АННА ГАЛАНИНА

АТОМ, В КОТОРОМ ОСТАЛСЯ СВЕТ

***

Как обитатели тех лачуг,
где каждый жующий – враг,
они теснятся плечом к плечу,
и ты против них – дурак.
У них улыбки углами губ:
смотри – голубых кровей.
Ты рядом с ними простецки груб
и пуще того – еврей.
Ночами долгими ты сова,
ты с клювом, у них клыки.
Они умеют лепить слова
в надёжные ярлыки.
Тебе на север, они – на юг,
встречаться вам не резон.
Они по пятницам подают.
Ты – сам себе Робинзон.

***

Мы умерли и проснулись,
бескрылые тени птиц
в разломе убитых улиц,
в потоке неясных лиц.
Пока опадали комья
отпущенной нам земли,
забыли о том, что помним,
и прочее отмели.
Проснулись. Вязала мама,
а папа смотрел в окно.
За стенкой учили гаммы
и скрипка визжала, но
летел по двору ракетой
твой новенький самокат,
а я шнуровала кеды.
Была я сестра и брат,
и мать, и отец, и город,
и кажется, влюблена –
наверное, это повод
забыть, что была вина,
война, и рука, и камень,
и горе, и всё не в счёт.
Закончилась под ногами
земля. Мама хлеб печёт.
С разбитой коленки вата
срывается – боли нет.
И нас нет. Остался атом,
в котором остался свет.

***

После последнего дня – понедельник.
Белым одеждам в метели белеть.
Бьётся на ниточке крестик нательный,
плещет в кармане случайная медь.
Небо приблизилось – туча за тучей,
в снежную пыль превращается след.
От воскресенья представился случай –
тот, что когда-то был тёмен и слеп, –
всё потерять и уйти, вырастая
до невозможных когда-то невстреч.
По понедельникам служба простая –
всё несбытое найти и сберечь.

***

Гасится звук в полумраке вагонном.
Всё, что услышишь – пустое. Проехали.
Сонно раскачиваясь на перегонах,
мысли чужие несутся помехами.
Что-то подумали, где-то сказали,
побоку – вещее, мимо – насущное.
Всё утрамбуется на тривокзальной,
и поменяются вещи с несущими,
и поплывёт заоконная темень,
в ней размывается разное прочее.
Лишь отражения – смутные тени
в чёрном тоннеле бредут по обочине.
Равновозможны и неразличимы
и простофиля, и старая бестия.
Можно дремать, примеряя личины,
локоть соседа хранит равновесие.
В чьём-то планшете упали игрушки,
поезд застыл… И становится тихо так,
что представляется мышка-норушка,
из мышеловки бегущая к выходу.

***

Небо течёт краской, в окнах застыв лужей.
Тучно зверьё разное по облакам кружит.
Розовощёкий слоник за горизонт скачет,
солнце вдали тонет, слоник догнал мячик.
Роза ветров – ветром по облакам шарит,
а под окном в ветках мышью дрожит шарик,
рядом сидит кошка, выше ещё двое –
ждут, что взлететь можно в небо в века кои.
Шарик застыл, дремлет, он в колесе белка –
крутит во сне землю, только свою – мелкую,
в ней не найти логик, и всех сильней ветер,
а все коты – боги, славные, как дети.
В доме зажглись окна, шарик дрожит нервно.
Кот приоткрыл око – смотрит на день первый.

АННУШКА

Аннушкин дом пустоты полон,
масло в лампаде, и в крест – пальцы.
Не помогает, везде – Воланд,
смертно пугает своим вальсом.

Раз – и кукушкой поёт: полночь.
Чёрная тень у двери – медлит…
Два – озарение. Свет? Полно –
это безумье – в глазок медный.

Три – к образам, на бегу – к Богу:
– Иже еси, укажи выход!
И поклонилась Ему строго,
а чтобы понял – ушла тихо…

Шаг за порог… Тишина – вздохом,
липкий туман по пятам – дымом…
Первый трамвай на лету охнул,
чуть не задел… не задел… мимо…

     Прыг-скок,
     кругом голова…
     Вдоль рельс –
     красная трава.
     – Где свет?
     И трамвая нет…
     Кто здесь?
     Шорохи в ответ
     и смех.
     Череп в полный рост…
     – Здесь я –
     главный. Берлиоз.

– Надо бежать! Ноги где? Боже…
Тени чудные вокруг бродят,
и ни души – черепа, рожи!
Крест наложить – не с руки, вроде…

И завертелась – искать угол,
где бы приткнуться… Ничком – надо б,
да чтобы ветер подол трогал…
И костылям бы была рада…

– Дома, наверное, гроб мелкий –
без головы… Эх, туда кабы!
Бабы судачат… С гербом вилки
не прихватили б мои бабы!

И притомилась – свело щёку.
Рядом – костыль… Да кому нужен?
А Берлиоз – зуб гнилой в щёлку:
– Кто безголовый – всего хуже.

     День, ночь…
     Помнится едва –
     век здесь?
     А быть может – два…
     Здесь бы
     хоть кукушки звук…
     Мух бить –
     не хватает рук.
     И всё
     мучает вопрос –
     кой чёрт
     рядом Берлиоз?

Был бы неплох, да на вид – нечисть.
Книги писал, говорит, злыдень –
вот оттого и мигрень лечит.
И Самого, говорит, видел…

Тянет извечно одну песню:
– Головы – дрянь, суета, ругань.
Поговорить по душам не с кем…
Аннушка, будь мне хоть ты – другом…

Знаешь, когда меня пьёт Воланд –
я упускаю момент. Странно –
словно есть голос, да нет слова…
Я бы иначе писал, Анна!

Брови ссутулит… Обнять? Нечем…
После посмотрит вокруг хмуро
и заорёт петухом певчим:
– Масло зачем разлила?! Дура!

     Так – век.
     Не прогнать никак…
     Слов нет?
     Не нашёл, дурак.
     Знать бы,
     где тот божий свет –
     а здесь говорят,
     мол, нет…
     Врут. Мне б
     крест сейчас нести…
     Вдруг – свет!
     Господи еси…

Вальс из-за стенки… Опять вечер,
и долгожданных шагов звуки…
Муха жужжит… Да убить нечем –
смирной рубахой сплели руки.