ВАЛЕРИЙ БАЙДИН

АРТЮР РЕМБО, НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ И БУДЕТЛЯНЕ

Гениальный семнадцатилетний поэт Артюр Рембо написал сонет «Voyelles» («Гласные») в 1871 году. Поэма в прозе, перемежённая стихами, «Une Saison en Enfer» («Одно лето в аду») появилась в 1873-м. Последний текст, составленный из прозаических отрывков «Les Illuminations» («Озарения»), был опубликован в 1886-м. В том же году родился Николай Гумилёв. Свой поэтический путь он начал почти так же рано, в девятнадцать лет, когда его стихи стали появляться на страницах модного журнала русских декадентов «Весы». Тогда же вышел в свет его первый поэтический сборник «Путь конквистадоров» (1905).

Несомненно, Гумилёв прекрасно знал творчество последнего «проклятого поэта», скончавшегося в 1891 году. Его, как всю литературную молодёжь в обеих столицах России, влекла его изумительная поэзия: «Пьяный корабль», «На музыке», «Украденное сердце», «Песня с самой высокой башни», «Вороньё» и множество иных стихотворений. Однако перевёл Гумилёв лишь его сонет «Гласные»:

VOYELLES

A noir, E blanc, I rouge, U vert, O bleu, voyelles,
Je dirai quelque jour vos naissances latentes.
A, noir corset velu des mouches éclatantes
Qui bombillent autour des puanteurs cruelles,

Golfe d’ombre ; E, candeur des vapeurs et des tentes,
Lance des glaciers fiers, rois blancs, frissons d’ombelles;
I, pourpres, sang craché, rire des lèvres belles
Dans la colère ou les ivresses penitents;

U, cycles, vibrements divins des mers virides,
Paix des pâtis semés d’animaux, paix des rides
Que l’alchimie imprime aux grands fronts studieux;

O, suprême Clairon plein des strideurs étranges,
Silences traversés des Mondes et des Anges:
– O l’Oméga, rayon violet de Ses Yeux!

В нём пять основных французских гласных А, Е, I, U, O, Рембо написал с заглавных букв, придавая каждой свой цвет и связывая с ней особый поэтический образ. Завершала сонет шестая гласная l’Oméga, созвучная с «О». Эта последняя буква греческого алфавита становилась символом конца всего и отсылала к первой букве «А», которую следовало понимать как греческую «Альфа» – символ начала начал. У Рембо ей соответствовал космический мрак, в котором зародилось бытие мира. Три последующие гласные намекали на небесные «гласы», они словно продолжали божественное творение, становились звуками жизни.

Сонет «Voyelles» явился новым поэтическим манифестом символизма. В нём Рембо углублял провозглашённую Шарлем Бодлером теорию «соответствий» (les correspondences). В 1855 году в сонете с таким же названием он писал о слиянии в «лесу символов» (forêts de symboles) «запахов, цветов и звуков», «которые воспевают восторг ума и чувств» («qui chantent les transports de l’esprit et des sens»). В сонете Рембо не чувствовалось никакого восторга, его строки переполняло зловоние падали и отвращение от пребывания в «заливе тьмы». Его не влекли «свежесть туманных покровов, царственная белизна горных вершин, дрожание цветов» («candeur des vapeurs et des tentes, des glaciers fiers, rois blancs, frissons d’ombelles»), он писал о «кровавом плевке в яростном смехе или в покаянном опьянении красивых губ» («sang craché, rire des lèvres belles / Dans la colère ou les ivresses pénitentes»). Утешение поэт находил лишь в «сине-зелёных кругах морей, покрытых божественной рябью» («cycles, vibrements divins des mers virides»), в «покое пастбищ, усеянных скотом, в покое пашен» («paix des pâtis semés d’animaux, paix des rides»). Рембо желал, чтобы «большие прилежные лбы запечатлела алхимия» («que l’alchimie imprime aux grands fronts studieux»), но намекал не на «тайные науки», к которым, возможно, желал приобщиться в юности, а на свою «алхимию слова», о которой речь ниже.

