ЕЛЕНА СЕВРЮГИНА

ВЕЧНОСТЬ И ПОЛЁТ БАБОЧКИ
(Алексей Паперный. Пьесы. – М.: Культурная инициатива, 2021. – 240 с.)

Современная драматургия – явление в чем-то парадоксальное. С одной стороны, она вырастает из строгих канонов и устоявшихся традиций. Но тем ощутимее инновации (и в формальном и в содержательном плане), которые разрушают её привычный облик, шокируя неподготовленного читателя предельной остранённостью. Пьесы музыканта и драматурга Алексея Паперного – прорыв в сценическое запределье, где местом действия становится всё вокруг – человеческая жизнь в её общих и частных проявлениях. Здесь всё не понарошку и не условно, а взаправду. Здесь разыгрываются судьбы и делается главный нравственный выбор – остаться всего лишь актёром или сделать шаг в сторону истины.

Можно ли в этой связи назвать Паперного новатором? Да, безусловно. Его пьесы, сотканные из парадоксов и антиномий, выводят читателя из зоны комфорта – постмодернистские по сути своей, они либо шокируют, отталкивают, либо заставляют кардинально поменять угол зрения на мир и его законы. Но традиция здесь тоже присутствует, хотя и весьма своеобразно. Не стремясь ни на что навешивать ярлыки, отметим, что художественный замысел произведений современного драматурга «вырастает из Чехова», но в процессе своего развития и становления преобразуется в чеховский антимир. Герои Алексея Паперного нередко совершают путь «из футляра в бесконечность» – им это удаётся, в отличие от персонажей «Вишнёвого сада» или «Трёх сестёр».

Амбивалентная организация художественного пространства, в котором сталкиваются обыденное и незаурядное, привычное и непривычное, вселенское и сиюминутное, работает на преодоление инерции самой жизни, в которой трудно не обмещаниться и не утратить истинное лицо. «Ружье в конце обязательно должно выстрелить», – энергично вступает в полемику с Чеховым создатель китайского лётчика Джао Да. Поэтому всё может начинаться по-чеховски – с заурядного разговора, в котором каждый слышит только себя, с горестных раздумий о несостоявшемся счастье, с тривиальной ссоры двух любовников – но заканчивается внезапным мистическим прозрением. Так, в пьесе «Август», название которой никак не связано с сюжетом, герои А и В, говорящие о чём угодно, кроме того, что их действительно волнует, наглядно демонстрируют приём десемантизированного, лишённого смысла диалога, отражающего абсурдность жизни. Но логический акцент у Паперного смещается в сторону авторских ремарок – именно здесь в действие экзистенциально врывается голос истины. Достаточно одного жеста, одной манипуляции с предметом, чтобы сработал чеховский приём «подводного течения» и открылась дверца в другой портал – своего рода зазеркалье, где персонажи живут и действуют уже совсем по иным законам, а логика развития действия перестаёт быть очевидной. Истина где-то рядом, хотя и едва уловима – например, в навязчиво упоминаемом предмете, с которым постоянно происходят какие-то манипуляции. В пьесе «Август» это обычный стул, на котором сначала сидит загадочный М.Ч. (маленький человек с воющим волком в кармане) и который впоследствии то разбивает об пол, то приобретает за 300 долларов страдающий от недовысказанности чувств герой А.

И чем бессмысленней диалог, происходящей перед этим, тем ощутимее внутренняя эмоциональная напряжённость действия:

В. Эти бусы я купила в Генуе. Короче, я надену серое платье и синие туфли. (Переодевается.)
А. Красиво.
В. Это ужасно, когда так много платков. Мне нравится этот, этот и этот. Выбрать невозможно, я надену все три. Нет, лучше два. Красиво?
А. Да, очень.
В. Всё, я пошла.
А. Пока.
В. Пока (выходит).

А. берет стул и разбивает его об пол.

Паперный намеренно запутывает своего читателя, создавая для отвода глаз внешне хаотичный сюжет. Но чтобы понять внутреннюю логику этого хаоса, надо научиться улавливать голос мистических озарений. А он «разлит» по всей книге в виде причудливых, неожиданных образов и метаморфоз, которые становятся смысловыми скрепами как внутри каждой пьесы, так и между ними. В сущности, каждая рассказанная автором история – это трагедия несоответствия видимой, кажущейся и подлинной жизни человека. «Мы – не то, что есть на самом деле, а то, чем бы мы хотели быть», – такова, пожалуй, главная мысль Паперного. Не случайно уже в первой пьесе заявлен тезис, который становится сквозным мотивом всех последующих произведений:

Джао Да подумал, что этот странный человек не решается рассказать хоть кому-нибудь историю, как из русского лётчика, служившего в Африке, вышел французский заправщик, живущий в мираже. Наверное, произошло что-то очень важное, и он думает об этом не переставая уже много-много лет.

Главная мысль звучит в начале книги, но вслед за этим, следуя за весьма неочевидной логикой авторской мысли, читатель начинает чувствовать некий дискомфорт. Происходит кардинальная подмена понятий: театр и жизнь, мираж и реальность как будто меняются местами. Герои ведут себя нетипично, несоответственно своему статусу, национальности, положению в обществе, но это почему-то никого не удивляет. Африканец, свободно владеющий русским языком, да ещё и пушкинским слогом, возникающие посреди пустыни Лермонтов и Мартынов, разбойники-кочевники, пасующие перед «умным человеком», говорящие грачи – всё это кажется абсурдным лишь поначалу. Но постепенно приходит осознание того, что автор бросает вызов чеховскому футляру, миру устоявшихся законов и предписаний, где не остаётся места свободе, любви и счастью.

