НАТАЛЬЯ ХМЕЛЁВА

НАСКАЛЬНЫЕ НАДПИСИ

***

«Милена плюс Коля». Сердечко. «Навек»:
настенные надписи мхом поросли,
и можно найти в прошлогодней листве
газеты, бутылки, дома, корабли…
А разве ты знаешь, что завтра найдёшь?
На карте меняются Север и Запад,
и падает в море доверчивый грош
луны, обречённой от радости плакать.

***

Пиццерия «Челентано»: пиво, чаи, вода…
После маленьких городов не хочется никуда.
На аллее, улыбаясь, слушая, как гремит
где-то в облаке сладкой ваты май ледяной грозой,
ты стоишь, не помещаясь в этот хрустальный мир.
Повернёшься, пить захочешь – и завершится сон.

***

не мы молчим, не мы молчим, но нами
мы названы иными именами
чем те, на звук которых каждым швом
изнанкой откликаются и снами
в подъезд входя как в вечное ничто
раз день в бритоголовых и небритых
под тёплой кожей их земли серее
жужжит пчелой, отставшею от роя –
даже твои убогие молитвы
когда-нибудь дойдут и отогреют
холодную основу градостроя

***

Шарик Эшера
покатился – ему видней –
с отражением комнаты и – исчез. Вот шалость!
О, расчёсывай недели
по всей длине,
не смотря на гребень, чтобы внутри не сжалось.
Что в итоге
остаётся, когда другому
отдаёшь историю, написанную спросонья?
Сколько звуков,
доносящихся с ипподрома,
сколько шляп,
неповторимых в своём фасоне?
И покинув раскалённый живот степи,
и нося в себе
кончину свою как кокон,
мы живём в отелях, шишках, плодах рябин,
наблюдая за дыханием
толп из окон.

***

сколько книг в золотой пыли
мы читали их как могли
но уносят истину три коня, на краеш…
у кого моложе пророк
у кого новее порог
в остальном о мире ты ничего не знаешь
я запомню священный трепет
твои джинсовые отрепья
и почти был найден смысл, но затем украден
легче воздуха мягче мха
высыпается вся труха
из портфеля
пожирающего тетради

***

сойти с того ума, где простояли,
и обнаружить ранее незримые
долины под пуховым одеялом,
возможность не дышать на фотоснимок,
и право петь, и жажду говорить,
естественные в здешнем ареале,
и всё, что поедают снегири,
а грифы до сих пор не обглодали.
И корчатся черты немой зимы,
роскошного и злого одичания…
Дрожат перила, и заходим мы
в себя как в новый дом, гремя ключами,
рассерженные насмерть существом,
в песок ушедшим пеной да как будто
и не было на свете никого,
кто шумный мир покинул на минуту.

***

В каком-то месте (мы о нём не знали)
всё превратится в окрики и дали,
там полнота времён осуществляет вдох.
Замри и длись, негаданная встреча,
чей отражённый свет живёт не в речи,
а падает и спит у твоих ног.
Есть место, где сливаются и длятся,
как сон, мои разрозненные земли.
Мне в каждом утре суждено остаться,
но только не в меняющемся теле.

***

Ставни отворю – и втекут: анис,
солнце, суета без минуты роздыха.
И тогда нырнёт оригами вниз:
белый сор, скользящий по глади воздуха.
Поплывёт кругами, слегка дрожа
(от избытка жизни в себе, наверное),
в линию косую его душа,
бабочка бумажная однодневная.

***

Время сладкое, как овсяное молоко,
Время мягкое, как ватиновая подкладка
Слева, справа, снизу и высоко
цвета школьной куртки, губной помадки,
первой в жизни девчоночьей,
четырёх зонтов, забытых на тренировках,
цвета гелевой ручки, выделяющей падежи,
пасхальных конфет, оставленных на погосте,
или бусин на обруче девяностых,
неоновой рекламы на остановке,
плетёных проволочек.
– Скажи –
сколько раз покидала скорлупу свою,
сама из себя вылетала, немая и новая,
считать ли обузою
сложенные матрёшкой эти коконы,
или все они – сёстры единокровные?
Если быть точнее, представь то же,
что и я:
из картонного ящика
выползает коровка божья, а из неё, лопнувшей,
явится миру ящерка,
готовая – вот уже – вытолкнуть в стужу
разные вещи: будущее, прошлое, настоящее,
робко
одновременно разворачивая наружу –
гляжу и диву даюсь – даже не верится! –
друг на друга ничем не похожих,
не родных картонной коробке,
разбредающихся в разные стороны,
выживших существ жужжащих
тельца.

***

бывает, рождаешься медленно
– день ли, сутки
выходишь замуж медленно
– десять лет
медленно думаешь,
пишешь,
передвигаешь руки,
ноги, медленно
по земле
двигаешься, медитативно почту
вынимаешь солнечным утром из
ящика,
так здороваешься с молочником,
будто каждое слово вальсирует вниз.
Неторопливо, долго в кафе сидишь,
Кропотливо
зашнуровываешь коньки,
змейкой плывёшь по льду – и такая тишь,
люди пролетают, как мотыльки,
храмовых курантов протяжный бой
оповещает,
что наступила полночь,
и Земля вращается раз в секунду под тобой,
древний улиткин родич,
это твой прыжок был таким, что там,
где сияет весь в царапинах лёд,
проходили месяцы и года,
много поколений своё бельё
собрало с балконов, вернулось с войн,
разделило горы, моря и вдруг
день ли, сутки –
всё твоё существо
рухнуло обратно, чтоб жить в миру,
чтоб зачем-то снова
пожить в миру.

***

Я уснула там, в нулевом году,
в своей детской, в маечке с какаду,
И тепло привычной моей постели
свило гнёзда в теле.

А проснулась – стены белы – мука! –
и над ними не было потолка,
только синий воздух и этих елей
невозможных зелень.

Так безумие создаёт тайник –
Но тогда вверху дирижабль возник,
в нём одни старики летели,
и бросали айву, и пели.

Но исчез мираж – не поверю впредь –
только гул стоял, сотрясая твердь
И я встала комнату осмотреть,
чтоб поверить
в это странное
новоселье.

***

Приметы века: полчища людей
Осваивают новые маршруты.
Пшеница прорастает через день,
Экран в ладони светится минуту.
И голова, склонённая в метро
Над рецептурой нового коктейля,
И чьё-то отделённое ребро
Сидит на подоконнике борделя,
Затем ли панорамное окно
От потолка до пола обнажает
иных, иных пространств веретено,
Где ниточкой плетётся жизнь большая…
Бездомный мне, почуяв холода,
За шарф отвесил пригоршню стихов.
Он едет за грехами в Амстердам,
А в Рим – за отпущением грехов.

***

В каком-нибудь листке окно проделав,
Увидишь – шестерёнки света пляшут,
И тихо открываются пределы,
Где нет того тебя, который старше.
Стоим в конце времён как ослеплённые,
В конце себя стоим – и не найти
Ни друга, ни врага – но ткань зелёная
Внезапно разрастается в горсти.
Пройду сквозь дни – и выйду в каждом лете,
Ушком игольным преломляя шум.
А ты уже стоишь в его просвете,
И так молчишь, как я
не напишу.