская любовь…

Она заслужила это… эту пьянящую сому бытия женщиной…

Пусть…

***

И уже на следующий день она увидела этот знак. И не только его – но и взгляд: призывный, откровенный, почти больной… Похоже, молодой царь и покои-то свои покинул только для этого – показаться ей, ведь никаких особых дел в зале собраний дворца у него не было.

И она едва дождалась ночи, чтобы снова облачиться в одежды служанки и укрыться всепокрывающей накидкой. Под которой можно не заковывать волосы в золотые кандалы, а распустить их по плечам и спине, словно она никакая не царица, и уж тем более не вдова, а…

…Она садится на его ложе, он опускается на пол у её ног, сжимает в ладонях её руки и поднимает глаза… в которых могли бы вместиться небеса – и ещё осталось бы место для ада…

Ей не нужно столько глаз.

Ей нужно столько – горячих рук, необузданных уст и всего остального, до чего так нестерпимо хочется поскорее добраться, что она не выдерживает и сама неистово сжимает его в объятиях…

И можно забыться… Молодость и нерастраченный пыл возьмут своё, и до самого рассвета раджмата Кунти будет не собой… Или напротив: именно собой она и будет…

А на следующий день – внезапно! – возвратились с войны принцы Куру. С победой, которую одержали… её сыновья. Именно Арджуна сразил непобедимого махараджа Панчала Друпаду, но оставил ему жизнь. И заставил принять условия гуру-дэва Дроны. А заодно и освободить сто сыновей Гандхари, к которым были немилостивы боги в этой битве. Все они попали в плен к панчалам, и если бы не сыновья Кунти…

Незачем удивляться, что принц Дурьодхана и его братья пребывали в не самом благостном расположении духа. Если не сказать хуже… Они едва сдерживали бешеную ярость, когда Хастинапур славил победителей – их соперников, осыпая их шафраном и лепестками цветов…

Дворец в одно мгновение превратился в тугой клубок железных нитей. Скрежещущих друг о друга, дребезжащих, перетянутых… Только что не рвущихся.

Но царица-мать Кунти всем существом чувствовала, что разрыв – близок, но где он произойдёт, в какой части клубка, какая из нитей, треснув, взорвёт её мир…

Старшему поколению династии – или они все слепы, как махарадж Дхритараштра, и бесчувственны, словно статуи? –  именно в эти дни пришло в их мудрые головы принять окончательное решение, кто же станет наследным принцем Хастинапура. Да, вопрос был безотлагателен, и так уже слишком затянули… без наследника царство – не царство… но сейчас? Царица Кунти едва сумела сдержать себя, соблюсти приличия – и не рвануться к Великому Бхишме с мольбой повременить… Ведь она уже знала…

Наследным принцем объявили её сына Юдхиштхиру. Его признали самым достойным. К тому же, самый старший и прославился своей мудростью не по годам…

В день коронации в зале собраний празднично, светло и благостно. Чарующая музыка, ритуальные танцы молодых храмовых жрецов и жриц в ярких одеждах и гирляндах… Напутствия степенных брахманов… Бесконечные лепестки цветов – будто дождём с потолка… Спокойный, словно статуя, Юдхиштхира, достойно проходящий под взорами десятков глаз все необходимые обряды… закрытые глаза, словно именно сейчас ему вздумалось вступить в беседу с небожителями… слушать их подсказки…

Но всё это походит на тонкую облачную кисею поверх спящего вулкана… Наблюдая за церемонией с высоты ложи для цариц, Кунти сжимает трепещущую руку сестры Гандхари… и не может ей ничего ответить на вопросы… о её сыновьях. Где они? Так и хочется солгать: здесь, сидят на своих тронах… а молчат и не славят наследного принца лишь потому, что…

…они врываются в зал грохочущей лавиной! В боевых доспехах, вооружённые, пылающие яростью! И – впереди, рядом с Дурьодханой – он… И в его глазах нет ничего человеческого.

Глаза убийцы.

Царица Кунти едва не сломала пальцы, вцепившись в ограждение… не разбирая, где корень её смертельного страха: за сыновей или… из-за его… предательства…

Но что это? Резко остановившись и нависнув над только что принявшим корону Юдхиштхирой, Дурьодхана – внезапно! – широко улыбается и кладёт свою булаву к его ногам.  Признает «брата» наследным принцем, желает ему долгой жизни…

В глазах убийцы рядом – бешеное разочарование. Едва не боль… как в тот день, когда его не пустили на войну с Панчалом.

