КСЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВА

ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ И ВОСЕМЬ

МАРИЯ

Этому городу больше не нужен живой мессия,
Здесь весь ноябрь каблуками жидкую грязь месили,
Здесь серый асфальт, и небо давно не бывало синим:
Только блёклым, пустым, невнятным.
Здесь живут люди, которые вязнут в своих решениях,
Говорят о работе, машинах, вере, любви, траншеях,
Надевают галстуки, бабочки, петли себе на шею.
Ну, а я-то? Да, впрочем, я-то
Всё время искал чьи-то волосы, губы, соски, ладони,
Видел в женщинах Еву, Лилит, но никогда Мадонну.
Я терялся в глазах их: простых, голубых, бездонных,
Беспросветных, пустых, усталых.
А Мария хранит прибрежные камешки в босоножках,
Каждую ночь достаёт своё сердце из тёплых ножен,
Словно раньше нельзя было верить, а сегодня можно,
Но она всё равно не стала.
Говорит, что волны кормят детей своих млечной пеной,
Представляет, как будет сына укачивать колыбельной
И боится увидеть, как занавеской кипенно-белой
На ладони ложится саван.
Завтра утром забудется всё, о чем бы ни говорили,
Как мы вместе курили, плакали, пили, опять курили,
Как она сказала, что звать её вовсе и не Мария,
А Марина или Оксана,
Что живет она в одной из обычных многоэтажек,
И муж у неё не плотник, а столяр, прораб, монтажник.
Дома стирка, борщи, сплошная рутина одна и та же:
Ни надежды, ни слёз, ни прока.
Как потом она улыбалась, светлая и простая,
Говорила: ещё немного – скоро весна настанет,
Но пока за окном сугробы, вокруг – никаких проталин
И совсем никаких пророков.
А детей у неё не будет: ни сыновей, ни дочек,
Так говорят врачи – она это слышит и днём, и ночью.
К воскресенью почти доходит до ручки, до дна, до точки,
Бьётся, мечется по кровати
Вместе с городом, которому не нужен живой мессия,
Где слишком много плакали, ждали, клялись, просили.
Я кладу на её плечо свою голову, обессилев:
Хватит плакать, Мария, хватит…

И наутро серое небо становится ярко-синим.

***

Тёплое море капает на ладони мне –
Хочется пальцы не вымыть, а облизать.
Каждая женщина выглядит как мадонна, а
Каждый мужчина смотрит другим в глаза.
Сколько о страхе ни вторили, ни долдонили,
Главного – не услышать, не рассказать.

Чувство тревоги в кухне не умещается,
Бьётся о наспех вылепленный уют.
Избавь же от этих нежностей и слащавостей,
От этих привычных «верю», «храню», «люблю».
Такие, как мы, не плачут, когда прощаются,
Если случилось встретиться – не поют.

Нам здесь вдвоём, наверное, слишком тесно, но
Я не могу признать, что бывал неправ.
Как это сладко, больно, смешно, естественно:
Горечь надежды, мёда, лечебных трав.
Я заплетаю ленты в косу из теста и
Знать не хочу о том, что нас ждёт с утра.

Так говори же, пой о не нам обещанном
Море, где солнцем выбелена лазурь,
Где все кошмары реальные, злые, вещие,
Где до рассвета сна ни в одном глазу,
Где чужие родители, дети, женщины
Ждут, когда хоть кого-то из нас спасут.

***

Этой весной Дмитрию сорок три,
У него цинизм, мизантропия и гастрит,
Иногда головные боли,
Но, в целом, Дмитрий держится молодцом и собой доволен.
Для подчиненных он Дмитрий Иванович,
                              всегда опрятный, подтянутый и усатый,
Для детей от второго брака – раз в год приходящий Санта.
Диме пять, он любит сладкую вату
                              и когда мама забирает его из сада.

Екатерине (для знакомых Катеньке) двадцать восемь,
Двадцать девять наступит осенью.
Старость придет не скоро, то есть, наверное, никогда,
Всё остальное, тем более, не беда.
Кажется, что ещё будет время прожить всё начисто,
                              листик выкинув черновой.
Катерина третий раз собирается выйти замуж,
                              чтоб стать вдовой.
Кате семь, ей улыбается одноклассник –
                              и больше не хочется ничего.

Александру почти тридцать один,
У него свой бизнес, семья, два ротвейлера, дом в кредит,
Хороший костюм, модная стрижка,
                              ни одна прядь не выбивается у виска.
Когда хочется сдохнуть, он пьёт вискарь.
Александр всегда знает, что ему нужно,
                              что ждёт его завтра и послезавтра,
Когда уместнее ложь, когда приятнее полуправда.
Саше девять, больше всего на свете
                              он мечтает стать космонавтом.