Пьесы Паперного – эффект дребезжания струны, той самой, заветной, в которой подлинное, но не всегда востребованное звучание нашей жизни. Здесь за абсурдом происходящего стоит нечто иное – какой-то невидимый персонаж, и знакомый и незнакомый. Он проявляется в неожиданных, шокирующих откровенностью монологах действующих лиц, в образах теософски настроенных, говорящих мотыльков и комариков, в звуке баяна. Он же управляет поступками людей, поступающих весьма странно и непредсказуемо, с наивной, но намеренной прямотой. Изо дня в день разыгрывая одну и ту же бессмысленную драму с бесконечно повторяемым набором ситуаций, персонажи пьес в конечном итоге решаются на создание альтернативного сценария собственной жизни. Всё становится возможным и уместным.

Традиционное представление о театре рушится навсегда. Сценическое действие кардинально меняет свою функцию – оно перестаёт быть формой лицедейства и становится способом личностной самоидентификации. Герои для того и сбегают в мир сценической условности, чтобы, прикрываясь ею, сказать о том, что их действительно волнует, сделать то, что для них действительно важно.

В пьесе «Река» бывший следователь решает «бросить это всё, взять кошку Риму и отправиться в путешествие». Менты Коля и Петя из той же пьесы сначала ссорятся из-за убийства паука, а потом становятся баянистами. Даже шляпа, слетевшая с головы Человека в Шляпе, летит по воздуху, представляя себя птицей.

И причиной всему – любовь, которая и есть прорыв к истине, к подлинности бытия. Квинтэссенцией этой мысли становятся пьесы «Август» и «Байрон». Потребность в любви заставляет героев «обнажаться» духовно и физически и поступать так, как велит им внутренний голос. Героиня «Байрона», учительница Елена Олеговна рассказывает детям о вечности, музыке и мечте, её монологи экзистенциальны и не обязательно предполагают слушателя – это просто форма подсознательной провокации, выстрел по внешним приличиям, убивающим природу подлинных желаний:

Дети! Между собакой и волком, когда уже началось, но ещё не случилось, когда вот-вот, но ещё не, самое короткое время во Вселенной, когда только коснулась краем платья, когда закрываешь глаза и сквозь ресницы перед темнотой не там и не там летишь и падаешь, и неясные очертания, когда только начинаешь открывать глаза – это и есть настоящая жизнь…

Настоящая жизнь случается на сцене, во время спектакля «Ромео и Джульетта», когда влюблённые друг в друга Виолетта и Борис зачинают сына прямо на глазах изумлённой и возмущённой публики.

Настоящая жизнь начинается также в тот момент, когда «в душе Олега Антоновича соединились в одно целое Елена Олеговна и Вечность. В голове Игоря Борисовича соединились в одно целое Музыка, Мечта и Елена Олеговна. А в сердце Елены Олеговны соединились в одно целое Олег Антонович, Игорь Борисович и Любовь!!!».

Крах условностей происходит и в сюжетно-композиционной организации пьес. Они лишь внешне разделены между собой, но, по сути, развивают и дополняют одну и ту же тему. Отсюда «кочующие» из одной истории в другую баянисты, говорящие объекты природы, таинственные незнакомцы. Параллельные сюжетные линии, в которых действуют герои из разных географических мест и даже эпох, в конечном итоге, сливаются в единое повествование – и вот уже мсье Антуан, приятель Моцарта, с упоением слушает минорную песню об одинокой рыбке, исполняемую Игорем Борисовичем под аккомпанемент баяна и очень напоминающую моцартовскую сороковую симфонию.

И в этом разрушении временных и пространственных границ есть нечто созидательное. Это первый шаг к осуществлению грандиозного плана – освоить межпланетное космическое пространство и пристегнуть «сто семьдесят четыре ящика по сто двадцать ракет с ядерными боеголовками сверхкосмической дальности… к… „Вечности“»…

Как же актуально это звучит именно сейчас, когда необходимо выбраться из своих персональных «сундуков» – они же футляры предрассудков, предубеждений, ложных истин. Но для этого надо стать чуточку безумным, чуточку гениальным и способным самому себе признаться в очень сложных и трудно постижимых вещах: «Мы все знаем, что бесконечность существует, но вот засада, знаем, а представить не можем. Некоторые могут. Но не я. У меня есть немного времени, а потом стенка, за которой ничего нет. Когда я помру, я просто помру. И снег в июне не пойдёт…

Кто живёт не в сундуке? Сумасшедшая старушка, Моцарт… Кто ещё?.. Зато я могу ходить по лесу, шуршать листьями… кататься на коньках…».

В пьесах Паперного присутствует некий парадокс: они о вечности, но при этом есть в них что-то едва уловимое – тонкое и хрупкое, как полёт бабочки. Что-то настоящее, что есть в каждом из нас, но о чём мы почему-то всё время забываем – или делаем вид, что не помним.

Возможно, это свобода, которой обычные люди чаще всего противопоставляют правила, «потому что они не слышат ангелов и не могут принять то, что нельзя объяснить». Та свобода, которая позволит понять, что в мире вообще нет никаких правил, кроме необъяснимого, невыразимого чувства правды и красоты.