Его и сейчас не пустили. Не позволили принести смерть. Её сыну…

Только вошедшая за много лет в привычку выдержка не позволяет царице Кунти лишиться чувств. И в глубинах того самого естества, голос которого сейчас совершенно неуместен, но вопит истошно, едва не вслух: нет… не может быть… быть не может… уже… никогда…

Кауравы спокойно расходятся и молча садятся на свои троны. Вновь звучат славословия, гулко поют раковины, гремят литавры… Можно уже не бояться за Юдхиштхиру. Можно уже не лгать Гандхари, которая так ничего и не поняла… Всё хорошо. Всё… хорошо…

И она уже знает, что в этом горячечном «хорошо» она уже никогда не увидит пресловутого шейного украшения… а хочет ли она его видеть?

Не…

…Дни просто несутся, как взбесившиеся кони… События сменяют одно другое… И все они как будто такие обычные, каждый занят чем-то своим. Махарадж Дхритараштра заключает очередной союз… точнее, подчиняет себе – не без могучей руки Владыки Бхишмы – очередное более слабое царство… Главный министр Видура что-то доказывает на царских собраниях в защиту прав в чём-то там ущемлённых вайшью, но никому нет до них дела… Царица Гандхари впадает в очередную аскезу, о чём-то беспрестанно – и молчаливо – молясь… Отказываясь беседовать даже со своим братом, которого самого что-то не видно в зале собраний, где прежде он торчал постоянно… Во дворце принимают с почётом очередного великого мудреца, явившегося одарить своими знаниями… да кого?

Дворец переполнен, шумен, снова клокочет неуёмной молодой силой… но этот гул какой-то иной… в нём нет прежней простодушной юношеской прямоты и открытости… пусть даже не всегда добросердечной, но – честной… словно всё молодое поколение династии постарело в одночасье. И царице не верится, что сыновьям Гандхари – как бы они ни пытались показать иное – нет уже никакого дела до торжества соперников. Её сердца не обмануть милейшими улыбками при встрече и приличествующими жестами почтения… если даже привычные взаимные насмешки и оскорбления прекратились… что-то здесь не так…

А тут ещё уезжает Арджуна – сопровождать домой, в Двараку, гостившую в Хастинапуре принцессу ядавов Субхадру. И между ними не всё так просто… В другое время царица-мать порадовалась бы явно назревающему браку своего лучезарного сына и высокородной принцессы, сестры самого Владыки династии Яду – могущественного Баларамы. Но отсутствие Арджуны… сейчас???

Юдхиштхира спокоен. Может быть, потому, что он спокоен всегда, а может быть, по причине того, что кауравы всею сотней изъявили желание отправиться в царство Синдху, чтобы принять там участие в грандиозном воинском состязании, устраиваемом в честь бракосочетания – тоже совершенно внезапного! – царя Синдху Джаядратхи с их единственной сестрой, принцессой Хастинапура Духшалой. Сейчас они усиленно готовятся к состязанию, дни напролёт упражняются в воинском искусстве… но что-то не торопятся уезжать…

И во всём этом напряжённом хаосе ей совершенно не хочется высматривать украшение…

Не хочет. Но высматривает. И не видит его.

Не хочет видеть. Но не видит.

И вдруг сталкивается с его обладателем в коридоре дворца. И снова едва справляется со сбившимся дыханием…

Кровь разрывает виски…

Ненависть? Да, но – такая?

Прежде, чем заговорить, оглянулась: нет ли никого поблизости…

Но он заговорил первым. Тоже не забыв быстро осмотреться и… припасть к её стопам.

Когда он поднял лицо и взглянул на неё снизу вверх, глаза его сияли… Но это был не блеск вожделения. В этом взгляде было… с прибавкой. Может быть, ей столько и не надо…

– Махарани… – голос сбивчив… успеть сказать… – Вы живёте в моём сердце, это будет со мной до конца моих дней… Но ничего не может быть больше… Дворец переполнен, он кипит от событий… Сейчас невозможно будет укрыться… Ваше доброе имя для меня священно, я готов защищать его ценой любых своих жертв… я не посмею подвергнуть вас опасности… следует всё забыть!