Далее Рембо восклицал: «О, звук всевышнего горна полный странных пронзительных звучаний» («О, suprême Clairon plein des strideurs étranges!»). Завершали сонет слова о «молчании, пронизавшем Миры и Ангелов» («silences traversés des Mondes et des Anges») и новый возглас: «О, Омега, фиолетовый луч Её Очей» («O l’Oméga, rayon violet de Ses Yeux!»). В нём слышалось ликование, приветствие конца мироздания. «Очи Омеги» испускали смертоносные фиолетовые лучи, цвет которых находился за пределами спектра, обозначенного пятью гласными. «А» в начале сонета становилась символом божественного «Да будет!», с которого началось творение мира, «О-Омега» означала призыв Рембо: «Да не будет!», его приговор бытию завершали слова о «молчании», охватившем вселенную. Так можно перевести строку «silences traversés des Mondes et des Anges», в которой причастие «traversés» грамматически относилось к словам «strideurs étranges» («странные пронзительные звучания»), противоположным по смыслу слову «silences» («молчания)». Омега дополняла алхимический «пентакль» гласных и становилось шестой, созвучной с «О», но обладавшей сверхъестественным смыслом. Поэт явно намекал на библейские шесть дней творения и апокалипсическую кончину мира.

Гумилёв перевёл написанный александрийским стихом сонет, стремясь передать его звучность и загадочный смысл:

ГЛАСНЫЕ

А – черно, бело – Е, У – зелено, О – сине,
И – красно… Я хочу открыть рождение гласных.
А – траурный корсет под стаей мух ужасных,
Роящихся вокруг как в падали иль в тине,

Мир мрака; Е – покой тумана над пустыней,
Дрожание цветов, взлёт ледников опасных.
И – пурпур, сгустком кровь, улыбка губ прекрасных
В их ярости иль в их безумье пред святыней.

У – дивные круги морей зеленоватых,
Луг, пёстрый от зверья, покой морщин, измятых
Алхимией на лбах задумчивых людей.

О – звона медного глухое окончанье,
Кометой, ангелом пронзённое молчанье,
Омега, луч Её сиреневых очей.

Возражения вызывал перевод строки «…paix des rides», соединённый с призывом «que l’alchimie imprime aux grands fronts studieux». Слова Гумилёва «покой морщин, измятых / Алхимией на лбах задумчивых людей» искажал смысл сонета: поэтическая «алхимия» должна была запечатлеть «paix des pâtis semés d’animaux, paix des rides» («покой пастбищ, усеянных скотом, покой пашен») – девственный мир, нетронутый порчей. Словам «suprême Clairon plein des strideurs étranges» не соответствовала строка «звона медного глухое окончанье», мистическим «фиолетовым» лучам – земные «сиреневые».

Видимо, чуждый мистики Гумилёв не посчитал эти тонкости важными. Более всего его поразительная звучность сонета, завораживающие созвучия и рифмы, невероятные образы. В нём Рембо являл все возможности символизма и в нём же их исчерпывал. Это чувствовалось в двух крупных последующих произведениях поэта, которые Гумилёв не мог обойти вниманием. Отдельную главу в поэтическом эссе «Одно лето в аду» (1873) Рембо посвятил «алхимии слова»: «Délires II. (Alchimie du verbe) Lyrics» («Исступления II. (Алхимия слова) Лирика»), где утверждал: «Я изобретал цвет гласных! – А чёрное, Е белое, И красное, О синее, U зелёное. /…/ Я управлял формой и движением каждой согласной и с помощью инстинктивных ритмов льстил себя надеждой изобрести поэтическое слово, которое, рано или поздно, станет доступным любым смыслам (et avec des rythmes instinctifs, je me flattais d'inventer un verbe poétique accessible, un jour ou l'autre, à tous les sens). /…/ я записывал невыразимое (je notais l'inexprimable)». Он писал о согласных, но отсылал читателя и к сонету «Гласные» – имел в виду все звуки речи.

Слова Рембо о поэтическом всевластии повисали в воздухе. Он сетовал: «Я приучил себя к обыкновенной галлюцинации: на месте завода перед моими глазами… возникала мечеть, школа барабанщиков, построенная ангелами, коляски на дорогах неба, салон в глубине озера. /…/ От усталости я умираю! /…/ Но я замечаю, что спит мой разум». Лишь в стихотворениях, почти потерявшихся среди меланхолических размышлений в прозе, вспыхивал язык, рождал пленительные ритмы, тончайшие созвучия, россыпи рифм и ускользающие, часто абсурдные и непереводимые словесные образы. Отказываясь от скрытого смысла и даже намёков на него, Рембо в те годы создавал тексты из разрозненных слов, связанных лишь звуковой схожестью и ритмом. Сознательно или нет, он делал первый шаг к словотворчеству и зауми: «un hydrolat lacrymal lave» («Мои маленькие возлюбленные», 1871), к непереводимому абсурду: «mon triste coeur bave à la poupe» («Измученное сердце», 1871). Поэт свободно соединял science и patience, soeur и coeur (наука и терпение, сестра и сердце). В тексте «Одно лето в аду» впервые заявил о себе французский «язык как таковой». Невыразимое сменялось бессмысленным.

