ЕЛЕНА СЕВРЮГИНА
НА КИНОПЛЁНКЕ ПАМЯТИ
(Вадим Муратханов, Путешествие. – М.: Стеклограф, 2024. – 42 с.)
Маленькая книжечка Вадима Муратханова – великолепное доказательство относительности категорий времени и пространства. Сорок страниц текста и тридцать с небольшим стихотворений легко одолеть за полчаса. Но за этот короткий промежуток читатель как будто проживает огромную жизнь, а возможно, и несколько жизней. Потому что личная история лирического героя тесно переплетена с историей его рода – с теми, кого уже нет, но кто навсегда отпечатался на киноплёнке памяти. Время застыло. Оно не движется. Но при этом его как будто много, потому что нет необходимости торопиться – впереди целая вечность. Об этом эффекте застывшего кадра, стихотворения-снимка уже писала Елена Генерозова.
У фотографии есть одно удивительное свойство: предельно спрессовывая, нивелируя время, она преобразует его в мироздание, «вселенную солнц и миражей». Художественное пространство в поэзии Муратханова – тоже некий мираж, оптический обман зрения. Книга называется «Путешествие», но с самого начала следует понимать, что оно никак не связано с географическим перемещением и освоением новых территорий. Это не реальный, а метафизический травелог – движение не вперёд, а вглубь, медленное блуждание по лабиринтам воспоминаний:
Ну хорошо, представь себе Нукус.
Его воды солоноватый вкус,
когда встречается с зелёным чаем,
становится почти незамечаем.
За кадром и Савицкий, и Бердах –
лишь ветер завывает в проводах.
По вечерам нукусцы увлечённо,
священной дружбы преступая грань,
бросают и булыжники, и брань
в железные ворота гарнизона.
Здесь как будто бы всё ощутимо, осязаемо, явственно и зримо. Много конкретных деталей, и даже ощущается солоноватый привкус воды и аромат зелёного чая. Однако это впечатление ложное. Живописный город Узбекистана – всего лишь кадр семейной кинохроники. Это не реальное место, а неподвижный его отпечаток, проекция прошлого. Автором создана универсальная среда, в которой, по сути, нет ни времени, ни пространства в их традиционном понимании. Есть только «чёрный загар негатива на щеках голодных студентов», обрывки надорванной сепии и навсегда помолодевшие родственники, ставшие частью предвечного мира.
Парадоксально, но фотокамера в поэзии Муратханова способна выполнять две противоположные функции. Она не только запечатлевает прошлое, но и подготавливает лирического героя к будущему – единому для всех. Именно это будущее делает нас универсальными, не подвластными болезням и тлению:
Застыньте перед камерой на три
секунды – станете как боги.
Познаете: мир прост и черно-бел.
Ни складок, ни морщин не знает тело.
По сути, каждое стихотворение книги – о смерти и её неизбежности, о том, что перед её бесконечностью и величием сиюминутное, обыденное кажется столь незначительным, что исчезает вовсе. «Сколько ещё в горсти сподобишься унести…», – вопрос, адресованный человеку мирозданием. Да и возможно ли это, если там, за чертой видимости, все ценности переосмысливаются? «Позавчерашний суп», «музыка вместо чая», «короткий список сделанных покупок» – всё это жизнь уже завершённая, либо так и не начатая. Что же в сухом остатке? Пустота. Горькая истина состоит в том, что у человека нет ничего, кроме ломкой бумаги, которая «долговечней любви и дружбы». «Безвоздушный, древний мир», населённый «ушедшими людьми», оказывается для поэта величиной-константой, прошедшей проверку на подлинность, одной из немногих абсолютных истин.
Даже о себе самом Муратханов нередко говорит отвлечённо, из некой точки невозврата, воспринимаемой уже как вполне реальная, почти осуществившаяся перспектива. Это особая оптика зрения – оценка повседневной, суетной жизни с позиции вечности, где всё идеально, безукоризненно, но уже никак не связано с земными категориями. «Придёшь навестить – ищи в третьем ряду, у зелёной скамейки, сразу за поворотом» – это обращение к невидимому адресату человека, уже неживого, как будто обозначенного на фото многолетней давности.