Наивный мальчишка…

– Да! – бросила она, даже не прикоснувшись к нему благословляющей рукой. – Следует всё забыть, потому что ты – враг моих сыновей! Ты собирался поднять оружие на наследного принца Юдхиштхиру! Только прихоть твоего переменчивого… хозяина… избавила тебя от этого! А если бы он не передумал? Ты – поднял бы??

– Да, – ответил он, вставая. В одно мгновение рассеянный, полный смятенной нежности взгляд превратился в иной. Совершенно иной… – Да, махарани… Каждый из нас выполняет свой долг. И я не стану пренебрегать своим. Я дал клятву служить принцу Дурьодхане своим оружием.

– Да ты просто… раб!

– Вы сейчас говорите как Арджуна… Но я не отвечу вам так, как ответил бы ему.

– За что ты ненавидишь Арджуну? За что жаждешь его смерти? Что он сделал тебе?

– Это касается только меня… и его.

– Ты не скажешь этого мне? Ты так бессердечен? Способен заставить сердце матери рваться от боли из-за опасности, грозящей её сыну… и даже не знать причин?

– Вы боитесь за Арджуну, махарани? Не значит ли это, что вы считаете, что я сильнее его? И могу его победить? – в этот миг на его лице – впервые! – появилась та самая самоуверенная… наглая… улыбка, которую она некогда приписывала ему в своей тихой ненависти… но никогда не видела вживе.

– Никогда! – воскликнула царица-мать с внезапно подкатившей под сердце яростью. – Никогда моего божественного сына не победит… существо… с душонкой раба!

– И снова вы говорите как он… И снова я не отвечу вам так, как ответил бы… лучезарному Арджуне!

Этот голос может быть таким едким?

«А у тебя не такой уж невинный язычок…»

Между тем он, снова резко сменив тон, продолжал:

– Сердце ваше свято для меня. И сердце матери – тоже. Вы можете не верить мне, но… ненависть воина… если это честный воин… к другом у воину всегда предполагает и уважение к нему. Невозможно ненавидеть тех, кто слаб и ничтожен… их можно только презирать! А ваши сыновья не заслуживают презрения. Они сильны и воистину одарены богами! Их пятеро, они вместе – и в этом их сила. Им не нужен никто больше – ни союзники, ни друзья… Они сами способны справится с любым испытанием, какое пошлёт им жизнь…

Она растерялась. Неужели он услышал её невысказанные мысли, уже успевшие пробраться в сердце? Решительность покинула её… тело само рванулось к нему, рука невольно коснулась его лица… отдёрнулась…

– Ты бы мог… – голос срывался. – Перейти на их сторону… Я замолвлю за тебя слово! Я докажу им! Они могли бы стать твоими покровителями… друзьями… ты мог бы жить на нашей половине… быть ближе…

– Быть их другом… и лгать им… скрываясь... с их матерью? Это невозможно!

– Да ты просто… трус!

– Лучше быть таким «трусом», чем подлым лжецом!

О, боги… как он наивен… это невозможно вместить… И эта наивность ещё принесет немало вреда – бесконечному числу людей, совершенно того не заслуживающих!

– Ты хочешь быть честным… Но невозможно быть честным со всеми. Тебя окружает слишком много людей… Обязательно придётся кому-то лгать, от кого-то что-то скрывать… Или до тебя ещё не дошло, куда ты попал, возжелав возвыситься, преступив пределы своей касты?

– Доходит… уже многое… – он опустил голову. – И во всём этом… клубке из лотосов и змей… возможно не запутаться, лишь помня… о своей дхарме и своём долге! Кто бы что ни думал, ни делал, на что бы ни пытался подбить твою душу… следует помнить о том, что она – твоя. Только твоя. И такой ей и следует оставаться. И что она выбрала единожды… Честность и долг, махарани. Всё остальное – лотосные змеи…

Она смотрела на него – и впервые видела не соблазнительное молодое тело, плохо скрытое одеяниями и украшениями, – а то, для чего это тело предназначено.

Для боя.

Для войны.

