ВИКТОРИЯ КОЛЬЦЕВАЯ
Ровно

ЩЕДРИК

Пока анисовой виной
до ободка наполнен глечик,
впадает выговор ночной
в листвяный шелест польской речи,
в ракушку уха,
в завитки
песка, дробящего минуты,
в явленье царственной реки
с гортанным криком диких уток.
И в потаённые ходы
едва намеченных прожилок
с предощущением беды,
покуда счастливы и живы.

Из этой замеси густой
в цветные проруби стаканов
нырнёт рождественской звездой
сухая звездочка бадьяна.
Чтоб удержавшись на плаву
и губ коснувшись ненароком,
тебе шепнуть, что я живу
вне места, имени и срока.

ШАР-ПТИЦА

Всю ночь стою столбом,
офонарев.
Весомые константы на дворе
подвижней, чем трава и мошкара.
И плоскость кровли, и объём шатра.
Осознанно крошится потолок.
На одинарных рамах и двойных
дрожит стекло.
И падает лубок,
затем что гвоздь не выдержал стены.
И утром не подумаю присесть.
Бревенчатый дебелый сопромат
вращается по кругу наугад,
то к лесу повернёт, а то бог весть.
И в том бог весть
взлетает белый свет
как птица или шар. Одно из двух.
Сводя перемещение на нет
и фабулу, и зрение, и слух.
Теперь и мне туда нужней всего,
в шар-птичий расширяющийся круг.
Не потому чтоб я её…
но вдруг
она меня не меньше моего.
Вот-вот узнаю, кто кого любил!
И белый шар уходит из-под губ,
дробящийся
и возведённый в куб
по мере откровения и сил.

ПЛОЩАДНАЯ КУРКУМА

Всё лучше, чем в вечерней сказке,
придуманной позавчера.
Заплодоносил кедр ливанский,
проросший посреди двора
от скрещивания черешен
с невыразимою тоской –
чей смуглый лик почти безгрешен.
Не больше грешен, чем левкой,
чем крестоцветное семейство
вдоль крестоносного пути.
Конгениальное в злодейском,
дешевле было бы найти.

И терпкий дух Тутанхамона
наискосок пронзает двор.
В моих широтах вне закона
мускат, стреляющий в упор,
порыв санталового ветра
и площадная куркума.
Но дух не призовёшь к ответу
за грех сведения с ума.
Он беспокоен и под кедром
привык искать земной покой,
его соломенные дреды,
напоминают наш левкой.
Мы все задумывали вместе:
ливан, черешни и тоску –
так не везло ничьей невесте
и никакому кошельку.

ШКОЛА ЧЕРНИ

Это каждый охотник желает, лупцует и хлещет,
чёрно-белую радугу мнёт, разбирает по пальцам,
это беглость,
врождённая выучка неандертальца,
школа черни (почтение, Карл)
и подобные вещи.
Под землёй где-нибудь глубоко,
под водой и под рифом.
Совершенно, секретно, являясь другим наизнанку.
Не услышишь ни звука, быть может,
но выдохнешь в рифму,
вековечась, как пыль,
и струясь, как песчаные замки.
Оттого уже сладко,
что терпко внутри или горько.
Зарекаясь любой тишины,
рядовой и матросской,
выходящее вон
разорвёт и подёрнется коркой,
проникающим слоем забвения,
грунта и воска.
Кем уйду от тебя –
Магометом, горой или мышью,
облетевшей кувшин,
чёрно-белым (взле)тающим рядом.
Это каждый фазан догадается,
если услышит,
если ты, отрицая, продолжишь меня,
если надо.

ШЕЛКОПРЯД

Прилетай ко мне, шелкопряд,
мимо Огненных гор вдоль реки Меконг.
Это звук и русло сточной воды
и остывшие камни в один гнилозубый ряд.
Длинный список щебня, навеки почивший лонг
и над ним затрепещут твои черты.
И пыльца вспорхнет, как иланг-иланг,
оживляя солнечную струю.
Скажут, парус белеет в чужом краю,
а тебе, однодневке, менять жилье
пропадать между чёрным и голубым.
Промолчи, что прядёшь суровье.
А шёлк
выдыхаешь порой. Как дым.