Спустя три десятилетия в поэзии Алексея Кручёных и Велимира Хлебникова родилось «слово как таковое». Сонет «Гласные» и «Алхимия слова» Рембо сказались на творчестве Велимира Хлебникова, который достаточно владел французским, на его «самовитых словах» и утопическом «звёздном языке» будущего. Следуя за первым французским заумником, в статье «Художники мира» (1919) он писал о согласных звуках и предлагал «обозначить: м тёмно-синим, в – зелёным, б – красным, с – серым, л – белым и т.д.».¹

Гумилёва, в отличие от русских авангардистов, эти опыты Рембо ничуть не влекли. В прозаических отрывках «Озарения», написанных в Абиссинии в 1886 году и тогда же опубликованных Верленом, помещалось два невыразительных стихотворения, лишённых блеска языка, музыкальности, завораживающих созвучий и глубоких образов. Поэт отказывался от так и не достигнутой цели – от сверхпоэзии: «Продаются… неслыханные взлёты гармоний. /…/ Безумный и бесконечный порыв к незримым великолепьям, к непостижимым наслажденьям, – и его с ума сводящие тайны для любого порока, – и его устрашающее веселье для толпы». Под этими словами Рембо имел в виду не только недоступный обычным поэтам поэтический дар, но и средство к обладанию им: наркотики. Пристрастился к ним Рембо ещё во Франции, начал с абсента, под влиянием Поля Верлена перешёл на гашиш и опиум.

Его «видения» или «опыты ясновидения» удивляли нарочитой бессмысленностью, вызывали скуку: «мадам*** установила фортепьяно в Альпах», «молодая умершая мать спускается тихо с крыльца», «жужжали магические цветы» и т.д. Но поэт, уже теряющий дар, горделиво возглашал: «Я – святой, молящийся на горной террасе. /…/ Я – изобретатель достойный совсем иной похвалы, чем те, кто предшествовал мне» и описывал свои галлюцинации: «огненные поляны подпрыгивают до вершины холма», «на косогорах жатвы ревут цветы», «собор опускается, а озеро поднимается» и др. Он упоминал «яд в нашей крови», «смерть с сухими глазами, неугомонную нашу служанку», «катафалк моих сновидений». В «Озарениях» слово «сновидение» встречается неоднократно. Рембо твердил: «Метод, мы тебя подтверждаем. /…/ Верим в яд. Умеем целиком каждый день отдавать свою жизнь» («Nous t'affirmons, méthode! /…/ Nous avons foi au poison. Nous savons donner notre vie tout entière tous les jours»). В отрывке «Гений», которым он себя, несомненно, считал, поэт шествовал по «грозовым небесам» «среди флагов экстаза», но скорее всего, уже чувствовал, что этот «экстаз» был не поэтическим, а наркотическим.

Рембо надеялся обрести «поэтическое ясновидение», «меру, вновь созданную и совершенную, и чудесный непредугаданный разум, и вечность» с помощью наркотиков и алкоголя. Но пришёл лишь к сновидческой бессмыслице, к случайным звуковым сочетаниям слов. Он вспоминал свои «умирающие напевы и формы», слышал «хор, чтобы утешить пустоту и бессилье…». И тут же признавался: «В самом деле, нервы скоро сдадут». Рембо чувствовал свою поэтическую немощь, понимал, что не достиг желаемого с помощью алкоголя, наркотиков, бессонных бдений и оставил поэзию. Видимо, с тех пор его стала преследовать мысль о кончине: «…для грядущего смерть – вот истинный путь! Вперед, в дорогу!» («…la crevaison pour le monde qui va. C'est la vraie marche. En avant, route!»).

Этот «пафос смерти» Гумилёву был глубоко чужд. Но обоих поэтов влекли путешествия – настоящие, сновидческие и наркотические. Рембо много лет странствовал по миру: от Исландии, Англии, Бельгии до Египта, Занзибара, Адена и Явы. Гумилёв уже в молодости посетил Париж, Лондон, страны Скандинавии, Афины, Стамбул, Египет, Ливан, Джибути. Что же так влекло Гумилёва именно в Эфиопию, а не в Египет, как Михаила Кузмина, написавшего знаменитые «Александрийские песни» (1908), Ивана Бунина и других русских писателей, не в Тунис и Египет, как Андрея Белого, оставившего позже путевые заметки «Офейра»? Судя по всему, главной причиной являлось страстное юношеское увлечение Гумилёва творчеством Рембо, желание во всём следовать по его стопам и так обрести высший поэтический дар.

