АЛЕКСАНДР ЩЕДРИНСКИЙ

ВОТ ТВОИ ОБЛАКА, ВОТ ТВОЯ СОЛОМА

***

спасибо, жизнь, что есть, что рассказать
когда-нибудь мне внукам у камина.
о том, как могут стекла дребезжать
и эхом отражаться пианино,
когда звучит за окнами стрельба.
она всего честнее разделяет
народ на великана и раба:
один бубнит, другой – в ответ стреляет.
смогу я рассказать про пыль столиц,
про речь чужую, что мне стала ближе
имперских передвинутых границ,
что максимум – пародия Парижа.
припомню тех, кто бросил сгоряча,
считая жизнь ценней любви и чести.
и как я понял с грузом палача,
что лишь с собой прожить сумею вместе.
сравню легко по запаху солей
два разных моря общего пространства.
и то, что всё же в цирке дю солей
солдат служивший может рассмеяться.
я расскажу, как ночь была тиха,
поправив кудреватые седины.
все расскажу – без тайны и греха…
дожить бы лишь до внуков у камина.

ЦЕЛЬСИЙ

I.

здесь холодно – снаружи и внутри.
старик рябой на море ладит лодку.
и чтоб согреться часика на три,
берёт с собой какой-то литр водки.
дожди и ветер, лужи и крупа –
всё-всё здесь выдает в себе россию,
хотя национальная труба
приладилась тризуб лепить на ксиве.
но – холод. оттого и уезжать
так хочется, где тело не познает
желанья постоянно убежать
за то, что иглы в оное вонзают
и палками нетесаными бьют.
так хочется познать аналог бани –
тепло и пальмы, хижина, уют,
суп на кокосе, каша на банане.
проснуться чтоб – и веет лёгкий бриз,
и ты женат на юной пианистке,
и птица прилетает на карниз,
стуча, как морзе, что-то по-английски.

II.

не грусть должна являться сгоряча,
когда переступаешь берег дальний.
есть в этом холод долга палача
и холод одинокой зимней спальни.
так, молча оглянись по сторонам
и погляди, как вертятся снежинки.
детишкам местным радость, для мадам –
предлог укрыться в тёпленьком мужчинке.
а для тебя – всё холод. парк. река –
когда-то март, а ныне – снег и пепел.
улыбка площадного дурака –
есть что-нибудь печальнее на свете?
да, вот: зима и холод. ты один.
январский скрип дешёвых чемоданов.
возьмёшь всосёшь в себя цветной ландрин,
как лёд с обратной части океана,
и побредёшь в квартирку на углу,
зажжёшь свечу, закуришь по привычке
и вспомнишь свою дальнюю лилу,
что отразит огонь последней спички.

III.

здесь холод изучаешь, как предмет
науки, ибо всюду – только холод.
он на стене, им полон табурет,
он к стёклам зимней росписью приколот.
ты молод, стар ли – холод для любых
найдёт себя явить в его объятьях.
а что до смерти? для волос седых
цвет холода подобен цвету платья
служанки, что даёт тебе воды,
врача халату, посланного чёртом.
тебя здесь впишут в ровные ряды
таких же янки – пошлых и никчёмных.
а что ты был с историей своей
поэт, и как любил, и не был признан –
всё это, видно, следовало б ей
хранить – что не хотела этой жизни.
а потому ты кашляешь, чудак, –
борясь за право звука эхом в доме,
переходя из тела на чердак
как призрак, что запутался в соломе.

IV.

но будет жар и вспыхнет яркий свет,
распустятся тропические вишни.
а то, что на земле поэтов нет,
предписано заранее всевышним.
зато всё будет: талая вода
зальёт вовсю и улицы, и скверы.
и кто-то снова скажет «никогда»
касательно веков до нашей эры.
мир будет ярок, мифом станет лёд.
и кто-то, перейдя через дорогу,
в подъезде втихаря перевернёт
последнюю страницу к эпилогу.

***

глупее быть не получается.
и сердце жёсткостью не тронуто.
все так же полночью качается
фонарь, как таборное золото.
и не могу обидеть ближнего,
собаку пнуть, что неприкаянна.
душа – как маленькая хижина –
впускает изгнанного каина.
не получается быть хуже мне,
чтобы жилось на свете проще мне.
врагам я оставляю ужины,
бродя голодным через площади.
такой вот, в обществе потерянный,
я возвращаюсь к первозданному.
и только червь, покуда зелено,
сгрызает яблоко адамово.

