ВАЛЕРИЙ СУХАРЕВ

ОЧНУТЬСЯ В ВИДЕ ЛЕЖАЩЕГО СТАЛАКТИТА

***

Декабрь подкатывает к финалу, как автомобиль к парковке;
бордюр, мелкий поклон капота, ручник, мы выходим в стужу;
меж дерев дымится туман за садовой решёткой старинной ковки,
и там, кроме теней, нет ничего и никого: теперь не хочется людям наружу.

Я, нарушая законы теплообмена, что тоже – форма обмана
себя самого, выдумываю витиеватые прогулки парком и к морю,
где, как в бане пару, навалом одышливой воды и снова тумана
и где у девиц из кафе лица как дурная и не смешная умора.

Нелепо катятся надутые комбинезонами карапузы; собаки,
как беглые зэки, взоры кидают себе и прохожим под ноги,
переменяя трусцу на шаг, по ходу влюбляясь в мусорные баки
и кропя скамейки; и вид побережья несчастный, даже убогий.

И ты заражаешь невольно округу собой, а она тебя терпит просто,
как врач пациента, которому не сожаление здесь предложат,
а максимально верный и точный диагноз; и пирсы в воде, как наросты
на синей волнистой стали; и у удящих давно обветрилась кожа.

И внутри такое анданте, и не укротим метроном прохода
по променаду (отбросив бычок, дева достала помаду), где ветер
выучил только несколько гласных; и не надо вдали теплохода
и в вышине самолёта; хочется счастья, которого нет на свете.

Нет, и его не надо, оно напоминает что-то из распродажи
перед Новым годом: лиф кружевной, несгораемый чайник, юлу
со сроком вращения или шальную шаль с пухом лебяжьим, –
что-то такое, что после спит мёртвым сном в шкафу, пылится в углу.

Но как-то, без крика и плача, желается даже не разговора,
а молчаливого понимания – в ответ на твою тишину…
И, словно прокладывая лыжню в тумане, идёшь вдоль забора,
медленно воздух жуя, как будто навсегда покидаешь родную страну.

И это не бутафорским гусиным пером нацарапано в чьём-
то приватном (например, в твоём) альбоме, где, до моих, уже
иные, других плясали буквы, это – точно сейчас я войду в водоём,
морской и озябший, и он закипит; и покатятся, как драже,

барашки:они – издали – как растиражированный «кок» Пресли,
только седой, как и автор этой туманной декабрьской эклоги…
Тем часом в комнате смерклось, луч фонаря расселся в кресле,
где и уснул, вытянув ногу – до моего возвращенья с дороги.

***

Грядущее нам неведомо, поскольку мы не волхвы
и вообще ничего не слышали, кроме молвы,
окружившей Его явление нам; а нам
тогда вообще не названы были волхвов имена.

Мария молила – спаси Его и сохрани
от ненависти и от прокрустовых прокураторов…
А вышло, как и должно было, и ничего, кроме любви
не случилось в итоге; и неважно, сколько карат

земных было в небесной его короне… Теперь,
в канун рождества открывается нерукотворно дверь;
на лапах ветвей, помаргивая и улыбаясь, висят
шары и гирлянды, и ты так нарядна… А я-то

молча любуюсь тобою, возможно, как никогда и
никем, как колокольчиком звонким – даром Валдая…
Рождество почти на дворе, и радостно даже котам,
снующим и бегающим проворно и здесь и там.

***

Опять так тревожит за полночь, что днём спать не даёт,
раскачивая диван и заодно потолок с тенями,
снова из зеркала смотрит в тебя, чуть приоткрывши рот
и отбирая молча пространство жизни между стенами.

За словом «образ» нет ничего, кроме самого «ничего».
За картиной есть хотя бы пыль, узоры обоев и гвоздь, но
кому, привидений кроме, всё это нужно? Их естество
столь же пыльно, с лиан срисовано и беззвёздно.

Ночь перебирается в день, но там ей занятия нет,
и тогда – обратно в себя, где полуденные заботы,
как чьи-то ботики, топочут негромко на мнимый свет
сна или ночника, они твои, и я знаю, кто ты.

