ЕВГЕНИЯ ДЖЕН БАРАНОВА

В КОРИДОРЕ ШУМИТ ОКЕАН

ВИНОГРАД

вот мы стоим на каменном мосту
солёной виноградиной во рту
куда ни глядь чернильная водица

на волосах краситель а в ногах
мешается мускатное и страх
и некому с дежурства возвратиться

здесь столько места столько ерунды
мы можем заговаривать цветы
касаться тела обнимать заборчик

язык прохладен разум пустоват
и кажется приносит виноград
спокойный древнегреческий уборщик

здесь можно бывших жён упоминать
считать веснушки кожу омывать
и можно над водой играть в гляделки

а если кто-то в воду упадёт
то ничего то смерть его найдёт
она идёт она уже несёт
домашнее печенье на тарелке

МОРСКАЯ ФИГУРА

Сонечка вышла за Колю-слесаря.
Хоть и еврей, говорит – болгарин.
А у Натальи Фалесовны –
сына арестовали.

Чего арестовывать, воет Наталья.
Он коммунист, у него медали.

Жили как жили, в общем-то не игристо.
Сняли колечко – купили риса.

Никакой он, граждане, не кулак.
За что его – так?
Граждане молча слушают.
Врёт она всё, заслуживает.
Маслят Наталью оливками глаз.
Море волнуется.
Раз.

***

Ни радости ни праздности ни странствий
черешня баклажаны кабачки
усни мой сон
усни моё пространство
хлопок неприкасаемой руки

бредёт на штурм цветочная пехота
русалки потеряли чешую
кого мне ждать
и жду ли я кого-то
когда рассказы водит кот-баюн

когда легко в зеркальном полумире
перебирать по косточкам гранат
всё говорит что я усну в квартире
но где проснусь – под яблоней иль над

но где проснусь – в гостиной в ручейке ли
в тяжёлом позолоченном венке
как вязко спать ворочаюсь в пастели
в кармине в саже в сепии в тоске

АЛЕКСАНДРУ МОЦАРУ

Ленор обещала вернуться.
Любовь обещала вернуться.
Кассир обещала вернуться.
Но не возвращался никто.
Теперь я оранжевый клоун.
Спокойный оранжевый клоун.
Без Бима, без Бома, без грима,
без паспорта и без души.
Рисую молочные губы.
Рисую багряные реки.
Ни бабочек, ни многоножек,
ни даже улиток стальных.
А что ещё делать живому?
Который ни сраму не имет.
Который ни больше не будет.
Которому некуда жить.

ВОЗДУХ

Одуванчик зрит чудесное:
нос шершавого щенка.
Поперхнусь, вернусь, исчезну ли,
неизвестно лишь пока.

Над прудами ветер бесится.
– Видел утку? фью да фьить!
Одуванчик просит: «Месяц, а?
Дал бы небо поносить?

Или облако?! Я маленький.
Как ничтожному прожить.
Ни крыльца, ни умывальника –
не до жиру через «жи».

Месяц пьёт и пьёт без просыха,
не ответит малышне.
Одуванчик равен воздуху,
раме, маме, Миле, мне.

***

Ущерб для тела душу холодит.
Тепло воркует страх, мастеровит,
хотя куда взлетать ему, лишенцу.
Чужая речь – гипербола, уволь.
Островский ударяется в гиньоль
Петрушкины откидывать коленца.
Состав исчез – ни рельса под строку.
Я не могу, я небонемогу.
И хорошо, и немочь пригодится.
Окружность обещала – всё пройдёт,
но не проходит, не произойдёт,
не прозвенит, не вспыхнет, не родится.

СНЕЖИНКА

при памяти плохой такая радость
найти себя волшебником снежинкой
найти в себе подснежник с битым сердцем
затикавшим при поздней перестройке
при памяти плохой – а есть другая? –
и лампа и ламбада и лампасы
на рукавах чернильной олимпийки
счастливой жизнью жил бы без себя
ну не родился не читал с коленок
скажи-ка дядя что там у французов
помпон на шапке выдали другому
другой реестр в списке мелюзги
у памяти найдёшь на фотокарте
без двух передних но с велосипедом
себя недоумённого живого
такая радость что существовал

ЛИТЬЁ

– Люди невосстановимы, –
говорит кузнец Андрей. –
Год жила со мной Руфина.
Где же туфельки теперь?

Где, качаясь в платье новом,
оставляет запах свой?
Люди мягче, чем подковы
– ни следа на мостовой.

Я могу уехать в Суздаль,
я могу исправить меч.
Сердцу – пусто (пусто ль? пусто ль?)
Некем комнату беречь.

Что с того, что воешь тонко,
что полынь в тебе растёт?..
Остаётся для потомков
драгоценное литьё.

БОЛЬНИЦА

И куда подевался халат?
Столько страсти таит шоколад,
когда ешь его в чистой палате.
От уколов язык суховат,
время стелет кроссвордами ад.
Никакого ротфронта не хватит.

Минералкою бредит стакан.
В коридоре шумит океан.
Простынь пахнет мукой и бульоном.
Если долго смотреть в потолок,
то увидишь весны локоток
в виде тени, в окне преломлённой.

Может, завтра отпустят домой.
Может, горе утихнет само.
Может, ноги найдут подоконник.
И когда – полуслаб, полусед –
за стеной завершается дед,
ты стараешься сладкое вспомнить.