АЛЕКСЕЙ РУБАН

ДВА ВАГОНА
рассказ

Так было всегда. Едва проснувшись, ещё не успев справиться с оцепенением сна, маленькой еженощной смертью, он уже знал, шёл ли на улице дождь. Он понимал это, прислушиваясь к доносящимся снаружи голосам утреннего города, шуму машин, громыханью поездов, протяжному, растянутому по времени-пространству гулу. Привычные звуки превращались в бледные подобия самих себя, словно бы падавшая с неба вода смывала с них все краски, уносила с собой то, что делало их живыми. Человек в кровати какое-то время неподвижно лежал, размышляя о причудах мира, а потом рывком выносил тело из тёплых объятий одеяла. Лишённый необходимости куда-то спешить, тот, кого никто не ждал, добровольный узник, он щёлкал пультом телевизора и раскладывал на полу гимнастический коврик, вполголоса посылая проклятия внутренней дисциплине. Под бодрое воркование ведущих, препарировавших жизнь ещё одной звезды шоу-бизнеса, человек выполнял привычные упражнения, не забывая о правильном дыхании. Приняв душ, он перемещался на кухню, где снова включал телевизор, маленький, портативный, пристроившийся между тостером и салфетницей. Новости шоубиза сменял репортаж о съёмках очередного сериала, человек заливал молоком хлопья, намазывал маслом горячие квадратики хлеба, управлялся с сердито булькавшим чайником. Изредка поглядывая на экран, он завтракал, запивая телесную пищу крепким горячим кофе со сливками. Вода текла в раковину, возвращая первозданную чистоту посуде, предотвращавшая кариес паста покрывала зубы, аккуратно, чтобы не было брызг, заканчивавших свой путь на облицованных кафелем стенах ванной. Впереди ждала работа. Так было всегда, но не тем утром.

Никита Николаевич Одинцов, тридцати пяти лет, холостой, с пометкой «в разводе», официально безработный, сидел перед чёрным прямоугольником ноутбука, не в силах пошевелить рукой, оторвать её от столешницы и нажать кнопку включения. Под аккомпанемент гула извне, неземного, стиравшего грань между реальностью и тёмными полуоформленными грёзами, он вспоминал трёхлетней давности кладбище, которое утюжил холодный мокрый ветер. Они с дядей Геной приехали туда на следующий день после похорон, но, выйдя из автобуса и пройдя метров тридцать под проливным дождём, остановились у кромки небольшого озера. Кладбище, недавно открытое, быстро расползавшееся под тяжестью всё новых и новых покойников, находилось у самой черты города, в низине. Дорога к нему вела через строительный рынок, ощетинившуюся контейнерами асфальтированную заплату на земляном теле, и до неё добраться можно было, только перейдя вброд пузырившуюся массу воды. «Заворачиваем, – безнадёжно махнул рукой дядя Гена, зачем-то мазнув носком резинового сапога по поверхности озерца. – Если здесь такое, можешь представить, что на самом кладбище творится?». Никита попытался возразить, но не нашёл слов. Тем же автобусом они вернулись в город, в гулкой тишине квартиры прошли в кухню. Дядя Гена достал из рюкзака бутылку водки, которую брал с собой на кладбище, разлил по стопкам. Они молча выпили, и тогда Никиту прорвало. Он говорил и говорил, как не спал по ночам, слушая мамин кашель в соседней комнате, как представлял себе одинокую холостяцкую жизнь и винил, винил себя, сдирая едва наросшую, ещё совсем тонкую корку с ран, рискуя лишиться разума в ночной тьме. «Это всё развод, я добил её этим, я знаю», – надрывался он, вцепившись в край стола, расплёскивая по скатерти водку. Дядя Гена дождался, пока Никита затих, вытер лежавшей возле раковины губкой скатерть и снова наполнил рюмки. «Ты не прав, – негромко сказал он, с кустистыми взъерошенными бровями, с обострившимися морщинами. – Она всю жизнь проработала в сам знаешь каких условиях, мука в воздухе, бронхиты, рубцы на лёгких. Сколько раз я уговаривал её лечь на обследование… Потом было уже поздно, и твоя семейная история тут совершенно ни при чём. Послушай, – дядя Гена вдруг взял Никиту за плечи, мгновенно потерявшимися в его ладонях, – не знаю, каким ты был мужем, но сын из тебя получился хороший. Хороший, и ты должен об этом помнить, потому что ты живой и должен продолжать жить. И не просто жить, а достойно. Если на то пошло, то для неё, но и для себя тоже».

Никита встал из-за стола, подошёл к окну и раздвинул жалюзи. За пеленой дождя смутно маячили столбы железной дороги, мостик, по которому люди проходили над путями. В детстве Никита обожал поезда. Они ассоциировались у него с каникулами, жареной картошкой в стеклянных банках, яйцами всмятку и непременным бабушкиным яблочным пирогом. Это была возможность ненадолго покинуть привычный мир, и много позже он осознал, насколько точно уловил детским сознанием саму суть железнодорожных путешествий. Люди в поездах ехали к чему-то или бежали от чего-то, в конце пути их ждали радость, горе или просто служебные дела, так или иначе, мало кто из них мог ненадолго забыть о цели поездки и отдаться процессу. Наблюдать за меняющимися за окном пейзажами, медитировать на бесконечные встрёпанные предгрозовые поля, массы деревьев, скопления деревенских домишек – что ещё могло столь же болезненно ясно дать человеку понять, в какую суету он ежедневно погружён без остатка? Мог ли быть кто-либо более одинок, чем сидящий у окна поезда, отвернувшийся от соседей, навалившийся на стекло лбом, созерцающий нутро жизни? Одиночество страшило, но оно было необходимым, и Никита знал об этом. «У каждого человека на спине сидит обезьяна, – сказал однажды доморощенный философ из страны, где ливни шли значительно чаще, чем поезда. – Она царапает нас когтями, мы идём вперёд и думаем, что это и есть жизнь. Но даже если ты сможешь до неё дотянуться и сбросить, это не значит, что ты заживёшь по-настоящему. Твоей спине станет легко, ты распрямишься и увидишь, что вокруг множество дорог, и никто не подскажет, по какой идти. Жить начинает тот, кто сделает выбор».

