ЕФИМ ЯРОШЕВСКИЙ

РЕНТГЕН ВЕСНЫ

…ПОГОВОРИМ О ПРОЗЕ…

Поговорим о прозе Пастернака…
Но тут легко запутаться, однако.

Он зачитался, он читал давно.
Злой ветер дул в осеннее окно.
Однако, Рильке тайны все о Ларе
чуть не раскрыл ему… и дело не в пожаре.
Ужели ларчик просто открывался?
Поэт с трудом от прозы отрывался,
чтобы примкнуть к поэзии… О нём
сложили сказку. Впрочем, ход конём
избавил бы его от ужаса и плена,
и участи слепого Гуинплена…
А заодно – от Сартра и Гюго.

А там Бахтин… там тайные намеки.
И шахматы. (Набоков – да, талант!)
Идущий на работу дуэлянт
уже давал суровые уроки.
Он был достоин всяческих похвал,
трудолюбив, учтив, благопристоен.
Был образован. Был отважный воин.
Но Сартра никогда не понимал…

Кого там только не было, однако!
Был Пушкин, ловелас, был Крузенштерн,
Патрис Лумумба, царь и Анна Керн.
Там тайная обитель Пастернака.
Там Персия и грозные набеги,
и бабочки, и злые печенеги.
…Однако, мы забылись…
Ночь взошла –
и пролилась чернилами. Открыто
окно, как рана. И не спит Лолита.
(Молчим о Ходасевиче, о Польше,
мы всё сказали, и не нужно больше).
Так мало в мироздании тепла!
Вселенная, сгоревшая дотла,
ещё сияет, но уже мертва.
…Мела метель, куражились морозы.
Умберто Эко гладил имя Розы.
Живаго медлил.
Вся в огне Лариса…
Так начинался новый день Бориса.

***

Поэт
бегущий в полночь к мутному бульвару
где плачет пароход без мамы
где туман
где всхлипывает март
(где прячется диспансер)
худой рентген весны показывает парк
где холодно
где соловей издох попавший в снегопад
поэт свихнувшийся
на ледяной скамейке ждущий лета…

***

От тёплого хлеба и нищей сумы –
до звёздного неба, где все спасены.
От спелого лета,
от белого Фета –
до грозной метели и трезвой страны…
От тихого Дона – до тихого стона,
от Волги – до волка…
и вечной вины.

***

           Из цикла «Стихи не детям»

Вот и Хармс, печальный гений,
моет старые ступени,
пьёт тягучий аромат
женских ног и их услад…

там, где роща ночевала,
там, где море кочевало,
там, в зелёном полусне,
ходят рыбы по Луне.

машут рыбы плавниками,
водят белыми руками,
и у них на головах
спят русалки без рубах.
и у каждой, как в траве,
бродят мысли в голове…

(Пишем два, а три в уме.
Не проснуться бы в тюрьме…)

***

Ледяное в лугах Лукоморье,
калорифер согреет леса…
Утопая в поверьях и в горе,
проступает зари полоса.

Там, где кофе был жёстко размолот,
сделан первый горячий глоток…
Где ножом Митридат был заколот
и закатан в цементный каток.

Там рванулся в снега Ломоносов,
Соломон комсомолу не рад…
Вся Москва, посинев от заносов,
завершает осенний парад.

***

Алеет помидор, синеет слива,
и пахнет рыбой
море в час отлива.
Там обрастает инеем амбар,
там партитура оперы, там бар –
и крики мусульман: «Аллах Акбар!»

…Там брат сестру торопит в час заката
(а в комнате нет ни сестры, ни брата!)
Там преступленье, призрак, там обман…
Там площадь изуродовал туман.
Там трапеза,
где гордый лист лавровый
ложится в лебединый суп багровый…
Там Бэрримор, там баронесса Штраль.
Чудак Арбенин.
Лермонтов.
Мистраль.

***

В лиловых сумерках ржавеющая гроздь,
застрявшая в небесном горле кость,
летающая пушкинская трость…
и дуэлянтов призрачная злость.

Поэзии таинственная власть,
возмездия завистливая страсть,
за картами – спасительная масть
(там можно мстить,
и если мстить, то всласть!).

