ЕЛЕНА СЕВРЮГИНА

БАБОЧКА, ЗАПРЯТАННАЯ В ГУСЕНИЦУ
(Савушкина Нина. Небесный лыжник. Книга стихов (Серия «Петроградская сторона») –
Санкт-Петербург, СПб ОО «Союз писателей Санкт-Петербурга»/ «Геликон Плюс», 2015. – 256 с.)

Для всех любителей изящной словесности и возвышенного поэтического слога знакомство с творчеством питерского поэта Нины Савушкиной станет настоящим потрясением, культурным шоком. Ни восторженного умиления от увиденной картины, ни «слюнявых» поэтических интонаций, ни вселенского катарсиса у этого поэта нет и в помине – зато в изрядном количестве присутствует язвительно-иронический взгляд на мир и воспевание его изнаночной, неприглядной стороны.

Отсюда тяготение к таким жанрам, как пародия, памфлет, стихотворный фельетон – но всё это на добротной постмодернистской закваске в сочетании с классической литературной традицией. В частности, сама Нина своим гуру считает известного уроженца Санкт-Петербурга Вячеслава Лейкина. Но о каких бы литературных влияниях мы ни говорили – главным достоинством поэзии Нины Савушкиной остаётся её самобытность, совершенно особенный (не каждым принимаемый) взгляд на мир. Впрочем, поэт и не должен нравиться всем – напротив, он должен иногда привносить в общество некий диссонанс, неожиданную кислинку на фоне господствующей щелочной среды. Не беда, если у некоторых неподготовленных читателей от этой кислоты начнётся несварение желудка. Зато потом выработается иммунитет, и опыт второго прочтения станет более удачным.

Если проводить литературные аналогии, то невольно всплывает имя знаменитого героя Ганса Христиана Андерсена. Нина Савушкина очень похожа на мальчика Кая, которому в глаз попал осколок льда, и от этого он всё начинает видеть в несколько искажённом свете. На её «свалке воспоминаний» мечутся птицы, «морды цветов скалятся по-собачьи», а небеса, подобно панталонам, сушатся на мёрзлых проводах. Но феномен в том, что эта вывернутая наизнанку вселенная со слегка уже гнилостным вкусом совсем не лишена изящества и по-своему притягательна. Возможно, дело в правде жизни и в искренности интонации, которую невозможно не ощутить.

Впрочем, было бы ошибочным приклеивать к Нине ярлык насмешницы и пересмешницы. Её книга «Небесный лыжник», получившая в 2015 году премию Анны Ахматовой, включает в себя избранные произведения, написанные за несколько десятилетий творческой жизни. Стихи первого раздела «Внутри часов» можно отнести к ранней лирике – тому периоду творчества, когда поэтесса была ещё «молодой и доброй», не обозлённой жизнью. Несмотря на то, что свойственные её художественному сознанию сквозные мотивы и характерные интонации ощутимы уже здесь, эту поэзию можно назвать утончённой, философской, глубоко прочувствованной.

И всё же именно в этом разделе надо искать истоки той ироничности и бравадности, которые станут неотъемлемыми спутниками строптивой музы Нины Савушкиной. Возможно, это просто обратная сторона медали – попытка примириться с недостижимостью идеала, в который реальность неизменно вносит свои коррективы. Так, нередко в ранних стихах Нины возникает тема ограниченного пространства, нереализованной яркой жизни, вынужденной выживать в затхлой среде: бабочка в застенке часов, закупоренная бутыль, гусеница, так и не ставшая бабочкой… Всё это вызывает не улыбку, а щемящее чувство чего-то напрасно ожидаемого – как в пьесах Сэмюэля Беккета:

Мне кажется, я в этот мир попала,
как бабочка в настенные часы,
где стрелок заострённые усы
слегка дрожат в предчувствии обвала…

А мне осталось, зацепившись тут –
внутри часов, как в избранном застенке,
разглядывать узор пыльцы на стенке,
где мои крылья также отцветут.

Разглядывание «запылённого узора» становится главным предметом изображения в художественной антисказке Нины Савушкиной. Её поэзия, едкая, хлёсткая, местами нарочито-циничная, насквозь пронизана декадентской эстетикой распада. Кажется, автор наслаждается лицезрением моральных нечистот и духовных задворок жизни, подкрепляя читательский интерес весьма самобытными, материально-вещными метафорами и сравнениями, стилистически снижающими лирическую интонацию (если, не дай бог, она где-то проскользнёт). Второй раздел – «Осенний сад» – самый настоящий разгул авторского своеволия, превращающего любую романтическую историю в непристойный пасквиль с комически-трагическим концом. Лица, обезображенные любовью, повар, красномордый как закат, лунный свет, блестящий в компостной яме, солнце, плывущее погребальным венком – таковы образы – краеугольные камни художественного пространства питерской поэтессы. Это тоже своеобразное мифотворчество, в котором нарочито грубая лексика и сарказм, созданные с целью психологической защиты, становятся частью идиостиля. Художественные определения у Нины Савушкиной всегда предельно остры и способны поразить читателя не только своей оригинальностью, но и неожиданной точностью, адекватностью ассоциативного сближения отдалённых понятий. Помимо всего прочего, они говорят об особом складе ума их создателя, ненавидящего всяческую сопливую лирику и сентиментальную вторичность. Кажется, эти строки из стихотворения «Манифест» в полной мере отражают особенность авторской эстетической позиции:

Я не терплю пасторалей, идиллий,
Сентиментально-слюнявых лобзаний.
Бескомпромиссный оскал крокодилий
с яростью я сочетаю фазаньей.