Одним вечером, копаясь в Сети, Никита случайно наткнулся на трек под названием «Два вагона». Исполнителем значился некто Бумажный Слон. С каким-то смутным предчувствием он открыл файл и очнулся пять минут спустя, потрясённый, смятый услышанным. Тёмный голос на электронном фоне рассказывал о безымянном типе, ехавшем в поезде, состоявшем из двух вагонов и локомотива, дверь в который была наглухо задраена. В первом вагоне царили чистота и порядок, на полках хрустело накрахмаленное бельё, за чисто вымытым стеклом пробегал мир. Созерцавший его размышлял, сопоставлял, анализировал, и мысли его текли размеренно и плавно. Потом внезапно что-то щёлкало в голове, тип вставал, открывал дверь в тамбур, проводил там какое-то время в предвкушении и переходил во второй вагон. Там его ждало веселье, алкогольный угар, в табачной завесе мелькали разгорячённые лица друзей-собутыльников и весёлых девушек, непременно красавиц. Оргия тянулась и тянулась, пожирая самоё себя, и одним утром герой оказывался скрючившимся на полке, в одиночестве, с разламывающейся головой. Он доползал до двери, вваливался в тамбур и два-три дня валялся на холодном полу, не в силах встать. Потом он кое-как выбирался в первый вагон, отсыпался на крахмальных простынях и снова садился у окна созерцать. Перелопатив кучу источников, Никита собрал коллекцию из трёх десятков треков Слона, не поддающихся классификации звуковых откровений, в основном с рифмой типа ААББ. Бумажный Зверь неторопливо рассуждал о жизни и смерти, и за каждым его рассказом отчётливо слышался стук колёс поезда, идущего неизвестно куда. Слон не давал концертов, существовал исключительно в Сети, единственными свидетельствами его реальности были несколько фотографий толстяка лет тридцати, в клетчатой рубашке поверх массивного чрева и с отрешённым лицом, с микрофоном у кривой линии губ. Великан на глиняных ногах, в несокрушимой на вид броне из бумаги, и осмелившийся испробовать её на прочность одним ударом достал бы до большого, так болящего сердца. Глядя на столбы и мостик, Никита часто вёл беседы шёпотом с типом из поезда, который, быть может, в этот момент в сотый раз разбивал о железо кулаки, пытаясь прорваться в локомотив. И вдруг это снизошло на Одинцова, слова давно мёртвого философа из джунглей, с которыми, безусловно, полностью согласился бы Бумажный Слон. «Сильному достаточно смотреть на дождь, чтобы очищаться, слабому для этого необходимо ещё и пить». Никита подошёл к столу и захлопнул крышку ноутбука. Он снял со спинки кресла джинсы, натянул серый свитер, вытащил из шкафа объёмный рюкзак. В прихожей он обулся в массивные осенне-зимние ботинки, нахлобучил куртку и старенькую бейсболку с длинным козырьком, заглянул в бумажник и, позвякивая ключами, переступил порог квартиры.

На улице лило. Дождевые потоки, пузырясь, пенясь, растекались по асфальту, заставляя редких прохожих двигаться по причудливым извилистым траекториям. Никита захлопнул за собой решётку ворот и остановился, защищённый от буйства стихии пластиковым козырьком над входом в подъезд. Он стоял, с руками в карманах куртки, представляя себя в единственном в поезде тамбуре, с чисто подметённым полом и слабым запах табака в воздухе, просачивающимся из-за ведущей во второй вагон двери. Одинцов редко употреблял алкоголь, после третьей рюмки его начинало клонить в сон, вино могло вызвать изжогу и неизбежно отзывалось головной болью следующим утром. И всё же несколько раз в год он пил, однодневный пивной загул, марафон длиной в десять-двенадцать часов, к концу которого сознание едва теплилось, а из памяти выпадали некоторые мелкие детали бытия. Пиво было оптимальным напитком, обладало приятным вкусом, позволяя держаться на плаву достаточно долго даже в отсутствие регулярной практики. Прилагавшиеся минусы в виде повышенной нагрузки на мочевой пузырь Никита полагал неизбежным злом. Одинцов сам до конца не понимал, чем были вызваны эти мини-эскапады, не связанные с датами и событиями, осознание необходимости, потребность, наваливавшаяся внезапно, с мощью, делавшей сопротивление бесполезным и нежеланным. Он знал, что проведёт следующие сутки в колючих объятиях похмелья, сжавшись под одеялом, тупо глядя в экран телевизора, и лишь ближе к вечеру найдёт в себе силы залезть под сулящий облегчение душ. Знал он и том, что в подобные дни выпивка становилась чем-то сакральным, гимном человеческого одиночества в скопище мира, песней без слов и музыки. Её не следовало разделять с друзьями, вообще с кем-либо, такие песни могли звучать только внутри. Это не являлось объяснением, но этого хватало для того, чтобы, расположившись под козырьком, неспешно обдумывать своё короткое путешествие во второй вагон.

Стоя в виртуальном тамбуре, Никита думал о двух могилах. Первая находилась в часе езды от его дома, там, где три года назад хоронили мать. На похороны, несмотря на скромный социальный статус покойной, пришло десятков семь людей, сотрудников, друзей, явившихся в попытке что-то сказать в покрытое мраком лицо смерти. Точное место другого захоронения на противоположной стороне планеты не знал никто. Философа-самоучку, жертву страшного социального катаклизма, зарыли во влажную землю вместе с тысячами других безымянных соплеменников, и никто не произносил речей, когда тьма невыносимым весом опускалась на его искалеченное тело. «Мы смотрим в небо, но стоим на земле, и всё самое важное происходит между ними», – говорил он, возможно, незадолго до того, как зазубренные мотыги выбили жизнь из истощённой плоти. Никита высвободил из-под куртки капюшон, укрыл им бейсболку и героем треков Бумажного Слона шагнул под дождь.

Интерьер углового магазина наводил на мысли о двух вагонах, магическим образом слившихся воедино. В правом крыле располагался отдел здорового питания, с полками, отягощёнными разнообразными пищевыми добавками, призванными продлевать жизнь, улучшать настроение желудка и настроение вообще, вопреки дождям и мыслям о бренности подлунного мира. Слева торговали пивом и остро-солёными закусками, разделял же отсеки проход, сужавшийся до коридора, в конце которого находилась кабинка туалета. Магазин пустовал, только у прилавка справа женщина с длинными чёрными волосами о чём-то негромко беседовала с продавщицей. Никита взял курс на намеченную цель, и в это время из прохода навстречу ему вынырнула девушка в тёмно-синей униформе, с планшетом для бумаг в руке и пузатой сумкой через плечо.

– Добрый день, буквально минута вашего внимания, – сияя накрашенными губами, пропела она. – Скажите, вы курите?

– Уже лет пять как нет, а вот пить сегодня, боюсь, собираюсь, – неторопливо продекламировал Никита с серьёзным видом.

– Поняла, спасибо вам за ваш выбор, – неизменно бодро отреагировала девушка. Никита дёрнул уголком рта, сдерживая смех, и в это время женщина у прилавка обернулась. Ему показалось, что он уже где-то видел её, такое лицо не могло не остаться в памяти. Длинное, вытянутое, с почти квадратным подбородком и низким лбом, оно болезненно контрастировало со стройной фигурой, длинными ногами в обтягивающих джинсах. Женщина еле заметно улыбнулась в пустоту, глядя мимо Никиты. Одинцов, всё ещё пытаясь вспомнить, где мог с ней видеться, повернулся и направился к усладе любителей слабоалкогольных радостей. Пренебрегая колбасками и вяленой рыбой, он приобрёл две большие, заполненные янтарной жидкостью ёмкости, присовокупив к ним третью, меньшего объёма. Идя к выходу, Никита ещё раз взглянул на вернувшуюся к разговору с продавщицей женщину и покинул магазин.