Первый снег я увидел во сне, и лишь потом с небес,
не более дюжины на весь город, кристаллов спустилось;
и эти первенцы ещё в воздухе незаметно исчез-
ли, но это был добрый знак (я же знаю себя) или милость.

И ещё я знаю, что всё кругом гадательно и темно,
как любой из образов, что ни вообрази, имея
даже дьявольскую фантазию… Предо мной окно
и в нём профиль жизни вообще, и моей, – бел, как камея.

***

Это почти что глубокая ночь, и острый плавник
месяца уходит в свою вышину, как лемех вглубь
упрямого чернозёма; затем, на востоке возник
лик какой-то звезды, – возьми и зрачком её приголубь.

А до этого, в сумерки, словно тайный волк, из кустов
на вас выскакивал страх с фарфоровыми глазами,
незаметно и странно вибрируя, точно где-то за сто
километров взорвался реактор, и округа слезами

облилась и покрылась испариной… А вы продолжаете путь,
переступая через тени кустов, схожие в неверном свете
с растопыренными пятернями, не помышляя – куда бы свернуть,
потому что незачем и некуда, по крайней мере на этом

клочке ночного пространства; и в голове от звёзд в небеси
словно бы умножаются сумасшедшие числа, давая не менее
ошеломительные и никчемные результаты: себя спроси –
к чему это? – и нет ответа; облака как клёцки или пельмени.

Куда забредает подчас душа и ты вослед за ней?
Неужто это дорога к тебе? А хотя бы и так, и тогда
не мысли влекут, но ноги ведут, и в воздухе уже о весне
мелькают оповещения, мягче мох под стопой, оживает вода,

как в луночках акварель, облизана влажной кистью; грач
и скворец разглагольствуют на древесном своём языке,
и за кустами, в чаще радеют стволы, и невыносимый срач,
словно лесной царь отпировал и съехал, зайца зажав в кулаке.

И это глубокая ночь, и это выселки и кулички души,
не так чтобы перепуганной переменами, растерянной – да.
И небо колышется и вздымается, точно только что сшитый
на скорую нитку навес, а думалось, что – навсегда.

***

Подоконник – подставка пыльная под вечность моих
Локтей (залысины на древесине) – сомнительный артефакт
моего здесь присутствия; стенные часы проверяют
жизнеспособность отдельного человека там, где
обои комнаты ни о чём не говорят, смущая скромностью
орнамента, а прикидываются вполне буржуазными.

Теперь поговорим о тебе, голуба, жилица среди всего
этого бурелома вещей (библиотека, пластинки, диски),
среди прочего, что накопилось за жизнь… Как ты себя
чувствуешь средь этой падали, здесь и сейчас?
Я ничего не думаю по этому кретинскому и пустому
поводу, я наливаю водки и ставлю чайник, и забываю тебя.

Никакой идиот не создал пока такого дивана с подушкой,
где бы я не валялся, комкая время в тоске звериной…
Это можно вообще не читать, не запоминать тропы или силлабы, –
поскольку приватный опыт, как персональный анализ, неповторим.
Человек сидит у окна, в окне луна, как дура, совсем одна,
и она – как алтын – скудна и бледна, а заодно и человеку цена.

***

утренние коты которых слыхать за версту
дворник сошёл с ума от лопаты и песни орёт
вот интересно что может взбрести коту
или дворнику в головы от зимних щедрот

это ближний визуальный и фонетический ряды
женщины в дорогих шубейках выползают из
брутальных авто не глядя ни туды ни сюды
а над авто и над ними нависает тревожный карниз

идиотизм простора и голубей небо цвета бумаги
обёрточной и тебя рядом нет только тень моя на снегу
колышется фсб повсюду приклеивает левые баги
чтобы знать как живёт народ а я и без багов смогу

полночь в городе у самого чёрного в мире моря
модерн домов опадает как прошлогодняя листва
бабулька по снегу бредёт не зная ни счастья ни горя
тащит тележку торит путь ни жива ни мертва