Эта избыточная ярость, с которой Савушкина иногда как будто даже перебарщивает, создаёт эффект зарвавшегося Маяковского, превращающего мир вокруг себя в гротеск и буффонаду. Так в разгар ностальгического воспоминания – описания романтической прогулки – эдаким бревном в глазу у читателя вспыхивает совсем неромантическая, поражающая своим циничным натурализмом фраза: «и вот его лицо – внезапное, как рвота, / блеснув из-за кустов, запачкало пейзаж». Это может вызвать и смех, и шок, и удивление авторской дерзостью, способной низвести до комического уровня высокие понятия. Но в этом – основа авторской самоиронии, не допускающей упоения трагизмом бытия. Там, где можно было бы расплакаться, Нина Савушкина смеётся – немного демоническим, нарочитым смехом, но почему-то искренности это не отменяет. А гастрономические аналогии просто выше всяких похвал – иногда они отталкивают, но по большей части становятся находкой для истинных гурманов: наряду с «заплесневелым черносливом» глаз и набухающей печенью чайной розы – «взбитые сливки штор» и «желток витража», «отвары арий», «седые шампиньоны куполов». А стих «Лидо ди Езоло» по метафоричности может сравниться разве что с Венецией-баранкой Пастернака:

В супнице бухты, приливом облизанной,
плещет медуза прозрачною лысиной,
в зеленоватом растворе всплывая
клёцкой морской из солёного теста.
И нескончаемо, словно сиеста,
тянется линия береговая.

Третий раздел книги – «Персонажи» – раскрывает ещё одну грань поэтического таланта Нины Савушкиной – она мастер сатирического портрета. Нередко это пародия на конкретных литературных деятелей, знакомых автора – и этим людям точно не позавидуешь. Каждая описанная деталь характера или внешнего облика попадает точно в цель, и даже возникает опасность, что незадачливого адресата подобных посланий запомнят в истории именно по этим язвительно подмеченным штрихам:

Ты слышишь, как стих декламирует femm fatale?
Приталенный лиф, в глазах ледяная сталь.
Духовное мясо – дичь весьма дорогая.
В ней детский наив, а рядом – дамский надрыв.
Сплошной креатив! Вместительный рот открыв,
Красиво кричит, истерику исторгая.

Склонностью к сатирическому восприятию мира объясняется и тяготение к центону – стиху, состоящему из хорошо известных цитат других авторов. При этом никакого намёка на плагиат и художественную несамостоятельность здесь нет. Есть удачное и весьма гармоничное соединение строк, из которого рождается оригинальный, пародийно искромётный художественный замысел. Порой это даже и не центон, а изящно вкраплённый в канву стиха интертекст, фоновый намёк на чужое высказывание. У Савушкиной эти инородные элементы всегда уместны и становятся украшением стиха, только оттеняя художественный замысел.

Стихотворение «Поэзия замечательных домохозяек», к сожалению, не вошло в книгу, но всё же хочется привести из него небольшой отрывок – в качестве образца идеально выверенного центона:

Известно мне – поэтов тесен строй.
Но в том строю есть промежуток малый…
Скорей моё чувствилище настрой,
и мы под ручку, словно брат с сестрой,
войдём в анналы.

Темница кухни рухнет, и тогда
редакций сонных распахнутся двери:
«Ну, здравствуй, „Новый мир“! Гори, „Звезда“!
Я к вам пришла – навеки, навсегда.
Умри, Сальери!»

Казалось бы, ничего не мешает закрепить за Ниной статус выдающегося поэта-памфлетиста. Однако последний раздел книги заставляет задуматься о другом – изящная червоточина в текстуре стиха неожиданно сменяется ностальгической, щемящей ноткой, с трудом скрываемой нежностью. Возникает тема детства, лирическая героиня Савушкиной уже без всякой иронии вспоминает о времени, проведённом с мамой, школьной подругой, поклонником-одноклассником, вздыхает над альбомом, где «потерянным раем будут казаться вчерашние фото». И внезапно перед читателем возникает совсем другой образ – не изрыгающей желчь свободолюбивой салонной дивы, а женщины, чья «жизни шестерёнка» начала ломаться. Образ небесного лыжника, положенный в основу названия книги, наводит также на мысль о конечности бытия, о том, что любой творец боится быть однажды преданным забвению, навсегда потерянным «теми, что внизу».

И Нине Савушкиной не чуждо это постоянное ощущение тревоги и отсутствия удовлетворённости собственным творчеством. Поэтессе как будто безмерно наскучило собственное амплуа язвительной травести – пора бы уже играть драматические роли, тем более что степень таланта вполне это позволяет. «Замолчать бы, но имидж ко мне прилип, / надоев, как струп на подсохшей ранке», – горестно-иронически вздыхает автор и продолжает выполнять свою непростую миссию: высмеивать и обличать, язвить и самоиронизировать.

И становится совсем не до смеха – потому что чрезвычайно трудно добровольно избрать для себя участь бабочки, запрятанной в тело гусеницы. И всё же выбор этот более чем понятен – когда кругом полно бабочек-однодневок, легкомысленно и поверхностно порхающих над поэтическим омутом, гораздо полезнее «ползать» по дну и наблюдать мир изнутри. Тогда его реальный облик, отображённый в художественном образе, станет живым и настоящим:

С ажурного листа слетев на дно оврага,
ползу упорно ввысь, проталкивая слизь,
туда, где в облаках вальсируют имаго,
которые давно на небо вознеслись…

за то, что не постичь курсирующим в кущах,
сосущим задарма нектар иных миров,
как чешутся во мне осколки крыл растущих,
скребущих изнутри непродранный покров.