Выйдя наружу, Одинцов прошёл с десяток метров, остановившись под чьим-то балконом. Опустив рюкзак на землю, он достал пластиковую бутылку поменьше, осторожно отвинтил пробку во избежание пенного взрыва и припал к горлышку. Холодное пиво заструилось по пищеводу, почти сразу же ударив в голову. Переведя дыхание, Никита сделал ещё несколько глубоких глотков, а отняв от губ бутылку, увидел перед собой женщину из магазина.

– Вы не против, если я постою с вами? Кажется, здесь больше негде спрятаться, – она кивнула куда-то в сторону. Никита посмотрел на пустынную улицу, отметив, что балкон, под которым они стояли, был единственным в обозримом пространстве, и сделал широкий приглашающий жест.

– Джентльмен почтёт за честь оказать гостеприимство утомлённой дорогой страннице.

– Джентльмен, похоже, сам совершает путешествие. Как вы справляетесь со всей этой жидкостью? – она указала на бутылку в руке Одинцова. – Вокруг и так сплошная вода.

– Вообще я не по этим делам, – мотнул головой Никита, – сегодня редкое исключение. Кто же знал, что мне это понадобится именно тогда, когда будет так лить?

– Я не к тому, вы совсем не похожи на любителя… Извините, видимо, погода давит, что в голове, что на языке – хаос сплошной.

– Да всё в порядке, – Никита снова отхлебнул пива и, повернувшись к собеседнице, изобразил улыбку. Теперь, глядя на неё почти в упор, он осознал, насколько некрасивой была женщина. Впечатление от неестественной формы лица не могли спасти ни макияж, ни упругая гладкая кожа, ни густые волосы, чёрной волной падавшие из-под вязаной шапки. Одни глаза, бархатные, внимательно-глубокие, немного оживляли безрадостную картину. Некоторое время они молчали. Ветер закручивал струи, брызгал в лица холодными каплями, срывал с веток потерявшие волю к жизни листья. Совершив свой первый и единственный краткий полёт, они ложились на тротуар, на проезжую часть, чтобы вскоре быть раздавленными тысячами ног и колёс. А потом Никита внезапно, неожиданно сам для себя, заговорил.

– Знаете, один мудрый человек сказал, что смысл существования листьев в полёте. Вначале они рабы деревьев, потом падают и превращаются в перегной. Но всё это оправдывают те мгновения, которые они проводят в воздухе.

– Он, наверное, уже умер, этот человек.

– Почему вы так решили?

– Не знаю, просто нынешние люди как-то не склонны размышлять о жизни на примере листьев.

– В общем, вы правы, он умер около пятидесяти лет назад, точнее, погиб. У него в стране была революция, скорее, даже восстание голодных крестьян, на которых власти натравили таких же работяг, только из городов, что-то там им пообещав. Работяги всё исполнили на отлично, отобрали у крестьян мотыги и ими же забили где-то с полмиллиона. Хоронили где попало, а нередко вообще раскатывали трупы бульдозерами. Говорят, этого человека, философа, зарыли в джунглях его же ученики, но вряд ли. Он вообще не считал себя учителем, просто однажды ушёл из города, поселился в джунглях, общался с деревьями, зверьми. Как-то про него узнали люди, стали приходить, просить совета. Он со всеми разговаривал, но категорически был против того, чтобы записывали его слова. Утверждал, что ничего не знал о жизни, никогда не сталкивался с богами, не был уверен, что они существуют. Когда восстание закончилось, уцелевшие, из тех, кто с ним общался, всё же записали некоторые его изречения, двести восемь, если точно, всё застрявшее в памяти. Потом об этом прознали этнографы, привезли записи на континент, издали даже книжку маленькую, мизерным тиражом, само собой. Я однажды её случайно увидел на барахолке, купил, сам не знаю, почему, и вот теперь время от времени цитирую.

– Насчёт богов… – негромко сказала она, помолчав. – Такие люди, сомневающиеся, как по мне, и есть настоящие верующие, потому что стараются жить по совести, хотя и не должны особо бояться наказания свыше. А вот у нас вера, кажется, вырождается. Раньше верующие вериги носили, истязали себя, этот мир отвергали, но всё ради того, другого, ради настоящей жизни. А сейчас одна форма осталась. Человек думает: сходил я в церковь, праздники отметил – и всё в порядке, бог меня любит, а в суть лезть никто не хочет, потому что сложно и неуютно.

– Полностью согласен, но ведь и раньше форма часто всё перекрывала, – Никита говорил с нарастающим ощущением абсурдности ситуации, такие разговоры не ведутся со случайным человеком под балконом. Погода ли была тому виной или нет, но в окружающем мире явно происходили странные вещи. – Люди искренне верили, что оттого, в какую сторону они будут двигаться, совершая обряд, зависит милость или немилость бога. Это такая же чушь, как и с суевериями. Представляете себе мир, где твоё будущее зависит только от того, встретишь ли ты по дороге человека с пустым ведром?

– В любом случае, мне кажется, этот ваш философ знал значительно больше, чем утверждал. Не какую-то универсальную истину, её, пожалуй, и не существует, но как нужно жить самому, он точно представлял. Могу даже позавидовать.

– То есть вы, если я правильно понял, не представляете.

– Хм, – женщина кашлянула, прочищая горло, – сегодня точно всё как-то с ног на голову. Вы случайно не знаете, может, какие-нибудь выбросы в атмосферу были, на химзаводе, например?

– Это вы к чему?

– К тому, что я редко обсуждаю свою жизнь с незнакомыми людьми на улице, никогда, если совсем точно. А тут вы со своими вопросами, а самое странное, что я, в общем, не против ответить.

– Я, кстати, тоже не привык вот так беседовать, так что если вам это неприятно…

– Нет, я же вам сказала, – её волосы качнулись вправо-влево, – всё в порядке. Если вкратце, я не на то поставила.

– Речь не о лошадях и казино, правда ведь?

– Никогда не отличалась азартностью. Просто бывает так, что планируешь свою жизнь, планируешь, потому что иначе ничего не добьёшься, другие могут себе позволить до определённого времени жить в удовольствие, но не ты, так сложилось. И вот ты строишь планы, анализируешь, понимаешь, что ставить нужно на то-то и то-то, в остальных местах у тебя шансов практически нет. Ты даже чего-то добиваешься, а потом бац, и оказывается, что всё это не то, и куда дальше идти непонятно.