***

тавтология повторимость дней и ночей без тебя и без
тени твоей на стене или потолке без печальной складки
от головы на наволочке за окном полнейший ликбез
ветвей и собака приплясывает словно её угостили сладкой

шоколадкой душа если ты бездарна скажи мне об этом
дай знать а я за это тебе не сделаю больно вообще ничего
что так или иначе связано с этим потусторонним светом
где нет ни фига твоего подручного и где нет моего

подножного корма где синица на спице храма сидит
вращаясь как флюгер а у икон и старух больные глаза
и где инвалид в коляске […] и беглым собакам вредит
выставляя культи и не оборачиваясь назад и ещё назад

туда где да и нет как молодость целокупны в страшный провал
мама вырыла яму куда сама и легла с тяжёлым лицом
господи зачем мне всё это знать пусть ты мне бы наврал
и не опоясывал бы ни ремнём и чугунным кольцом

не стягивал зачем вся эта мельница видно так надо мне
идешь вдоль забора какого нибудь как мимо судьбы своей
руки в карманах на шее шарф и где нибудь в стороне
флейта звучит или ветер свистит о напрасной судьбе лучше налей

**

Бабочка круглила над городом, что семьсот сорок седьмой
«боинг», не ведая, куда сесть, гремя крылами; унылые люди
с надеждой глядели в иллюминаторы, писали наиспоследнейше письмо,
по смс: земля приближалась, и там, как на блюде,

рваные жилы ручьёв, верхотуры сосен и новостроя свечного;
летающая железяка качнулась и из брюха выпустила цвета сливы
шасси, крылами покачивая медлительно и боязливо;
он упал в озеро, от чего слюна залива, у которой ничего нового,

сделалась более вязкой от солярки, и замолчали ангелы гневливые;
в пледах, ошарашанные своей виртуальной судьбой,
шли рыдающие люди, всходила луна, и вдоль залива
тянулся печальный звук – что твой гобой.

***

арифметика зимних крыш и лобачевские линии
летящие за край зрения словно птица ладонь покидает
едва оттолкнувшись от воздуха и далее над инеем
невозмутимой лепнины неба и над дымными льдами
амнезийных и утеплённых бюргерских снов там иные
люди чем в жизни в дому на улицах где милые дамы
юбок так и не надев не покладая рук их снимают
бедственных истомив джентльменов не умеющих навести
оптику всё у них расплывается и жесты их на полпути
в поисках дам замерзают потому что во снах тоже зима и
мороз по простыням и только ты даже и захотела б
очнуться в виде лежащего сталактита не сможешь сама
ясно зная что прежде душа согревает душу а после тело тело

***

бегали кошки по свежему снегу хвостами
сугробы листая сугробов мало а кошек стая
шёл человек рыбу раскидывал не помня себя
метель пела в подъездах и в ухо ему трубя

это не по блоку и не по пастернаку просто
шёл себе имярек с карнизов свисала короста
наледи а он себе шёл и шёл ноги почти нагишом
мимо струились неоны вывесок а ему и так хорошо

***

Бессонница худоногой цаплей ходит вокруг моей головы;
у постели, на коротких ножках, тени сидят и глядят
в глаза герою повести… Обыкновенная ночь
тянется, как сумерки в детстве, когда мама с папой

где-то там, далеко, как за рекой огонёк, ни выдохнуть, ни
закричать, всё равно никто не услышит; сумрак дышит
сиренью и скворцами-придумывателями чужих голосов;
моё велосипедное детство с будильником на руле, на

манер почтальонского – «дзвон-дзвон»; и местные гуси
пошли вприсядку и алекторы встрепенулись, сдуру
надрывая гортани… У меня есть «азбука Морзе», штучка,
что папа привёз из Москвы… Теперь, как бы я ни желал

восстановить ту эпоху, – едва ли получится; а велосипед
был продан в пандан к даче, с её деревами: вишня, черешня,
груша, орех… И я уже не говорю о граммофонных пластинках,
я ни о чём уже не говорю, и так утомил… Читатель, прощай.