Летом счастье, как будто, кружится в воздухе,
Прохожие заражают друг друга улыбками. Его зовут Витя,
Он любит играть в индейцев,
                              вождей черноволосых и краснокожих,
Ему хочется всё увидеть, узнать, успеть –
                              просыпаться рано, ложиться поздно.
Когда тебе три, мир кажется ярким, красочным, удивительным,
Словно нет ничего невозможного.

***

Когда температура не падает ниже тридцати восьми и семи,
Когда встаёшь рано утром, и с тобой просыпается целый мир.
И, кажется, можно в ладони взять его, и ты говоришь: возьми,
А я говорю, не стоит.
Горе моё пустое
И счастье моё пустое. Счастье во мне разливается, лихорадит:
Прогуливать лекции, ждать тебя, рисовать на полях тетради.
Задирается юбка от ветра, золотятся на солнце пряди.
Я не хочу быть с тобой: ни сегодня, ни завтра – вовсе.
Тридцать восемь и восемь.

***

Когда в квартире дрожит предрассветный воздух,
Когда сквозняк замёрзшие пятки лижет,
Когда ложиться спать уже слишком поздно,
А на работу собираться рано,
Когда нам хочется быть хоть немного ближе,
Мы друг другу рассказываем о шрамах,
О едва заметных рубцах,
О ранах, не вылеченных до конца,
Что особенно ноют осенью.
У меня их шесть, у него – восемь.
Я начинаю с лица,
С переносицы, сломанной, когда мне не было и пяти,
Затем говорю о много раз расцарапанном подбородке,
О первых попытках робких
Уйти
Из школы, от себя, из дома,
О ёлочных игрушках, осколками врезавшихся в ладони.
Потом рассказываю о вывихнутом плече,
О тонкой белой полоске чуть ниже лопатки,
Обо всём, о чём когда-либо доводилось плакать,
И о том, что не успокаивалось ничем:
Ни водкой, ни водой, ни чаем.
Он меня слушает, отвечает,
Рассказывает о своих печалях.
И мы говорим до утра, до вечера, до следующего утра,
До больного горла, будто кто-то вставил в него иглу.
И тогда остаётся всего один шрам –
Единственный шрам,
О котором нельзя говорить вслух.

***

Пальцы режет бумага, бумагу царапает циркуль.
Дворняги будут идти за нами, прохожие – громко цыкать.
За последний год постарели мы сами и наши отцы, как
Будто истёрлась пергаментная бумага, побледнела краска,
Как будто каждую ночь я громко зову тебя, но напрасно,
Как будто бы сердце твоё – черноглазый седой цыган,
Ворующий редкие дни нашего счастья, словно гнедых коней,
Как будто я ночью слышу, что твоё сердце стучит во мне.
Я помню то, чего не было, и вижу то, чего больше нет,
Как песчаные волны размывают солёные берега,
Как ночь переходит в сумерки, вода отливает красным,
Как пальцы режут бумагу, а бумага царапает циркуль.

***

Только представь:
Запах сирени, танцующий возле юношей с бледной кожей,
Рыжие коты, полосатые кошки,
Выглядывающие из окон,
Девушки, у которых отливает золотом каждый локон,
Предрассветная свежесть города,
Комок в горле,
Мешающий говорить о неважном,
Туман, сочащийся под одежду и внутрь замочных скважин,
Улитки, к утру покидающие свой панцирь,
Пыльца на пальцах
И люди, каждую ночь считающие до ста,
Чтобы не просыпаться.

***

Зимнее море колокольцем звенит в груди,
И в такт ему наши злые сердца бьются,
Словно синие с белым блюдца
И чашки, случайно упавшие со стола.
Остывший кофе, раскрошенный шоколад.
Я говорю, тебя стараясь не разбудить:
Будь со мной, будь со мной, уходи.

Летом море шумит и пенится у песка,
Остаётся жёлтыми с белым бусами,
Обжигающим кофе, растаявшим шоколадом,
Словами: – Я не вернусь к тебе. – Ну, и ладно.
Сердце моё – электрический жадный скат.
Я говорю, стараясь море не расплескать:
Уходи, уходи, будь со мной.

***

Она шепчет мне в трубку: – Ты слышишь меня? Алло.
Я её слышу, говорю, что сердце должно колоть,
Что до сих пор ношу с собой локон её волос,
Как уголь, чёрных,
Говорю, мол, я, кажется, жив, дорогая скво,
Но бесконечное море проело меня насквозь,
Я так устал, и всё чаще хочется одного –
Послать всех к чёрту.
А она отвечает: – Осталось совсем чуть-чуть,
Я ведь тоже на грани, ничего уже не хочу.
Улыбаясь, сама себя хлопает по плечу,
Зёрен рисовых
Горсть высыпает в морскую воду, идет варить,
И вода эта бьётся пульсом, льётся, течёт внутри.
Она шепчет мне в трубку: – Пожалуйста, говори,
Говори со мной.

И мне кажется, что не убило нас – зажило,
Что не траурной вязью её мятый подол вышит.
Она шепчет мне в трубку: – Ты слышишь меня? Алло…
Я её слышу.