АЛЕКСАНДР ЛЕОНТЬЕВ

ВЫСОТА
сборник рассказов

ЗВЁЗДОЧКА

Каждое утро, когда я просыпаюсь, я вижу, как в тёмном окне светится звёздочка, прямо слева, возле маминого клоуна, в синем комбинезоне и золотистом колпаке.

Сейчас зима, и вставать совсем не хочется. Я слышу, как шаркает в гостиной своими большими тапками папа, как гремит на кухне посудой мама, и закутываюсь сильнее в одеяло. Мне тепло и хочется ещё полежать, вспоминая мою любимую страну Гагарию, где живут мои любимые птицы, пушистые гаги.

Звёздочка мигает сквозь синеющее окно, а клоун улыбается мне своими красными, раскрашенными губами.

– Ты мой клоун, – говорит мне мама. – Раньше был папа, а теперь ты.

– Нет! – восклицаю я. – Я не клоун – я балерина.

Я слышала, как вчера Светлана Александровна говорила маме: «Понимаете, у неё слабая “выворотность”, и ещё она слишком стесняется. В зале у неё всё получается, а когда начинается репетиция, она сразу тушуется, прям не знаю, что делать».

Мама вздыхает и говорит: «Ну, может, со временем она разовьётся».

– Может, посмотрим, – говорит Светлана Александровна и пожимает плечами.

Обидно мне всё это слышать, честное слово. Ведь я так стараюсь.

И хотя я начала заниматься балетом прошлой осенью, когда пошла в первый класс, я уже многих «обскакала», как говорит папа. Кто-то перестал ходить, кто-то так и ходит в младшую группу. А я уже в средней, и у средней планки стою. Но других берут в спектакли, а меня – нет. Это потому что я сильно волнуюсь, хотя у меня и растяжка лучше, и спина, и шея, и фигура – балетные.

Так сказала тётя Наташа, папина знакомая, а её дочка уже кончила балетную школу и уже танцует в театре. Я тоже так хочу.

Недавно я должна была играть гусеницу. Нас там несколько: и Вика, и Марина и я. Ходишь под зелёным покрывалом с головой гусеницы по сцене, только ноги видны и всё. Но меня так и не взяли на роль. Почему, не знаю. Взяли Вику Родзянскую. А Вика – ленивая, и двигается никак, но её взяли. А она совсем не старается, ей всё равно.

Она мне так и сказала:

– Мне всё равно. Я не хочу сюда ходить. Я рисовать люблю больше.

Я тоже рисовать люблю. Но балет мне даже снится. И папа говорит, что я даже во сне поднимаю ноги, как в танце.

Папа даже беспокоится очень. И просит маму узнать, нормально ли это.

Когда меня не взяли на гусеницу, я очень расстроилась. А папа заметил это и сказал, чтобы я меньше старалась. Когда он мне говорит такое, у меня даже слёзы из глаз, и я кричу ему: «Как, как я добьюсь чего-то, если я не буду стараться!?»

А он говорит:

– Твоё всегда легко и всегда будет с тобой, и от него на сердце тепло.

Боже! Папа такой глупый, он так меня раздражает. И маму тоже, когда говорит такое. Мне даже хочется шлёпнуть его по попе, честно! Ну, как он не понимает, что мне это надо. Я каждый день вижу себя на сцене «лебедем», да.

Когда я посмотрела в Интернете «Лебединое озеро» с Майей Плисецкой – потом не могла уснуть, так сильно мне понравилось, разнервничалась и наелась шоколаду, этих Киндеров, ну, вы знаете. Мне нельзя, но я их как-то припрятала, вот и бегала, ела тайком, – у меня ещё так ацетон поднялся, что врачи ночью приезжали, укол делали.

Папа ещё ругался очень. И кричал, что это всё от балета, и не верил, когда я призналась, что много шоколада съела в тот вечер.

Да, «Лебединое озеро» мне часто видится. И как я танцую, кружусь, делаю фуэте и подпрыгиваю, и лечу над сценой в огнях звёздочек…

Когда мне папа говорит такое, ну, про это «легко», мне обидно, ну как он не понимает, что я очень хочу на сцену.

– Я ему так и говорю: «Я хочу!»

А он только пожимает плечами.

И мне его даже укусить хочется. И я гоняюсь за ним и хватаю за руку, или запрыгиваю на колени, обнимаю, кусаю его за щёку или за шею, так легонько, не по-настоящему. Хочу, чтобы он знал, что для меня это важно.

Но он только отбрыкивается и шутит, падает на пол с дивана. А я запрыгиваю сверху и мутузю его, потому что папа моя любимая игрушка.

Да, папа, моя любимая игрушка…

Мы играем с ним в куклы, ни с кем я так не играю.

Вот, кажется, идёт мама, сейчас начнёт будить меня, а я притворюсь, что ещё сплю.