Подобная вынужденная статика гораздо продуктивнее той, которая нередко сопровождает нашу обыденную жизнь. «Живём ли мы, пока мы живы?», – как будто спрашивает автор, проверяя и собственное существование на подлинность. Наиболее явственно эта авторская рефлексия ощутима в стихотворении «Самоизоляция». Иллюзорность бытия человека особенно очевидна в условиях отдалённости от мира – всё наносное исчезает, и остаётся только экзистенциальный ужас собственного «я», освобождённого от всего наносного, временного, показного:
Билет просрочен. Вместо альп, италий –
минувшего случайные детали,
как зёрна из дырявого мешка.
Я пуст и в основном горизонтален.
Я толстых книг бездомная тоска.
В этой горизонтальности, превращающей человека в неодушевлённое «ничто» ещё до физического распада, автор видит главную трагедию нашей жизни. Не случайно слово «диван», употребляемое в книге довольно часто, становится её сквозным образом-мотивом и даже даёт отсылку к знаменитому роману Гончарова. Ощущается здесь и толстовская философия «жизни и смерти», согласно которой смерть по-настоящему страшна только тогда, когда она не оставляет памяти о человеке. А что может остаться от человека, если он сам – только продолжение дивана, на котором лежит? Если всё его знание о мире, о море и чайках заключено в четырёхугольный экран телевизора? Так он жил, как будто бы понарошку – и так он, совершенно по-настоящему, умрёт:
В дальний путь провожают диван.
Управляет диваном Иван.
У него телевизор и плед,
То есть полный комплект.
С такой же нескончаемой горькой иронией автор нередко подтрунивает и над самим собой. «Лежи, как будто так и надо, листай программу передач»… После этой грустно-ироничной то ли команды, то ли констатации факта его старый диван «отправляется в рейс хоккей – КВН», а для настоящего корабля места не остаётся – всему виной «мирок карманный, морок цифровой». Вот когда по-настоящему поражаешься актуальности образа Обломова. Мы все – Обломов. Скучный, серый, необъятный, погрязший навеки в повседневной рутине. Так чем же физическая смерть страшнее этого каждодневного ужаса? Напротив, она приближает нас к более идеальному миру, выправляющему все наши недуги – и физические, и духовные.
Стремление создать идеальную, эталонную среду ощущается в книге постоянно. Примечателен хотя бы тот факт, что 30 с небольшим стихотворений, представленных на страницах сборника, охватывают период более чем в 11 лет. И это отнюдь не свидетельство того, что автор мало пишет – скорее, это показатель его тщательной работы над художественным замыслом. Ничего лишнего быть не должно – только лучшие фрагменты «чёрно-белого» мира, сотканного из текстов-фотографий. Жизнь, запечатленная на бумаге, сохранившийся для потомков слепок прошлого – это не только снимки, но и мысли, чувства, образы. Одним словом, это и творчество – прежде всего, литературное, фиксируемое для истории именно с помощью бумаги. Она наследует «бледный рисунок волокон» дерева и работает на будущее.
Рисунок – синоним слова «снимок» в данном случае. Визуальность восприятия текстового материала – ключевая особенность книги Муратханова.
Здесь сама собой напрашивается аналогия с музеем. Нас как будто впускают в тёмный зал, попеременно освещаемый с разных ракурсов. Вспышка – и перед нами высвечивается инсталляция «детство поэта». Вот «леший, тёмен и носат», вот «бабушкино тесто», а следом – спящие качели и уставшие без войны «солдаты на ковре». Ещё вспышка – и возникает новый образ под названием «история рода».
Вот они – совершенные, прекрасные
тётя Нина, тётя Женя, дядя Гена
под солнцем неувядаемой молодости.
Проявление – название ключевого стихотворения книги – воспринимается и как главное свойство художественного пространства в поэзии Муратханова. Оно динамично и статично одновременно. Динамика – в калейдоскопической смене кадров. Статика – в отражённой на них вечной и потому неизменной реальности. Скорее даже, инореальности. Это жизнь, уникально и бесповоротно выправленная (исправленная) фотокамерой.
И чем больше мы постигаем эту жизнь, тем очевиднее становится истина: нет ничего, кроме этой надорванной сепии, кроме «хрупкого равновесия чёрно-белого времени», расставляющего всё по своим местам.
Отсюда и авторское вопрошание «скоро ли можно назад?». Назад – значит к истокам, от которых нас всё более отдаляет наша суетная, нередко бессмысленная жизнь. Назад – значит к самому себе:
Так бы и дальше потемневшей меди
касаться, и рассматривать фасад
с лепниной гипсовой, и постигать бессмертье,
и ничего с тех пор не написать.