Сергей Маковский, издатель журнала «Аполлон», отмечал в статье «Николай Гумилёв. По личным воспоминаниям», что ещё в 1909 году поэт «готовился, по примеру Рембо, к поездке в Африку».² Он посетил Абиссинию трижды, в 1908, 1909-1910, 1913 годах и в общей сложности провёл в ней два года, посвятил этой стране свои лучшие африканские стихи «Носорог», «Озеро Чад», поэму «Мик», а также публикованный лишь в 1987 году «Африканский дневник» (1913). По свидетельству Анны Ахматовой, пробовать наркотики Гумилёв начал уже в 1905 году, что в среде столичных декадентов никого не удивляло. Валерий Брюсов, главный редактор журнала «Весы», с ранней юности испробовал все виды порока и различные наркотики (морфин, опий, гашиш, эфир и кокаин), о них в 1910 году упоминал в поэме «Подземное жилище», посвящённой некоему «святилищу» для оргий. Известно, что Гумилёв начал с опиума, затем увлёкся эфиром. Летом 1914 года в рассказе «Путешествие в страну эфира» он писал про «острова Совершенного Счастья», про «светлого бога чудесных путешествий»; его герой признавался, что «совершенно забыл различие между добром и злом», что «Бодлера мы выучили наизусть» и что эфироманы «умирают очень быстро, а то были бы счастливейшими из людей».³

В возрасте 25 лет Рембо оставил Европу и поселился на краю света – в Абиссинии, в городке Харэр с населением около 20 тысяч человек, расположенном почти в полутора тысячах километров от побережья. Там, почти не встречая европейцев, прожил более десяти лет, с 1881 по 1891 год. Торговал оружием, кофе, золотом, рабами – всем, что приносило наибольшую прибыль. Гумилёв мог узнать о нём от кого-то из тамошней французской католической миссии или напрямую от ещё живого епископа Жерома, в прошлом аббата и, вероятно, единственного близко знакомого с Рембо человека.

Отправившись в Абиссинию, Рембо писал в поэме «Одно лето в аду»: «я вернулся к Востоку и к мудрости, самой первой и вечной… Евангелие отжило, я покидаю Европу, хочу плавать, мять траву, охотиться, пить напитки крепкие, как расплавленный металл… Морской ветер сожжёт мои лёгкие, климат дальней страны выдубит кожу… Я вернусь с железными руками, смуглым лицом и яростными глазами… У меня будет золото». Он упоминал «дорогого Сатану», признавался в «любви к святотатству», но далее утверждал противоположное: «Бог – моя сила, и я возношу хвалу Богу». В его сознании раскалывался мир, соединялось несоединимое. Он признавался: «бесконечны образы галлюцинаций», «я проглотил изрядную порцию яда. /…/ Это – ад, это вечная мука! Взгляните: поднимается пламя! Я пылаю, как надо. Продолжай, демон!». Вряд ли стоит сомневаться, что под «ядом» Рембо имел в виду тяжёлые зелья.

Полный противоречий, полубезумный текст Рембо содержал утверждения угасающего гения, которым Гумилёв, возможно, всё ещё придавал значение: я «пытался выдумать… и новые звёзды, и новый язык. Я хотел добиться сверхъестественной власти /…/. Я, который называл себя магом или ангелом, освобождённым от всякой морали, – я возвратился на землю, где надо искать себе дело, соприкасаться с жестокой реальностью». Рембо не различал безобразное и красоту, истину и ложь, гармонию и абсурд. Возможно, в 1900-х годах молодому Гумилёву неизбежным шагом на пути к поэтической свободе мог показаться и разрыв с христианством. Вряд ли его смущало многократно высказываемое безбожие Рембо, который в стихотворении «Les Premieres Communions» («Первые причастия») писал об отвращении девочки-подростка ко Христу. В прозаическом отрывке (1872?), начинающемся словами «…Bethsaida, la piscine des cinq galeries» («Вифезда, купальня с пятью крытыми входами»), Рембо посмеивался над евангельской историей об исцелении Христом расслабленного (Ин. 14, 5: 1-15): болящие спустились «в жёлтую воду», но Христос исцелил лишь первого из них, а остальным Сатана показал язык.