И это для него всегда будет на первом месте. Самым важным. Все иные чувства, страсти, томления, даже самая священная любовь… всё это будет легко отринуто в единый миг, если позовёт долг…

Никакой женщине не удастся сделать его своей игрушкой. Этот – никогда не будет «юношей для утех» – ни для порочных служанок, ни для развратных цариц…

А той, что осмелится полюбить его, придётся научиться ждать…

…Так же, как когда-то – всем сердцем, душой и истомлённым телом, всем существом своим! – ждала она из военного похода молодого супруга своего Панду!.. а он вернулся с новой женой…

«Вы хотите видеть меня мерзавцем?... Скажите, кого я должен вам напоминать?..»

– Махарани… – голос теплеет, в нём снова прорывается болезненная нежность… – Я буду любить вас и почитать до конца моих дней… В моём сердце никто никогда не займёт вашего места… Но… я враг вашей семьи. А потому следует всё забыть. Прикажите своему сердцу… ненавидеть меня… Сила вашей добродетели известна мне, она преодолеет всё!

– Мерзавец… – она не успевает зажать прорвавшейся раны.

Он улыбается – сурово и больно.

– Теперь я знаю, каким быть, чтобы угодить вам, махарани…

Ей больше нечего сказать. Сейчас можно только уйти.

Чтобы жить, напоминая себе о том, сколь недостойно царицы трепетать из-за… существа… с душой раба… а чем ещё, каким помыслом можно забить, словно каменьями, так и не омертвевшее тело? …Из-за не человека, но живого оружия, которое только ждёт приказа… Из-за наивного глупца, чья «чистота» и «честность» ещё разрушит, словно внезапные подземные толчки, немало и в его собственной жизни, и в жизни других…

Да и пора бы вспомнить о собственной добродетели… с прибавкой… и не надо столько… а придётся есть с золотого блюда и давиться её огромными жёсткими кусками.

***

…Уехать из Хастинапура куда-нибудь… хоть куда-нибудь!.. махарани Кунти хотела давно. Ещё «до»… а уж «после»!!!

Пожалуй, это было ныне её самым страстным невысказанным желанием.

Поэтому, когда старший и мудрейший из её сыновей, заметив, что «мама что-то печальна», предложил ей развеяться: отправиться в великое паломничество – на две луны, не меньше – в память об их покойном отце, – она согласилась настолько «сразу», что Юдхиштхира даже не успел договорить…

Только после отшумевшего потока её радости он поведал ей подробности. Оказывается, некий зажиточный вайшью, много лет почитающий махараджа Панду как сиятельное божество, решил преподнести его семье от всего сердца искренний дар. И целый год втайне готовился к этому: строил для них роскошный дворец в том священном городе с великолепным храмом Махадэва Шивы, где так любил совершать поклонения их отец, когда ещё был юным принцем… Целый год благородному дарителю удавалось утаивать от всех его сердечное стремление порадовать вдову и сыновей покойного махараджа – и вот теперь дворец, равного которому нет во всей Бхарате, сияющий своей первозданной красотой, ожидает их приезда. Ещё почтенный вайшью сообщил наследному принцу Юдхиштхире, что гостей во дворце ждут приятные неожиданности, которые сделают их пребывание там ещё более необычайным.

Царице Кунти было всё равно, что именно будет отвлекать её от ненужных помыслов и напряжённости самого воздуха при дворе Хастинапура. И куда отдалить от этого всего себя и любимых сыновей. Потому в этот новый дворец ей хотелось не ехать – лететь…

Если бы знала она, какова будет самая «приятная» неожиданность, уготованная ей и сыновьям этим «благородным дарителем»!

Покушение!

Их хотели убить, сжечь в этом дворце, которому «отроду» вовсе не год, а едва ли одна луна – ибо сделан он из…

Страшно было даже вспоминать, из чего был сделан этот омерзительный дворец… Только случайность – или особая милость богов! – позволила им спастись из огненного ада, в который он превратился в одно мгновение…

А после чудесного спасения они сами превратились в отверженных беглецов, вынужденных скрываться.

Возвращаться в Хастинапур было категорически нельзя. Следовало затаиться – а может быть, даже полностью забыть о своём прошлом и начать новую жизнь.

Ибо невозможно жить там, где их настолько ненавидят!

Покушение… Заранее спланированное, чётко продуманное… Нет, даже не подлым вайшью… богатый торговец был подставным лицом… чьим? Да уж не чьим-нибудь, а затаившихся змей с отдавленными хвостами – принцев-кауравов…

…Которые, чтобы окончательно отвести от себя подозрения, парой дней раньше отбыли-таки в царство Синдху на своё состязание… как всегда, «забыв» (это у них уже начинало входить в привычку?) в Хастинапуре «лучшего друга» принца Дурьодханы – Ангараджа Карну.