***

пока я буду шнапс искать в бреду,
не зная: дальше римы ли, парижи –
так лживо скрипнут двери на ходу
и голос твой в парадной: «ненавижу».
ах, сколько ты бежала, ангел мой.
но ты на то и ангел, что приставлен
ко мне как беспощадный постовой,
а значит, циклов сущего бесправней.
так, свои крылья трепетно сложив,
опять придёшь назад в конце недели,
меня любя за то уже, что жив,
считая это чудом в самом деле.
и я скажу какое-то «привет»,
безвольно проводив тебя до спальни.
и вновь на всей земле погаснет свет
подобно процедуре погребальной.

***

слова любви становятся предметом
литературы – только и всего.
не стоит говорить с тобой об этом,
коль мы мертвы – какое рождество.
мертвы для жизни, живы для поэмы –
сюжет, над коим падает слеза
но персонажи – дети древней темы,
лишь выдумка, что выпрыгнет из-за…
мы вдохновлять останемся грядущих
юнцов и дев, что станут в нас смотреть,
томить их будем горестным удушьем,
учить, как никогда не постареть.
а сами разойдёмся по картинкам.
ты – щи варить. а я бросать блесну.
последняя в тарелке мандаринка
в один контекст с собой возьмёт сосну.
а в остальном – ни запахов, ни цвета:
картонка, серость, выверенный быт.
и старенькая видеокассета,
где всё ещё, конечно, может быть.

***

и церковь – словно бы вокзал:
пространство, гул, народ, что кони.
и если б не Его глаза
с икон, то вовсе бы не понял

различия. звенит деньга –
что за билет, а что за свечку.
так продаются с молотка
дороги в польшу или в вечность.

сидишь в кофейне, как душа,
что ждёт у рая приговора.
а за дверями не спеша
шуршат крыла по коридору.

тут басом читана псалтирь,
а здесь объявлена платформа.
и ладан чист, как нашатырь,
ночной антоним хлороформа.

и так бредёшь сквозь суету,
и ничего не различаешь –
не то взмываешь в высоту,
не то с отчизны выбываешь.

***

далёк от бога, как слепой щенок,
родившийся зимой, далёк от лета.
мать пристрелили (выстрелили в бок).
из будущего лишь – полоска света,
что всё равно слепому не видна.
так в рое ног прохожих побросает
его куда-нибудь, где ночь длинна, –
как и людская молодость босая.
но он пойдёт – на запах, на тепло.
так бог приходит к нам, когда мы слепы.
и вот уже – ты чувствуешь – весло
петра тебя спасает, как из склепа.
и словно нет ни снега, ни ветров.
так думаешь щенком, лишённым взгляда –
мол, говорили, наш господь суров –
а он – как мать, что скрыла от снаряда,
а он – как длань, простившая пилата…

***

и всё, что ранее боролось
во мне, в труху перемололось.
гляжу на мир спокойным взглядом
и говорю: уже не надо.

спина легка, глаза раскрыты,
есть силы встать, желанье жить и
не мучить будущим и прошлым
свой хронос, бьющийся подкожно.

всё есть, всё принимаю в сотый.
мир разношерстен. я – лишь сота,
что выбирает рифмы в мае
с дождём за окнами трамвая.

***

человечек бумажный, лишённый дома,
вот твои облака, вот твоя солома –
знал бы, где упадёшь, подстелил бы точно.
слишком видно, откуда ты, каждой ночью.
только ветер подует – как лист осенний
ты скользнёшь над асфальтовым наслоеньем.
ты скользнёшь, западая закладкой в книгу
о какой-то минувшей поездке в ригу.
обрети в себе печку, бумажный странник.
съешь хоть с кем-то какой-то домашний пряник.
замотайся в прабабкино одеяло
и усни, забывая огни вокзала.
ты искал теплоты и покинул холод.
ты о чуде мечтал и остался молод.
человечек бумажный, желавший лета,
ты сгорел, чтобы было чуть больше света.