ТАТЬЯНА НЕКРАСОВА
Кишинёв

МАКА БАБОЧКА ПОРХАЕТ

ЖАРКОЕ

какие там облака, господи, ах, какие..! –
сфинксы, грифоны, гарпии, крылья подняв тугие,
лежат на холмах, ловят лениво ветер,
на глазах превращаясь в зайцев, лисиц, медведей.

и ты на холме стоишь, плавишься и сгораешь
все-то ветра твои – предвосхищенье края
сухо и на траве пыли тусклая позолота
на глазах превращается в искру и гром и воду

ДАЧНОЕ

приметы времени и места
и что там было неизвестно
и что там дальше не сказать
любовь не про мужчин и женщин
не про живых не про ушедших
а способ жить во все глаза

и жизнь твоя земля вот эта
и низким солнцем смерть согрета
и между ними свет как мёд
едва струится жуть лихая
и мака бабочка порхает
а всё никак не упорхнёт

СИНЕМА

облако прогорело, к ночи погасло, но
сквозь прожжённые дыры потусторонний свет
видится ясно, и долгая тьма слоном
тихо ступает, в летней густой листве
неразличима – пятна и пятна, но
кадр за кадром – вот же иная жизнь:
искрами звёзд прожжённое полотно,
кино, тени и миражи –
вдруг показали то, что назвать бы сном,
да реальность позвякивает сверчком,
постукивает веткой, попахивает весной,
а ты перед ней ничком.

ПАТЕТИЧЕСКОЕ

а жизнь – то месиво, то крошево
всего плохого и хорошего,
там подсласти, а тут присаливай –
в инструкции всё расписали бы,
но нет, чёрт побери, инструкции,
лишь опыты чужие куцые,
а счастье личное-приличное –
как состоянье пограничное,
когда ни есть, ни пить не хочется,
а только выть от одиночества
и жить, и жить, и пить шампанское
под свисты ветра хулиганские

НАСТОЯЩЕЕ

это было недавно и было давно
это каждому было с рожденья дано
постучал – распахнулась заветная дверь
и за нею весь мир
а теперь – что теперь?

что осталось в тебе от того божества
для которого вмиг распускалась листва
проливались дожди полыхали цветы
выходили слова за предел немоты

и трепещешь листом на вселенском ветру
и пеняешь – кому? – неужели умру
так не вспомнив за что и зачем и кому
выдыхать благодарное в жаркую тьму

ЧУТЬ ПАФОСНОЕ

музыка смертна – на время как мы, как все,
но прорастает снова и снова в каждом
сорной травой в ливневой полосе,
райской яблоней, облачной птицей, морским барашком

сколько в тебе музыки – на минуту? две?
до холодов, до осени старых мелодий хватит? –
соловьём заливаться в кроне, сверчком стрекотать в траве,
горло драть на заборе, командовать войском в шестой палате

когда вдруг устанешь, эхо ещё звучит
в тех, кто тебя, перевирая, помнит,
а музыка умерла, но пробьются её ключи
в новорождённом – поить родовые корни

ПОКА

я рано или поздно научусь
чему-нибудь полезному, что кормит
и поит, но не притупляет чувств –
иных материй усики и корни

пока же – полдень, света озерцо
дрожит в ладонях с частотою пульса,
и клонится тяжёлое лицо
к нему сухим подсолнухом июльским

и оплетает дикий виноград
сухую вишню тенью и прохладой,
и гусеничке страшно умирать
рождённой ползать, воскресать крылатой

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

почти касаясь крышами друг друга,
росли, косили окнами, ветшали,
переживали соловьёв и ругань,
обменивались нужными вещами,

жильцами, тараканами, сиренью,
теплом и ржавчиной в чугунных венах,
дышали летом в форточки вареньем,
зимой – картошкой жареной и хреном,

и выпадали как-то незаметно
из окруженья – были и не стало –
освобождая солнечное место
стеклу и стали

САМОЗАБВЕННОЕ

любовь – не про мужчин и женщин,
не про кольцо разлук и встреч,
а про живых и сумасшедших,
и никого не уберечь –

когда, прекрасны и ужасны,
расплёскивая свет и жар,
легко взрываются и гаснут,
и этого не избежать –

отгородиться некем, нечем,
и смерть ясна, и жизнь тесна.
а свет – он длится, безупречен,
и снова образует нас.

СОВЕРШЕННО Л

шипящей волною прилива
затоплен по горло уже,
и море, как тёплое пиво,
горчит и течёт из ушей

а времени – бездна:
за что-то
присмертным и полуживым
достаточно соли и йода
на всякие раны и швы

смотри, оклемался – и даже
нащупал рапана на дне,
и, кажется, можно и дальше,
и дольше
а можно и не

ТЕРПЕНИЕ

женщина завязана узлом.
не сказать, что ей не повезло,
не сказать, что ей невыносимо,
просто что-то – ни добро, ни зло –
сквозь неё наружу проросло,
тянет, ноет, отнимает силы.

и пока его не разглядеть,
не представить, как оно – в беде,
в радости, в живом недоуменье,
кажется, что это навсегда:
и недоуменье, и беда
нервы плечи локти лоб колени

ПОКА НЕ ПЕРЕСТАНУ БЫТЬ

стоять в упругих струях сквозняка,
как рыбина в течении придонном,
в чужом воображенье возникать
негаданно, нежданно, отрешённо,

все связи до азов упрощены
и времени теченье умолимо,
и между нами толща тишины,
а кажется – дыхание залива,

и нет в нём лишних шорохов земных,
а только гул прилива терпеливый.
песчаные редуты снесены,
и отступление – удел счастливых.

СОВСЕМ ОСЕНЬ

это всё не про нас, почему-то опять не о нас,
если даже весна, на глазах проседающий наст –
или с нами – но так, что не ясно опять ни черта,
и пучок на пятак всех чудес – мимо рук, мимо рта:

это лист золотой, паутина, бессонный комар,
и молочный орех, и плывущие в дымке дома,
лошадь в белом пальто – и в минуту сводящий с ума
человек – чебурек, масло по подбородку, дырявый карман –

потому что мы есть, но так редко сейчас или здесь,
что не видим чудес – а их поле, и речка, и лес,
и сквозь всё это светится что-то с изнанки, со дна –
не сейчас и не здесь, а всегда, и везде, и о нас.

ПОБОЧНОЕ

на дорогу долгую нанизаны
путников тускнеющие бусины,
и порхают горлинками сизыми
между ними истины изустные.

кто их, пересчитывая, двигает?
что над каждой шепчет озабоченно?
рвётся нить – досада невеликая,
да ищи-свищи их по обочинам.

снова соберутся ли со временем
в чётки бусы игровые камешки
нет дороге жизни повторения
так с дырой сквозною и останешься

РЕЧЁВКА

не так уж много в трудный час
простых да горьких
простых да горьких
и пусть останутся от нас
хвосты да корки
хвосты да корки

но мы стоим но мы горчим
не прокисаем
не прокисаем
и жизни нет иных причин
рецепт для женщин и мужчин
универсален