…Сердце царицы снова пропустило удар, когда она узнала об этом. А глаза сами – против всякой воли! – начали высматривать…

Но… до боли знакомого украшения – не было. Похоже, этот честный наивный мерзавец, раз приняв решение, менять его не собирался, даже если обстоятельства снова станут благоприятными.

Знака не было. Были глаза. В которых, казалось, поселилась не просто боль – агония. Особенно в последние дни перед отъездом царицы с сыновьями в паломничество. На вечернем собрании в преддверии, и особенно утром, когда он зачем-то нежданно явил свою особу на крыльце – в числе провожающих. Хотя никому там особенно нужен не был.

И в это утро на нём было проклятое украшение! И даже, по сравнению с остальными, тусклыми, начищенное так, что блеск его резал глаза!

Зачем? Она уезжает, решение уже не переменить… Мог бы подумать об этом хотя бы вчера… чтобы основательно получить – ударом в лицо – её отвержение! Она тоже умеет принимать решения раз и навсегда. 

…А в час отъезда женщина вознеслась выше райских планет… увидев, какую боль причиняет ему разлука с нею, невозможность долгое время видеть её… да и само его суровое решение, от которого он отказывался, но – поздно… Поделом тебе, «честность и долг»!

Она даже позволила себе издёвку. Приблизиться к нему, коснуться рукой его лица, погладить прядь волос – при этом с суровостью в голосе провещать что-то назидательное: о дхарме и добродетели, честности и долге… так, будто отчитывала провинившегося ребёнка, тыча его носом в его глупые детские грехи.

Он, похоже, вообще не мог смотреть ей в глаза. Поэтому поспешил склониться к её стопам – тяжело и неуклюже, словно дряхлый старик, страдающий ломотой в костях. На мгновение ей показалось: он просто не сможет подняться.

И от этого стало сладко. Что ж, ты сам себе отомстил, глупый юноша. Отвергнутой тобою женщине даже не пришлось делать что-либо, чтобы ты тысячу раз пожалел…

Уже отъезжая, она не могла не обернуться, чтобы ещё раз насладиться его сердечной агонией. Поделом тебе, поделом!

«Он любит…»

…Так вот как, оказывается, «любят» люди с душами рабов… Так вот что такое на самом деле «долг и честность»!.. Быть соучастником покушения, подлого убийства – и молчать… Умирать внутри, зная, что отправляешь кого-то на смерть – не просто «кого-то», но ту, кому говорил: «Вы навсегда останетесь в моём сердце»! – и молчать… Может быть, его и в Хастинапуре «забыли», чтобы было кому проследить, всё ли идёт по намеченному плану, не выскользнули ли рыбки из сетей…

Да, он не просто так нацепил на шею ослепляющий знак… Словно крик: «Пусть принцы уезжают, а вы, махарани, – останьтесь!». Да, он хотел спасти её от гибели… но только её.

Воистину, зачем его змеедушным хозяевам смерть маловлиятельной женщины? Их интересует только уничтожение принцев-соперников. А её – заодно… но вовсе и не обязательно…

Он мог позволить себе вольность захотеть её спасти.

Но на её материнское сердце его «любовь» не распространялась. Пусть принцы уезжают… в их отсутствие вас, махарани, ждёт нечто куда более приятное, чем какой-то там торговцев дар… вам будет очень хорошо в ту ночь, когда будут гибнуть ваши сыновья…

Да принадлежит ли это сердце – человеку?

Это… это… не заслуживает даже ненависти…

«Невозможно ненавидеть тех, кто слаб и ничтожен… их можно только презирать!»

Теперь она знает, каков истинный напиток, остужающий плоть, – холодное презрение! От которого кровь не просто стынет, – звенит…

Никогда уже её тело и сердце не потянутся к нему. Никогда больше из-за этого человека не испытает она ни сводящей с ума истомы, ни давящей боли.

– О Дхармадэв!.. – шепчет беглая царица, погружаясь в праведную молитву. – Об одном прошу тебя: не дай больше пошатнуться моей добродетели! Никогда! Я не хочу любить никого, кроме моих сыновей! Кроме… моих… сыновей…