– Знакомая ситуация, сам не так давно переживал, да и до сих пор переживаю, что уж там, – Никита отпил немного из бутылки. Он чувствовал, что его несло, на алкогольной волне, но в большей степени от ощущения поплывшей реальности, словно дождь подмыл её основы, и мироздание огромной тушей медленно стронулось с места, увлекаемое за собой водяными потоками. Мир сдвигался, и Одинцов почти не удивился, когда услышал то, что произнёс.

– Послушайте, не знаю, какие у вас на сегодня планы, я лично полностью свободен, а вот под балконом мне стоять становится как-то некомфортно. Тут через дорогу есть маленькое заведение, подвальчик, если хотите, можем ненадолго туда переместиться, раз уж такой разговор зашёл.

– Ну, ведите, – сказала она без паузы, – а то кругом пишут, что нужно иногда позволять себе безумства, буду потом вспоминать этот день и утешать себя, что тоже могу что-то делать спонтанно. Планов особых у меня на сегодня тоже нет, выходной всё-таки. Суббота, – добавила она в ответ на вопросительный взгляд Одинцова.

– Точно, точно, фрилансерская судьба – теряться в днях недели. Никита, – он протянул ей руку, – и предлагаю на ты, если вы не против.

– На ты, вы не против – звучит забавно, – она коротко рассмеялась, отвечая на рукопожатие, неожиданно сильно, по-мужски. – Кира. Втягиваешь ты меня в какую-то авантюру, вышла на пять минут в магазин, даже зонт не взяла, а тут такое. Ладно, идём в твоё заведение, надеюсь, кроме пива там есть ещё горячий чай.

– Именно его я там обычно и пью, а зонты презираю, – Одинцов сделал ещё один глоток и убрал бутылку в рюкзак. Переходя дорогу, он вдруг вспомнил, где видел Киру раньше. Она выходила из дверей спортзала, мимо которого он периодически проходил, совершая вечерние прогулки. Тогда Никита подумал о том, как природа могла порой отыграться на человеке, мстя за всё зло, что он нёс с собой. Впереди замаячила дверь бара, Одинцов указал на неё спутнице и ускорил шаг.

В подвальном помещении, разделённом на два маленьких зала, не было ни души, кроме скучавшего под усыпляющее бормотание телевизора бармена за стойкой. Никита с Кирой расположились в дальнем зале, за столом, на котором через несколько минут появились чайник, чашка, сахарница и кружка пива. Они набирали в рот жидкость, пили мелкими глотками, обмениваясь куцыми фразами. Никита чувствовал, как что-то важное, вынырнувшее ниоткуда, неожиданно сплотившее их на пятачке асфальта под балконом, утекало, просачивалось сквозь пальцы, неся пустоту и недоумение. Он в растерянности искал слова, окунал губы в пиво в поисках ясности, а потом это вдруг вынырнуло само собой, словно бы небо за секунду развёрзлось над нескончаемой мешаниной стволов и листьев.

– Он говорил, что в городе человек не может до конца ощутить жизнь. Тут почти нет настоящих контрастов, двух вагонов. Работа выматывает, отупляет, но отдых после неё не радует, потому что ты приходишь домой и падаешь перед монитором или напиваешься. И в том, и в другом смысла примерно одинаково, то есть никакого, а потом все удивляются, почему не исчезает усталость. В джунглях он жил без всяких удобств, мок, питался фруктами и кореньями, но зато вечерами, сидя у огня, испытывал такое умиротворение, что нам и не снилось.

– Но можно хотя бы получить какое-то представление, например, попав в тепло после дождя, да?

Он кивнул, и она заговорила. Кира, некрасивая женщина из магазина здорового питания, говорила недолго, но когда она закончила, пива в его бокале оставалось на самом дне.

– Я, как все мы, родом из детства. Росла с мамой и бабушкой, в обратном порядке, на самом деле. Бабушка – уникальный персонаж, такие в единственном экземпляре выпускаются. Всю жизнь преподавала в Экономическом, до доцента дослужилась, дедушка там же работал, заведующим кафедры, умер немного за шестьдесят. Не скажу, что довела, но, боюсь, не без этого. Дома всегда идеальная чистота, исключительно умные беседы и дисциплина. Никаких тебе вечерних гуляний, подружек-друзей, всё во имя учёбы и статуса. Мама терпела, терпела, а потом в двадцать взбрыкнула. У неё случилась связь с однокурсником, от безысходности, как я сейчас понимаю, такой себе вопль протеста. Забеременела, был страшный скандал, даже представить не могу, насколько. Аборт в благородных семействах никак не комильфо, они расписались, стали жить вместе, в отдельной квартире, но в том же доме. Родилась я, а через полгода он сбежал. Переехал в другой город, всё бросил, до такой вот степени. Внешностью я, кстати, в него, – равнодушно произнесла Кира, и при этих словах Одинцов вздрогнул. – В общем, бабушка стала меня воспитывать, а мама была приходящей, виделись раза три в неделю. После его побега мама сломалась, первое время пыталась как-то бороться, это она мне сама однажды рассказала, уже значительно позже, а потом просто опустила руки. Боялась, конечно, плюс апатия навалилась, такая вот смесь. Бабушка с детства при любой возможности мне ею в лицо тыкала, про внешность тоже не забывала, мол, не должна женщина на замужество ориентироваться, надо самостоятельной быть, а с моими данными эту тему вообще изначально похоронить нужно. И знаешь, я всё воспринимала как данность, всё время над книгами, школу с отличием окончила, у меня, между прочим, два образования, экономическое, само собой, и компьютерные технологии, отделом в банке заведую. Квартира двухкомнатная здесь недалеко, спорт, надо же хоть как-то табло компенсировать, – Кира горько и опять совершенно по-мужски осклабилась. – Романы тоже имели место, без шансов, без тепла, от безысходности, пустоты. Не с альфонсами, как в книгах, оказывается, на каждый товар свой купец всё же находится, в монастырь давно уже никто не уходит. Сходились-расходились, и вспомнить не о чем. Так можно жить, даже хорошо, по сравнению со многими так точно. Но вот стоим мы под балконом, и я тебе говорю, что не на то поставила. Ты вдруг понимаешь: жизнь проходит по касательной, друзей настоящих нет, есть коллеги, с мужиками тоже всё понятно. А родные по крови… Бабушке за восемьдесят, она прекрасно себя чувствует, по-прежнему с институтскими общается, наверное, обо мне им рассказывает, молодец внучка, заняла достойное место в обществе. Я её не ненавижу, нет, она по-своему добра и мне, и маме желала, только как умела, катком по живому. У мамы гражданский муж, живут как-то, бабушка с ней практически не общается, я тоже очень мало, она для меня чужой человек, в детстве всё упустили, теперь не восполнить. Её я тоже понимаю, она укрылась в своей скорлупе и больше всего боится, что её оттуда выгонят. Хотя пару раз мы разговаривали, по-настоящему почти, когда она лишний бокал вина выпивала и в воспоминания пускалась. Мне даже казалось, что между нами что-то может произойти, наладиться, искорка проскакивала, но потом проходит ночь, и всё возвращается под скорлупу. Отца вообще только на фотографиях видела, бабушка с ним все контакты порвала, от алиментов даже отказалась. Говорят, он потом на континент уехал, не знаю точно. Как думаешь, что бы на это сказал твой философ?