Но пенсии пронзительная весть,
но родины поруганная честь,
поэзии смирительная грусть,
и чтение Заветов наизусть…

***

На губах томится Бах,
и слезой сочится вереск.
Где треска идёт на нерест,
там бессонница и страх.
Рыба тает на кострах
(стирка маек и рубах),
где луна ползёт на берег,
рыбки в маленьких гробах
засыпают без истерик.
Соль на девичьих губах…

***

Вселенским ужасом полны
ночные крики паровоза
и недописанная проза
страдает комплексом вины.
……
И я с отверженным стихом
Стою у врат чужого храма.
Нет никого…
Уснула мама.
Я снюсь ей. Бедным пастухом.

***

Пока идёт война, витийствует оратор.
Рим кончился –
и некому качать гражданские права.
Приходит подшофе любимый император,
и мягко стелется дельфийская трава…
Но очень жестко спать
в подножии у трона,
на бархатной щеке убийцы и патрона.

Мы пьём дыханье мглы и грозных песнопений
И тайных прихотей своих не узнаём.
Нам страшен рёв толпы сквозь крики наслаждений,
но милой родины своей не предаём.

Опустоши бокал и выплесни остаток –
в огонь, в очаг, в пожар, где корчится чума…
Пчела-невольница, отяжелев от взяток,
летит над городом. И сходит мир с ума.
…О, древо мужества! над жирным чернозёмом
летает божество и смерти, и беды…
Напрасно ты бежишь – мудрей остаться дома,
где пламя очага, где Чистые пруды,
где хлеба и воды вполне достаточно,
где тихие сады родных библиотек,
где всё давно знакомо,
где стриженых овец кудрявые ряды,
где лица прадедов и варваров следы…
И где достаточно,
по смете предзавкома,
запасов совести, и чести, и еды.
…
Там ходит Бомарше, с ним Фауст молодой
и старец ветреный, трясущий бородой…

***

Не слушай отрока, не чествуй водолея!
Играя стёклами над впадиной пруда,
зелёным паводком над родиною рея,
белела облаков летучая гряда…
Но грозный увалень таинственного брега
туманом северным заворожил стада…
Где по ночам скитается орда –
без сна, без отдыха, (без чести, без стыда!),
там в звёздах катится
небесная телега,
храня и пестуя ночные города…

***

Когда наступит голод, холод,
и запотеет серп, и охладеет молот… –
питайтесь ветром, свежим утром,
морским и чистым перламутром.
Встречайтесь с Фетом… или с ветром,
что с каждой поэтической строки
надменно дует, где метель колдует…
…

Питайтесь
луковицей храма под москвой,
скитайтесь
долиной, лесом, лиственной постелью,
и морем, что висит над головой,
и свежей утренней метелью…
Сгоревшим пеплом от камина,
строкой стиха, что пролетает мимо,
и запахом бревенчатого дома
(и дыма), где жизнь тиха,
и сумерками, в коих всё знакомо,
и сладостным дымком
отечества, чья жизнь невозвратима.
…Где Чичикова фрак,
наваринского пламени и дыма…

СРЕДА ОБИТАНИЯ

Во тьме и зарослях той зоны эрогенной,
где дети прячутся в тоске аборигенной,
где хохот филина,
где плач обыкновенный,
туман отравленный
и дождь канцерогенный.
Там старый занавес, там рынок Староконный,
Там сон безрадостный и ливень заоконный…
Там пыль и ненависть на фабрике суконной,
где жизни крен навис
в системе потогонной.
Там вспышки ярости
у сварки автогенной,
и ропот старости пред гибелью мгновенной,
и шепот катастрофы техногенной…

КОГДА Я УЕДУ…

Когда я отъеду, когда я замру,
проснусь кифаредом на Божьем пиру –
и буду, неведом, стоять на ветру,
я встречусь с соседом
за пивом к утру.
Он спросит:
«Ну что, обращался к Петру?
в раю холодина… подсел бы к костру.
Успеешь прижаться к родному бедру.
Упасть и отжаться за склонность к добру.
Не надо бояться…».

Но это попозже, когда я замру…