СЕРГЕЙ ИВКИН

ДОМ НА КРАЮ ПЛАСТИНКИ

***

перед пробуждением
говорила мама
душа возвращается в тело стаей птиц
некоторые запаздывают

потому всегда держи рот
открытым

ОКОЛО АВГУСТА

1.

Спичечные дни: коробок облаков полон и ни одной сигареты.
Бедный синоптик, деливший лето
                                              между купавами и садоводами.
Кондиционеры в офисах начинают медленную сарабанду.
Вот и мелодия достигает скорости, взрываются лампочки.
И продолжают гореть на полу в лужах сиропа.
Осторожное синее пламя. Даже руки не обжечь.

Автомобили чиркают по потолку, но не зажигаясь.
Дни ломаются.
В августе привезут керосин и сухое горючее.

2.

Лестничный марш Ракоци.
Если сбегать вниз, то крошатся пломбы;
        вверх – закладывает барабанные.
На каждой паузе распахнутое окно.
Нижнее зарешёчено. Несколько человеческих окурков
        вполголоса обсуждают своего генерала.
Я жил на последнем этаже.
Между рамами до весны остывало пиво,
        до осени митинговали мухи.
После ухода гостей я рисовал на кухонном плафоне
        ещё один или одного.
За три года – шесть. За семь – девять. На восьмой я уехал.
Игла патефона дошла до центра пластинки.

3.

Есть только слух и эхо. Слух и эхо.
Когда выходят в сад и семисвечник
над головой истошно подымают,
небесный свод похож на парашют.
Горгиппия, полунощный транзистор,
купи себе другой звукосниматель,
передающий только белый шум.

4.

Взыскавший Силы юный падаван,
отягощённый стрекозиным зреньем,
не заходи в моменты говоренья
по винтовой в проточный ресторан.

Там ждёт тебя основа из основ –
восточно-европейская культура,
лежащая на щупальцах Кутулу,
сожравшего Тортиллу и слонов.

СОМНЕНИЕ

Для женщины с кошачьей головой
для свадьбы не подходит деловой,
упрямый парень с головой барбоса
(ей нужен спутник, но не нужно босса).
А он вокруг красуется: гляди,
какие цацки на моей груди,
как талия тонка, и хвост закручен.
Она глядит в него, мрачнее тучи.

Для женщины, привыкшей нападать,
неинтересна мёртвая еда,
не нужен распорядок для прогулок.
Она способна нежиться одна
на лотосе, плывущем по волнам,
черпая лапой ласковых акулок.

А то, что он приходит по ночам,
чтоб разбудить её своим чав-чав,
не добавляет чувствам керосина
(Залезь под ливень, чтоб не пахнуть псиной).
Для женщины, которой не грозят
ни смерть, ни страх, ни равнодушный взгляд,
любые зверомордые мужчины
на вкус и запах малоотличимы.

Какого божества ему далась?
Он ей не может насладиться всласть:
всё мечется, то нужен тем, то этим.
Лизнёт между лопаток по спине,
и вон уже маячит на стене,
держась зубами за попутный ветер.

Она с утра, подмышки оголив,
сияющий примеривает лиф,
протягиваясь всеми позвонками
(и небосвод крошится, словно камень).
А он созвал на шумный ритуал
народ озёр и населенье скал,
и вот уже костры горят в долине,
и звёзды раскрывают хвост павлиний…

***

Юношей жаждал Милен Фармер.
Взрослым запал на Бьёрк.
Становление, смена приоритета.
Но в детстве была у меня фрёкен Снорк,
с растрепавшейся чёлкою фрёкен Снорк,
непохожая на иллюстрации
из «Муми-тролль и комета».

Фрёкен Снорк танцевала в венке из роз,
в ослепительный мусор одета.
Это именно ей я браслет из фольги преподнёс,
плёл прекрасную чушь, околесицу верную вёз,
и на фрёкен смотрел через стёкла известного цвета.

У Туве Янсон, конечно же, всё не так:
описано чьё-то чужое неправдоподобное лето,
в книге я не таскаюсь за фрёкен, как будто я – кончик хвоста.
А я хвастался тем, что для фрёкен я – кончик хвоста,
и был этому рад, больше, чем леденцам и конфетам.

И я помню её накладные ресницы, дешёвый парик,
в лакированных дверцах серванта мелькавшие пируэты.
И так чисто не пел ни один её звёздный двойник
здесь, на фоне поленницы и политических книг,
все ведущие партии Флорий, Брунгильд, Эвридик,
все низы и верха
дополняемых с ходу
либретто.

Я не знаю, что с нею? Наверное, пара детей.
Да она и не вспомнит влюблённого горе-поэта.
Нам не нужно встречаться в тоске социальных сетей,
потому что со временем прошлое станет светлей,
только если исчезнут приметы источника света.

***

                 Ратмиру Каренину

три круга вокруг дацана

снежный лев
колючий кустарник
покосившийся забор
лужа
дерево с пёстрыми лентами
молитвенные барабаны
двери в храм
с колесом и двумя ланями

и снова

я знаю что мы вошли внутрь
и с нами разделили йогурт
знаю

но в памяти
четвёртый пятый шестой круг

АНГЕЛ (ЛЕТНИЙ)

Я дал обет молчать двадцать четыре
часа, не спать, шататься посреди
толпы людей, играющих людей
другой эпохи. Это развлеченье
придумал Гилберт Честертон в романе
«Наполеон из Ноттингхилла». Потому,
когда вокруг тебя одни актёры
и все плохие, честно говоря,
сам не играешь, медленно сползая
в кисель отчаянья, в молитву кустаря.

Я знаками показывал охране,
что у меня живой язык отрезан,
но я готов служить, чтоб есть и пить.
И слушал песни пьяных менестрелей,
прислуживал на воинских советах,
был дважды соблазнён, не устоял,
но не издал ни реплики, ни звука.

За мной ходил, присматривая, ангел,
он должен был фиксировать озвучку,
где я сломаюсь и заговорю.
Поэтому когда меня порезал
наперсник венценосного барона
и я лежал, откинувшись в кустах,
крылом коснулся и спросил: «Ну как ты?»,
Я взял блокнот и написал: «К врачу».

Так ангел сходит до чужого горя.
Забыв, что он невидим, из деревни
взял мужиков, и на еловых ветках
меня перенесли через ручей.
Он лично постучал в ворота замка,
потребовав постель, огонь и чай.

Мне оставалось двадцать две минуты
до срока исполнения обета,
я взялся помогать на кухне и
смешал в котлах оставшиеся крупы,
и кашу заварил. Хозяин замка
нахваливал. Спросил: «Кто приготовил?»
В глухой гордыне кротко молвил: «Я».

Мой ангел мне отвесил по затылку
и вышел за порог. Так повторился
библейский гэг про чечевичную похлёбку.
О, как смеялись в небе надо мной.
Тогда я помолился Честертону:
«Прости меня».
И Честертон ответил:
«У ангела прощения проси.

Её зовут Семёнова Марина.
Ей двадцать лет. Из Усть-Каменогорска».
И где-то на востоке Казахстана
мой ангел видит всё, что я пишу.