АННА СТРЕМИНСКАЯ

РОЗЫ, ПОЛЫХАЮЩИЕ НА ПОЛДВОРА

***

Последний лист в тетради – что на нём оставить?
Пусть капнет дождь, пусть мошка упадёт,
пусть кот пройдёт, следов оставив память,
и вдалеке пусть поезд пропоёт…

Там пассажиры едут к переменам
иль возвращаются к самим себе.
Как школьная доска, земля покрыта мелом,
и каждый ученик приник к своей судьбе.

Заполнить чем? – Бездонным этим небом
и винограда голою лозой…
И первыми морозами, и снегом,
и ледяной на дереве слезой.

Должна бумага зачинать, как поле
и зёрна слов покорно принимать,
чтобы стихом заколосится вскоре,
и чтоб шумела полная тетрадь!

А жизнь свои стихотворенья пишет,
без нашего участия. И мы
лишь иногда строку её услышим,
почти безумны и почти немы.

***

Знаешь, мне почти уже все равно…
Я в себе ощущаю свободу, неведомую до сих пор.
Я смотрю свою жизнь отстранённо, как чьё-то кино,
покуда не вынесен окончательный приговор.

Свобода от страсти, а также от мнений и слов –
это такое счастье, такой простор!
Зачем я вязла в болоте ревности до сих пор,
если в сетях моих звёздный блестит улов!

И хочется жить, как звери, как вся прекрасная рать их,
а бежать, куда хочешь, пса беспородного вроде…
И, в общем-то, понимаешь: это животные – наши старшие братья,
а нам бы у них поучиться искренности и свободе!

***

Рушатся наши домики –
карточные – жилые.
Мы в них почти что гномики –
кажется, даже живые.
Или почти муравьи мы,
наш муравейник непрочен…
Зависимы, уязвимы,
и жаждем все новых пророчеств!
Пряничные, леденцовые –
домики временем скушаны.
Замки воздушные, новые,
будут подавно разрушены.
Дома ледяные растаяли,
дома из бревен сгорели.
Омыты волнами-стаями,
песчаные замки чуть целы…
Сгорают мосты и падают,
особенно те, что меж нами.
И то, что нас больше радует,
назавтра окажется в яме.
Жизнь из берегов выходит,
смывая всё на дороге.
Конструкции наши вроде
дикарских – смешны, убоги…

***

И вот восторг: всё рушится и тает –
всё достоянье Снежной королевы –
и белый мех её, кристаллов стая,
и слитки серебра, и вьюг напевы…
Под крышами – озёра и запруды,
ежесекундно капает с сосулек
сияющее золотое чудо
и озаряет светом переулок.
Так каплет время – равномерно, чётко…
Весны клепсидра установлена до срока.
И отбивает на снегу чечётку
весёлая и хитрая сорока.
На крыше джаз – оркестр выступает,
и рыжий кот солирует надменно.
А солнце золотит его, играя,
так щедро, радостно, самозабвенно!
И звонкий воздух полон обещаний,
в душе желанья детские проснулись.
И хоть дома заполнены вещами,
надут ветрами белый парус улиц!

НЕЗНАКОМЦЫ

Земля незнакомцев кружится юлой без конца…
Не знают друг друга ни муж, ни жена, ни друзья,
сын маму не знает, и дочка не знает отца.
В познанье любом есть предел, за который нельзя!

Тиран приближенных не знает, хозяин – гостей.
Влюблённые любят придуманный образ чудной…
Не знает газетчик реальных, правдивых вестей.
Но что-то открыто поэту из сути земной!

Поэт хочет знать, что и где происходит, любя
весь мир – сумашедше-прекрасный, ужасный, большой…
Но самое страшное: каждый не знает себя!
Себя не познав, не познаешь и космос чужой.

***

Он говорил: «Расскажи мне свой сон, я не вижу снов никогда,
лишь только ослик однажды приснился, тёплые губы его…»
И я ему говорила про страны, дворцы, города,
про людей в восточных одеждах – им танец важней всего!
Про рай в виде летней деревни, бревенчатые дома,
сады и цветы, и крёстный ход вдалеке…
Про ад, как большой коридор, и дверей в нём – тьма,
и ты в нём плывёшь, как по быстрой, тёмной реке…
Он мне говорил: «Какая счастливая ты!
Это такое счастье – умение видеть сны,
читать сновидений книгу, расцвеченные листы
перелистывать бесконечно, иные едва видны…»
А в это время шумел его старый сад,
как будто на что-то пытался давать ответ.
Он умер недавно, и сны теперь без преград
он смотрит свои, настоящие, реальней которых нет.

***

Жил в нашем доме сосед – такой молчаливый, такой простой,
может, он был шофером, об этом не знает никто…
И жена его черноглазая умерла совсем молодой,
а его черноглазая дочка носила её пальто…
У соседа бывали запои, и он приходил на бровях,
лежал перед входом, мычал, прося отворить его дверь.
А потом заползал, иногда задерживаясь в дверях –
ведь такой приход не может быть без потерь.
Дочка потом упорхнула и больше не появлялась здесь,
а он приходил на бровях, но вдруг захотел красоты…
И однажды, когда был трезв, то преобразился весь:
он разбил красивые клумбы и посадил цветы.
Но главным там был огромный розовый куст,
и розы, пунцовей и жарче которых нет.
Он построил беседку, чтоб дворик наш не был пуст –
белую и зелёную, для душевных бесед.
А потом он умер, в июле, когда пришёл на бровях,
его убили жара и водка – он не дожил до утра.
Но он так хотел красоты – ему светили впотьмах
розы, полыхающие на полдвора…

***

Что же Господь хочет сказать снегом?
То ли, что всё едино, и нет причин для печали…
Что там за знаки ложатся звериным следом?
Что за сады расцветают на стёклах ночами?

Что же Господь хочет сказать цветами –
вспышками радости в суетном жизненном тренье?
То ли, что радость недолго пребудет с нами,
и за пожаром красок идёт гниенье?

Что же Господь хочет сказать пожаром –
древним огнём, съедающем всё живое?
Этим оленем несущимся и поджарым,
что от огня ушёл, но остановлен водою?

Что же Господь хочет сказать водою?
Каплями на лице, колодцем чернее сажи,
Радостными ручьями или страшной бедою…
То ль, что вода устанет и снегом ляжет?

***

Дворник, метущий аллеи,
листья сгребает в холмы.
Листья, вовсю пламенея,
падают кротки, немы…

Дворник шаманствует видно,
листья сжигая в кострах.
Жертвенный дым змеевидный
горек. И он им пропах.

Но среди листьев и дыма
звёздный случается час.
Звёздные пилигримы
движутся, радуя нас!

Звёзды срываются с неба:
не листопад – звездопад!
Он бы и дворником не был,
если б не этот парад.

Лучшей метлою сметает
он эти звёзды в холмы.
Их он в мешки собирает
после дневной кутерьмы.

Ноша бывает большая –
лучший подарок жене.
Дом свой они украшают –
счастье мигает в окне.

Каждую ночь, до рассвета
двор их сиянием полон.
Словно кусочек планеты
звёздною солью посолен!

***

– Разве плохо тебе, что ты родилась?
Разве плохо тебе, что ты родилась?
А могла бы совсем не родиться
и быть чёрной и склизкой водицей,
рваным ветром, слепым одиноким лучом,
электрички гудком и оплывшей свечой,
и безжалостным словом, печною золой,
и листком, что теряет свой цвет золотой,
и, сгорая в костре, вьётся в небо змеей…
– Но я также сгораю в костре, дорогой!