Повисла тишина. Где-то за сотни километров продолжал бубнить телевизор. Никита пробормотал нечто вроде «подожди минуту», поднялся и направился в соседний зал. Там он заказал ещё одно пиво, зашёл в туалет, избавился от избытка жидкости в организме, подхватил бокал и вернулся за столик. Она сидела неподвижно, и только кисть руки раз за разом выписывала в воздухе круги, механически помешивая остывающий чай.

– Не знаю, что бы он сказал, но помню одну его фразу. «Взрослые ищут счастье, не понимая, что для этого должны стать детьми». Разве нет? Ты ведь сама говоришь – в детстве всё воспринимала как само собой разумеющееся.

– Пожалуй, да, пожалуй. На самом деле, у меня был свой мир, как у всех детей, всякие девчачьи мечты, принцы из книжек, феи мультяшные, просто я уже тогда разграничивала эти вещи – реальность и фантазии. Наверное, фантазии так ещё ярче становятся, от осознания их неосуществимости. А ты что себе в детстве представлял?

– Да много всего, – пенная верхушка осела, съёжившись до каймы у стенок бокала, и Никита сделал большой глоток. – Мешанина та ещё. Каратисты, трансформеры, те же принцы, только с мечами и в окровавленных доспехах. Папу я почти не помню, мне было шесть, когда он умер. Несчастный случай на производстве, как тогда говорили, он монтёром работал, так что мама меня одна поднимала. Она целыми днями на работе пропадала, но как-то умудрялась и уроки со мной сделать, и поговорить, и на выходных в парк выбраться. Она вообще умница была, удивительно просто, приехала из глубинки, устроилась на хлебозавод, пахала там на самой тяжёлой работе и в итоге доросла до заведующей экспедицией. Её там все чуть ли не почитали, на похороны ползавода явилось. Сегодня как раз ровно три года с того дня…

Никита прервался. Кира подняла к губам чашку и опустила на блюдце, не притронувшись губами к белому ободку.

– Говори, – тихо сказала она, – говори всё, сегодня так нужно.

– Работа её в могилу и свела, там же мука в воздухе, постоянно дышишь ею, а потом бронхиты, рубцы в лёгких, сердечная недостаточность… Лечиться ей всё некогда было, никого слушать не хотела, потом спохватилась, но уже поздно. Так вот, в детстве я много времени проводил сам, например, когда болел. Оставался один дома, мама на работу уходила, а я к самостоятельности привыкал, ну и придумывал самые разные игры, чтобы не скучно было.

– Она больше не вышла замуж?

– Нет, но потом появился дядя Гена, я о нём в тринадцать узнал. Они скрывали от меня, боялись, буду ревновать, не приму, а он оказался суперским мужиком. Здоровый, под два метра ростом, массой кого хочешь задавит, а на самом деле интеллигентный тип, спец по каким-то там технологиям производства, на этой теме они и сошлись. Он с нами не жил никогда, но приходил часто. Я его отцом не считал, не называл, само собой, поздновато было, но любил по-настоящему и сейчас люблю, перезваниваемся, видимся иногда. Вот такой же дождище лил и на похоронах, и на следующий день, когда мы с ним на могилу приехали, но так и не дошли, так всё разлилось. Только утром сегодня вспоминал, как мы домой вернулись, и я заистерил.

– Прорвало? Это нормально.

– Не только в этом дело. Я за год до её смерти с женой разошёлся, шесть лет вместе прожили, ещё студентами встречаться начали. Она красавица была, впрочем, и сейчас тоже, просто привычнее как-то в прошедшем времени. Самое интересное, я её долго как женщину не воспринимал, может, подсознательно конкуренции боялся, – Одинцов сморщил лицо в подобии улыбки. – А потом в один момент вдруг всё перевернулось, совсем другими глазами взглянул. Она почувствовала, и понеслось. Много чего было, оба с тем ещё характером, но до свадьбы дорулили. Помню, счастлив был тогда до безумия, думал, сейчас всё начнётся, самое интересное, другая жизнь, ради чего тогда люди женятся? А оно не начиналось и не начиналось, и ты перестаёшь понимать, зачем всё это. В семье она первой скрипкой была, не потому что хотела, дело во мне в большей степени. Я под неё подстраивался, природа такая, видимо, а она хотела мужской инициативы. В итоге дёрнуло меня налево, от безысходности, как ты говоришь, думал, может, прояснится что-то, острота появится, но нет, только хуже стало. Всё только обострилось, понимание, насколько мы разные, два вагона. Никто ничего не узнал, не уверен на все сто, но скорее всего. Разошлись тихо, но маму это подкосило. Что бы ни говорил дядя Гена, я чувствую, так было. Первое время как разбежались, я эйфорию поймал, свобода, типа, можно всё по новой начинать. А потом осознание пришло. Это вина, Кира, её не смоешь никак, утюгом не загладишь. Я виноват перед женой, но там другое, с таким можно смириться, а здесь…

– Раз ты говоришь об этом, значит, думал, делал выводы…

– Не знаю. Думал, конечно, а насчёт выводов… Первое время после её смерти я вообще не представлял, как жить, бродил лунатиком, туман полный. Хорошо, что не пью, сегодня не в счёт, не сомневайся, иначе бы точно скатился. И дяде Гене спасибо, разговаривал со мной, объяснял что-то, да и друзья не забывали, есть у меня парочка ближайших. Понемногу стало… не то чтобы проясняться, наверное, ресурсы какие-то внутренние организм задействовал, чуть-чуть легче стало, а потом попалась мне та самая книжка на развалах. И так всё легло вдруг, тебе не передать. В общем, решил я аскезу принять. Шучу, конечно, но не без доли. Я подумал: люди, искупая вину, обычно совершают благие дела. Но я-то что могу, обычный фрилансер, дизайном занимаюсь у компа, фонд благотворительный создавать не на что, в волонтёры не пойду. Не чувствую я, знаешь ли, такой любви к ближнему, чтобы помогать незнакомым людям, и с желанием, с состраданием. А по-другому, наверное, нельзя, хотя и говорят, что результат важнее. Не знаю. Значит, раз от меня пользы особой нет, то пусть хотя бы вреда не будет, как жене моей или той, с которой изменял. Она ведь на что-то тоже рассчитывала, надеялась. Так и живу, работаю, гуляю, читаю много, не только философов, кстати, стараюсь тело не запускать. Общаюсь в основном с дядей Геной и теми двумя ближайшими, спасибо им, много вопросов не задают, понимают или пытаются хотя бы. И ты права, так можно жить, хотя бывают дни, тяжко становится, муторно. Вспоминаю, ещё когда с женой жили, в самом начале, всё хорошо вроде, ровно, и вдруг такое предчувствие накатывает, что это всё затишье перед лажей какой-то. Ты не знаешь, где конкретно проявится лажа, и от этого ещё более тоскливо, будто зудит что-то внутри, дождь серый по голове мелко долбит…

– Он, похоже, заканчивается, – произнесла Кира. Никита обернулся и посмотрел в окно, из которого виднелся клок взъерошенного набухшего неба. Мысль мгновенно ударилась в нём, он вскочил, сделал Кире знак оставаться на месте и метнулся к выходу. Дождь действительно затихал, превратившись в морось. Одинцов глубоко вдохнул влажный воздух, закрыл за собой дверь и вновь занял место напротив Киры.