В конце 1900-х годов будущего создателя акмеизма, отвергшего соблазны декадентства, а вслед за ними и заповеди символизма, увлёк новый поэтический путь: Михаил Кузмин призывал к нему в статье «О прекрасной ясности» в апрельском номере журнала «Аполлон» за 1910 год. Кларизм стал предвестием акмеизма. Через три года в манифесте «Наследие символизма и акмеизм» Гумилёв с иронией замечал: «Русский символизм направил свои главные силы в область неведомого. Попеременно он братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом», но «непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать». В словах «мы немного лесные звери и во всяком случае не отдадим того, что в нас есть звериного…» угадывалась цитата из «Лета в аду» Рембо «я не понимаю законов; не имею морали, потому что я зверь».⁴ Будто отвечая его тяге к смерти, Гумилёв писал: «грезится нам образ последнего часа, который не наступит никогда».⁵ Но, видимо, продолжал следовать за порочным гением в стремлении овладеть сверхъестественными поэтическими способностями, уносясь в наркотическое запределье.

Путешествие вглубь Абиссинии Гумилёва заворожило, он записывал в «Африканском дневнике»: «Дорога напоминала рай на хороших русских лубках: неестественно зелёная трава, слишком раскидистые ветви деревьев, большие разноцветные птицы и стада коз по откосам гор. Воздух мягкий, прозрачный и словно пронизанный крупинками золота. Сильный и сладкий запах цветов. И только странно дисгармонируют со всем окружающим чёрные люди, словно грешники, гуляющие в раю…».⁶ Обратный путь из этой «колдовской страны» вёл Гумилёва не в «ад» Рембо, а в Россию, к вершинам рождавшегося акмеизма.

Почему же Гумилёв, создавший замечательные переводы многих французских, английских, немецких, итальянских поэтов перевёл лишь одно стихотворение Рембо и не стал публиковать свой перевод?⁷ Вероятно, поэт не считал его удачным и не поставил под ним даты, словно под черновиком. Рукопись перевода хранится в архиве Российской Национальной библиотеки в Санкт-Петербурга с пометкой: «Гонорар выплачен 23 мая 1919 года»,⁸ уточнить датировку она не позволяет. Что же эта пометка могла означать?

С осени 1918 года Гумилёв начал работать в основанном Максимом Горьким петроградском издательстве «Всемирная литература», где заведовал французским отделом, но, несомненно, нуждался в деньгах. В записке-отчёте в Наркомпрос о деятельности издательства признавалось, что «за 9 месяцев (с сентября 1918 г. по июнь 1919 г.) оно не выпустило ни одной книги и ни одной брошюры из-за отсутствия бумаги».⁹ Весною 1919 года семья Гумилёва особенно бедствовала, не хватало дров. Видимо, пользуясь литературными связями, поэт решил продать часть своего архива. Трудно представить, что в то страшное время он решил перевести сонет Рембо ради незначительного гонорара. Скорее всего, этот перевод возник в конце 1900-х годов, когда русский символизм ещё не потерял значимости, а Гумилёв, родоначальник акмеизма, всё ещё продолжал искать пути достижения вершин поэзии, её ἀκμή, подсказанные гениальным и порочным, сгубившим себя Рембо.
_____
Примечания:
¹ Хлебников Велимир. Собрание сочинений в трёх томах. Т. III. СПб.: Академический проект. 2001, С. 217.
² Маковский Сергей. Николай Гумилёв. По личным воспоминаниям // Новый журнал. №77. Нью-Йорк. Сентябрь. 1964, С. 157-189.
³ Гумилёв Николай. Путешествие в страну эфира // Биржевые ведомости. (Утренний выпуск). №15711. 31 июля 1916 года; см. то же: Н.С. Гумилёв. Сочинения в трёх томах. Т. 2. М.: Художественная литература. 1991, С. 232-239.
⁴ Гумилёв Николай. Наследие символизма и акмеизм // Аполлон. Январь 1913 года, С. 44.
⁵ Там же.
⁶ Он же. Африканский дневник // Н.С. Гумилёв. Полное собрание сочинений. В 10 томах. Т. 6. М.: Воскресение. 2005, С. 87.
⁷ Впервые он был опубликован в статье: Тименчик Р.Д. Заметки об акмеизме. II // Russian Litterature. 1977. Т. 5. №№. Р. 294.
⁸ Российская национальная библиотека. Ф. 115. № 25. Л. 1.
⁹ Ариас-Вихиль М.А., Полонский В.В. История издательства «Всемирная Литература» в документах. Финансовый аспект (1918–1921 гг.) // ИМЛИ. 2020: https://doi.org/10.22455/2500-4247-2020-5-4-374-393.