– Послушай, – хмельная жажда деятельности переполняла его, – раз уж так всё сложилось, не съездить ли нам в гости к нашему философу?

– Прямо сейчас сядем на самолёт и полетим? Ладно, подожди, только закажу по сети билеты.

– Иронизировать будешь, когда дослушаешь. Мы так ещё в студенческие годы развлекались. Выбираешь на карте какое-то место, желательно, подальше, смотришь, где оно находится по отношению к тебе, северо-запад, например. Это твоё направление. Потом надо узнать номер рейса, который туда летит, если есть такая маршрутка, да ещё и ходит поблизости – здорово, хотя я с таким раза три от силы сталкивался, нет, значит, выбираешь максимально близкий к этой цифре номер. Остаётся время поездки. Тут надо определиться с коэффициентом, лучше всего брать четыре. Скажем, лететь пять часов, умножаем на четыре, получаем двадцать минут. Сел в маршрутку, засёк время, через двадцать минут вышел – и ты на месте. Бродишь там, представляешь, что прилетел, куда хотел. Кайф же, серьёзно, по прогнозам сегодня уже не польёт, а мы вроде как без планов. Не понравится, развернёшься и той же маршруткой домой поедешь.

– Я во что-то такое с тобой вляпываюсь, не хочу даже знать, во что, – Кира помолчала, пожевала губами, потом выудила из сумки телефон. – Где, ты говоришь, он жил?

Через несколько минут сетевых поисков на столе появился блокнот и тонкая ручка. Кира неторопливо записала на листке данные и протянула Одинцову.

– Тебе везёт. Два квартала отсюда, номер 214, рейс там двести второй, так что подходит. С направлением – это фигня, конечно, но если очень приблизительно, то сойдёт. Ехать тридцать две минуты. Проси чек и давай двигать, пока не передумала.

Они расплатились, вышли на улицу. Морось сошла на нет, на улице появились редкие люди. Огибая лужи, они прошли два квартала и встали немного за перекрёстком. Двести четырнадцатая показалась минут через пять. Несколько человек в салоне созерцали мир за покрытыми каплями стёклами.

– Я сзади и у окна, даже не спорь, моё любимое место, – безапелляционно заявила Кира.

– Не любишь быть в самой гуще? Ладно, валяй, сам такой, – Никита пропустил Киру вперёд. Они уселись, маршрутка тронулась, неспешно покатив по серому асфальту. Одинцов достал из рюкзака меньшую ёмкость и добил её, отсалютовав пустой тарой городу за окном.

– Ты сегодня пару раз говорил о каких-то двух вагонах, о чём речь?

– Если интересно, могу продемонстрировать, только про таймер не забудь, – Никита вытащил из внутреннего кармана куртки телефон, моток наушников и протянул Кире. – Не брезгуешь?

– Вообще дурацкий вопрос, учитывая, куда ты меня затащил.

Она прикрыла глаза. Одинцов нашёл нужный трек и щёлкнул кнопкой. Под покачивание маршрутки Бумажный Слон начал свой рассказ о Сцилле и Харибде жизни, историю, которую Никита знал наизусть.

Есть такая повесть под названием «Жёлтая стрела»,
Там чувак ехал в поезде и пытался из него свалить, такие экзистенциальные дела.
По-моему, отличная вещь, хотя ваш покорный слуга и хреновый критик,
Никогда не стремился преуспеть в этой науке, имеющей много гитик.
У меня, знаете ли, похожая ситуация, поезд, правда, маленький, всего два вагона,
Говорят, бывает и меньше, не суть, вагоны эти на плечи легли, как погоны,
Как ангел и чёрт, как знаки отличия, хотя отличаться особо и нечем,
Всё как у всех: что-то ноет на сердце, что-то лупит с размаху в печень.
Есть ещё паровоз: он, безусловно, должен быть, но об этом я могу только догадываться,
Дверь туда задраена наглухо, верь мне, я не один раз в неё пытался вламываться.
Изнутри ни звука. Утомившись, я возвращаюсь в первый вагон, там всё чинно и крестообразно,
Нет ни души, порядок, белоснежные скатерти, за окном проносится всяко-разно.
Можно сесть у окна и неспешно размышлять о бытии и сознании,
Подбивать итоги, разрабатывать прожекты, накапливать теоретические знания.
Мимо бегут дни, потом в голове щёлкает, я открываю ведущую в тамбур дверь,
Там всё чисто, хотя и накурено, не поленись и снова мне поверь.
Обычно я стою там некоторое время, предвкушая предстоящие кайфы и проказы,
Затем нажимаю на железную ручку и в буйство жизни с головой ныряю сразу.
Из колонок на пределе громкости звучат песни разной степени антигуманности,
За столиками подпевает народ, лица явно не первой свежести-сохранности,
Но это фигня: льётся коньяк, херес и ещё что-то труднопроизносимое,
В воздухе коромыслом дым и лёгкость бытия невыносимая.
Ближе к ночи в коридоре водят хороводы, а потом, пошатываясь, по купе разбредаются,
В разных сочетаниях занимаются тем, что почему-то любовью называется,
Затем короткий сон, а утром по новой и так подряд несколько дней,
Концепция остаётся прежней, однако накапливаются дыры и прорехи в ней.
Херес ушёл в воспоминания, в стаканах плещется самогон, гуляй рванина,
На смену этим вашим деликатесам приходят пресловутые котлеты из конины.
Ночные утехи больше не греют, и вот однажды, с солнца восходом,
Я понимаю, что остался один. С трудом встаю, к двери двигаюсь тихим похмельным ходом,
Липкий пол заплёван, перегар и дым разъедают стены вагона,
Металлическая ручка, я внутри, в тамбуре темно и холодно, словно бы на дне бидона.
Меня покидают силы, я опускаюсь на пол и в позе эмбриона лежу где-то около трёх суток,
Не получается уснуть, в отчаянии считаю мутантов-овец и двухголовых уток,
Наконец, голод и жажда берут своё, я поднимаюсь и захожу в первый вагон,
На мгновение просыпается ощущение, что без меня сотню лет бежал по рельсам он.
Как всегда, чистота и порядок, на скатерти стоит обильный безалкогольный ужин,
Я проглатываю его и заваливаюсь на полку, наслаждаясь теплом после тамбура стужи.
Поезд идёт, бежит река, проходит жизнь, и когда подходит к концу время спать,
Я стряхиваю с одежды пепел, сажусь у окна и снова начинаю созерцать.
По кругу, всё время по кругу, ты знаешь, что ждёт впереди, вертясь в колесе сансары,
Тебе знакомы будущие кайфы, знакомы и будущие кары.
Чувак в повести всё же сошёл с поезда, не без потерь, конечно, не без труда –
Я думаю о нём, прижавшись лбом к стеклу, глядя отсюда туда.

– По кругу, по кругу, – прошептала она, опустив наушники на колени. Никита молчал, всё было и так понятно. Молчание растянулось во времени, насколько, никто не мог сказать, пока он, неловко, коряво, не сломал нависшую над ними паузу.

– В каких ты отношениях с музыкой?

– В разнообразных. Наверное, больше информативность ценю, тексты, а музыка должна подчёркивать, ну или хотя бы не отвлекать. Тогда давай баш на баш, раз уж понеслось, нам ещё двадцать минут ехать, – она вставила штекер наушников в разъём своего телефона. «Зэ скримерс», прочитал Никита название группы на экране. – На, послушай Крикунов, а то даже поделиться не с кем.

Крикуны полностью оправдывали своё название. Это был настоящий панк, непричёсанный, гитара, бас и барабаны, прямо в лоб, сорванный голос на фоне стены звука. Ночью видно то, чего нет, заколачивал гвозди вокалист, но на улице день, сорокоградусная жара, и твой командир телевизор велит тебе любить воду и бояться огня с утра. Но есть песня, которая не даст тебе покоя, пролезет в любую щель и, погубив навсегда, однажды заставит разбить пульт к херам и стать на верный путь.

– Клёво валят, – Никита широко улыбнулся, – я на таком ещё в школе вытарчивал, аж ностальгия продрала. Но знаешь, будешь смеяться, у меня телевизор дома периодически работает, особенно по утрам.

– Гимнастику делаешь, никак, – она ехидно сощурила глаза, отчего её лицо стало почти отталкивающим.

– И это тоже. Дурь, конечно, но у каждого свои методы расслабляться. Я вот послушаю какую-нибудь дичь про наших звёзд, кто что накачал, с кем переспал, пол сменил, сам в это время завтрак готовлю или ещё чем занимаюсь механическим, и внутри всё осаживается, голова очищается, сам не пойму, какой тут механизм. Но после этого можно спокойно садиться и работать целый день.

– Переключаешься так, наверное.

– Ага, но есть ещё моменты. Иногда такое услышишь, аж мозги заворачиваются. Например, рекламы. Не хватает денег до зарплаты – вот тебе кредитка, живи, не хочу. Интересно, как человек, не дотягивающий до конца месяца, может разобраться с кредитом? Или шоу эти. Собирается толпа зрителей, всякие якобы эксперты, те же звёзды, а перед ними драмы разыгрывают, типа, оставил отец деток малолетних и жену больную, а сам в альфонсы к шестидесятилетней бизнесвуман подался. Ведущий стоит в позе, лицо как у ангела-обличителя, морали читает, отец по законам жанра глаза опустил, молчит. А я вот бутерброды делаю и думаю: классно-то как, примерил на себя роль судьи, бога, а все заглатывают, аж слюной от восторга исходят. Так что про пульт – это в точку.

Они снова замолчали. Каждый погрузился во что-то своё. Кира, прислонившись лбом к стеклу, совсем как в первом вагоне, смотрела на серый мир, на виске её билась тонкая жилка. Одинцов думал о бурлящем хаосе, вращающихся в нём кубиках. Хаос выплёвывал их прочь, они успокаивались гранями, поворачивались к небу. Каждому выпадало что-то, не по заслугам, прихоть бездушного мироздания, непостижимая жизнь. Эта жизнь весело лепила лица, которые носят до конца, с гордостью или как проклятье, и мало кому было дело до того, что скрывалось за ними. Кира не нуждалась в жалости, ей не хватало тепла, и Никита, не зная, как дать ей это, выпил показавшегося горьким пива. За полминуты до сигнала таймера они почти синхронно поднялись, попросили водителя сделать остановку, расплатились и вышли, чтобы увидеть, куда их привела дорога.

Это было место, которое традиционно называют периферией, несколько километров до черты города, очередная попытка построить за деньги земной мини-рай вдали от бесплодной суеты центра. Остановка, два-три квадратных метра асфальта под пластиковым навесом, обосновалась на перекрестье двух дорожных полос. Одну, значительно шире и солиднее, в обе стороны утюжили вечно куда-то спешащие колёса машин, вторая узким перпендикуляром уводила в совершенно иной мир. Стелясь вдоль рядов высоток, изрезанных арками, со скамейками, анабиозными клумбами, подъездными дорожками, она бежала к горизонту, внезапно круто соскальзывала вниз, и там, за бетонными громадинами, ряды голых деревьев предвосхищали поля, бескрайние, уходившие в никуда. «Ну вот же оно, смотри, это же джунгли, разве я не говорил тебе?» – Никита с размаху хлопнул рюкзаком о землю, возмущая пивное спокойствие под пластиковыми сводами.

В молчании они прошли свой путь, под мутными взглядами заплаканных окон, наблюдая открывавшиеся арками детские площадки, прочитав надпись «Магазин-бар» на приземистом прямоугольнике у последнего здания. Лишённые зелени джунгли стали перед ними стеной, сочась слезами увядания.

– Вот здесь его и похоронили.

– Прямо здесь?

– Да. Какая разница, здесь или там? Он говорил: забравшись на дерево, ты можешь увидеть мир, усевшись под ним, разглядишь себя. Мне кажется, он был счастлив, даже когда умирал под этими их мотыгами. Лежать в земле, которая давала тебе свои соки, питала тебя, может, в этом и есть настоящее счастье.

– Может. А я вот в детстве боялась таких мест. Однажды вычитала где-то, как люди в древности опасались ходить через поля, рощи, боялись встретить кого-то из своих богов. Вот тебе твои два вагона на практике. Ты молишься, приносишь жертвы, выпрашиваешь у них благополучие, плодородие, чтобы реки разливались, и при этом понимаешь, что вы из разных вселенных. Увидеть фавна, сатира, не говоря уже о старших, гарантированно означало сойти с ума, такой себе построенный на страхе мир.

– Иррациональный ужас?

– Ну да, он самый, камни сочатся кровью, животные разговаривают человеческим голосом. Но для них это было естественно, часть картины мира. А вот мы…

– Мы боимся только земного, – закончил он. Они пошли по искусственной поверхности, вдоль бордюра высотой со стопу, границы между цивилизацией и загнанной в тупик природой.

– Ты свободен, – сказала она на одном из сотен или тысяч шагов. – Все в итоге остаются наедине с собой, у тебя это получилось раньше других.

– Нет, – они шагали в ногу, словно солдаты на плацу перед последним боем. – Я пытаюсь искупить вину, свобода – это совсем другое. – он хотел сказать ей о тех, кто смог пренебречь кубиками, прокладывая свой путь в хаосе, и промолчал.

Они бродили взад-вперёд, доходя туда, где за деревьями взгляд вдруг пронзал безграничность просторов, и когда пришло время, и стало холодно, не переглядываясь, отправились назад, в магазинный прямоугольник. Продавщица-бармен, в синей хламиде, вынырнувшей из детских воспоминаний, оделила их горячими бутербродами, чаем и неизбежным пивом. Никита отхлёбывал, радуясь прихотливости бытия, придвигаясь к ней вплотную, шипел о невыносимой лёгкости всего и вся, и она, чокаясь с ним кружкой, признаваясь, что никогда не пробовала, в итоге позволила поставить перед собой пенную царицу. Был смех, затёртые анекдоты, воспоминания и откровения, побеги в туалет, и когда она сказала это, Одинцов не удивился, словно бы готовился всю предшествовавшую жизнь.

– Видел эти высотки? Я в такой жила двадцать с лишним лет. Вначале с родителями, мамой, недолго, ничего не помню, конечно, потом у бабушки. Есть два входа, лестница, просто пролёты и стены, и квартиры, там лифт ходит, такие себе параллельные желоба. Между ними на каждом этаже балкон. Пошли, покажу кое-что.

Они вышли, оставив купюры синей униформе, улыбнувшись на прощание, пересекли блестящий лужами перпендикуляр, прошли под аркой, обогнули поникшие краски качелей-каруселей в поисках свободного доступа. Одна из дверей открылась в каком-то метре от них, выпуская седовласую даму с нахохлившейся собачкой на поводке, завязка сюжета викторианской повести, и оба прошмыгнули в образовавшийся проход, благодарно отсалютовав чопорным леди. Игнорируя изгиб лестничной площадки, голой, без квартир, с несколькими хаотично разбросанными по стене почтовыми ящиками, она вдавила в тусклую панель кнопку. Откуда-то сверху загудело, и шум, нарастая, разродился распахнувшейся пастью створок, механическими объятиями цивилизации. Они зашли внутрь, Кира небрежно ткнула пальцем, указывая направление, лифт заурчал, наращивая обороты.

– Молодец, хороший парень, тяжело, я знаю, но нужно, кто ж кроме тебя нас поднимет, – шептала она, вполоборота, лицом к стене.

– Ты с кем? – спросил Никита, расстёгивая молнию рюкзака в тусклом электрическом свете.

– С ним, – слова падали бесстрастно, констатируя давно известные истины. – Лифты как люди, загадочные создания, никогда не знаешь, что ему взбредёт в голову, где он остановится, на этаже, между или вообще рухнет, костей не соберёшь. С ними нужно разговаривать, не задабривать, как старших, просто общаться, они должны понимать, зачем сутками о стенки трутся.

Гул дошёл до пика, распался пополам, выпустив их в пространство лестничной клетки. Кира поднялась на половину пролёта, обогнув мусоропровод, нырнула в зияние и замерла перед огораживающими бездну поручнями. Никита шагнул на балкон, и это внезапно раскрылось перед ним, скомканное небо, уводящее в невообразимые дали, ощущение из школьного детства, когда в воскресенье, после наполненного радостью дня, наваливается гнусь тоски, осознание необходимости возвращаться в отдающий мелом и пережаренными макаронами мир.

– Так и было с женой, всё вроде хорошо, а стонешь внутри, – заговорил он вдруг, наращивая темп, стремясь выплюнуть всё наслоившееся пластами лет. – А когда мама умерла, я осознал смерть, смертность, если хочешь, всю эту вспышку в темноте, и разве может кто-то кому-то портить жизнь, зная, что её так мало, нет, по сути, но мы портим, портим, а потом разбиваем лбы об самих себя, – Одинцов говорил быстро, коверкая слова, всё быстрее и быстрее, в попытке донести главное, с чем просыпался и усыпал, чему подчинил себя, так мечтая, чтобы кто-то разделил эту тяжесть с ним.

– А я думаю об ответственности, – влажные небеса впитывали её тихие слова, становясь ничем, – любовь – слово, влюблённость, возможно, но потом начинается работа, внутренняя, и кто к ней готов?

– Мы с тобой два вагона, – прошептал он, сжимая и разжимая пальцы на поручнях, и она безмолвно согласилась, ему хотелось так думать, и это было так. Синхронными солдатами они спустились по равнодушным ступеням, без слов, не замечая вспучивших штукатурку стен надписей, не глядя под ноги. «Что бы я делал с ней, – пронеслось в голове Одинцова, – это чудовищное единение, и утро, когда она смотрит на меня, ни за что, но всё же…» – он усердно переставлял ноги и молчал, пока они вышли из подъезда, дожидались маршрутку, тряслись в ней тридцать две минуты, свыкаясь с неизбежным, и когда дверь её квартиры захлопнулась за ними, в темноте она казалась ему единственной красавицей.

«Сильно меня любишь?» – в день моего рождения привычно спрашивала она,
Нестандартный вопрос, но учтите два выпитых стакана вина,
Потом следовал поцелуй, вообще не дежурный, скорее какой-то растерянный,
Она не знала, как выразить чувства, общим аршином ни разу не измеренные.

Так было часто. Он просыпался, и она уже звучала в голове, та самая песня, определяющая всё и вся, всю жизнь, и оставалось только следовать её словам, тексту, ведущему за горизонт, через бескрайние поля одиночества. Тем утром с ним говорил Бумажный Слон, единственная вещь о любви, о двух растерянных перед её лицом людях, она обращалась к нему, в попытке осознать громаду чувства, стыдясь, боясь и так желая его. В голове зарождался мир, и он вдруг увидел её, всю, повёрнутую к стене, словно бы даже во сне она не хотела встречать лицом хаос. Кира мирно посапывала, и он, испуганный, очарованный изгибом её спины, не желающий этого, выбрался из путаницы простыней. На притаившемся у кровати стуле громоздились его пожитки, и он втянул в них себя, краем глаза отметив остатки у пластиковых берегов. Одинцов повёл зрачками, рассмотрел стерильные поверхности, на цыпочках добрался до двери, положил руку на холодную поверхность замка, помедлил вечность, отпустил и вернулся в комнату. Он долго сидел и смотрел неё, пока счастливую, пребывавшую в другом неведомом мире, а потом она повернулась и взглянула из-под сбившихся ночью волос. Никита лихорадочно искал слова и внезапно, когда бытие с размаху навалилось на него, он увидел то, что должен был произнести.

– Доброе утро, – сказал он.