Звездочка мигает на небе, а окно уже не синее, а голубое. И всё больше света в окне. И ещё сорока трещит на дереве, вот, тоже мне – трещотка ещё.

– Котя, Котенька, – вставай моя хорошая, поднимайся. Вставай, а то опоздаешь, у тебя первый урок математика.

Мама отдёргивает шторы, звёздочка моя едва-едва светится. Но она ещё рядом со мной, и всегда будет, наверное. И в моей Гагарии тоже. Да, там тоже она будет со мной.

– Мама, я не хочу идти в школу, – говорю я вдруг.

И мама удивлённо смотрит на меня.

– Как не хочешь? У тебя же контрольная по математике.

Лучше бы она этого не говорила.

– И ещё труд, и физкультура, и пение. Какую кашу тебе приготовить: жёлтую или овсянку?

– Жёлтую.

– Ой, кукурузная, кажется, закончилась.

Я поднимаюсь и вижу, что звёздочка моя почти растаяла, вот – ещё раз вздохнула – и её уже нет.

– Быстрее, доченька, а то опоздаешь…

Как не хочется идти в школу… Правда, там есть подружки, и ещё Лёва, новенький, в этом году только к нам перевёлся.

Он так странно ведёт себя, не дерётся, не носится в классе, как другие на перемене, а сидит, играет на телефоне и смотрит так странно, глаза у него синие, большие, нарисовать хочется, обязательно нарисую. Да, и ещё он немного смешной, и фамилия у него смешная – Кукушкин. Над ним все подхихикивают, – а я нет!

Все мальчишки – дурилы – орут, что самая красивая в классе Лорка Ницевич, хотя, что в ней особенного?! Ну, носится вместе с мальчишками и ещё может треснуть книжкой по голове. Да, все орут, а Лёвка молчит, своими делами занимается.

А ещё сегодня урок физкультуры. А я бегаю быстрее всех, даже мальчишек! Пусть эта Лорка посмотрит. Правда, меня она не задирает. Да, но пусть посмотрит.

Ну, вот, опять эта овсянка, со стручками. А я от них давлюсь и глотаю кашу быстро, зажмуриваясь, до слёз…

Звёздочки моей уже нет, только розовый свет в окно, много света, и ещё коты орут, и баба Валя, соседка, уже кормит их и зовёт своего любимого: «Беня! Беня!».

А я зажмуриваюсь и вижу много звёзд вокруг, и большой зал полон публики… прыжок – и я полетела.

Опять пришла мама, сейчас торопить будет. Зима. Выходить не хочется.

***

На математике я что-то пишу, наверное, правильно.

Лёву посадили на последнюю парту, прямо за мной. Он совсем не старается, сразу видно. А у нас все стараются, хвастаются оценками, и я тоже.

Вот и физкультура, смотрю, все собрались вокруг Лорки – шушукаются. Чего, спрашивается? А, ну их.

Переодевшись в спортивный костюм, я начинаю разминаться и делаю фуэте, так просто, от нечего делать, вовсе не воображаю, честно.

А эти шушукальщицы затихли, смотрят на меня. Пусть смотрят, не жалко.

И вдруг слышу голос за спиной: «Ты – звезда, настоящая!».

Оборачиваюсь, Лёвка стоит, улыбается, даже бросил переодеваться.

Как здорово! Я так счастлива! Зима – лучшее время года! А гусеницу пусть Вика играет – мне всё равно! И пусть говорят, что Лорка самая-самая… На сердце ведь так тепло и легко. Да, очень! Но папе я не скажу об этом. Нечего! А то зазнается ещё.

УРОК МАГИИ. ВЕТЕР

– Сперва научись контролировать ветер.

– Как это?

– Ну, вот, смотри, расставляешь руки пошире, как крылья, закрываешь глаза и говоришь: «Ути-ути, ути…хни». И ветер затихает.

Лёвка удивлённо смотрит на меня.

– Да ну?

– Попробуй, только нужно очень зажмуриться, и сильно-сильно захотеть, тогда получится.

Мы идём через парк. Жмурюсь от солнца, листочки золотисто-синие. Ветер. Пух попадает на лицо и очень хочется чихнуть, и чешется нос, лоб, и щёки.

Возле фонтана, на котором мраморные мальчик и девочка льют воду из кувшинов, мы останавливаемся.

– Давай, попробую.

Лёвка отводит руки в стороны, зажмуривается и шепчет:

– Ути-ути-хни!

Так странно. Ветер вдруг, как по команде, затихает.

Лёвка открывает глаза и удивлённо озирается по сторонам.

– Вот, видишь! Я же говорила!

От радости я хлопаю в ладоши и бегу по асфальтированной дорожке навстречу солнцу. Так здорово! Мы уже такие большие, окончили четвЁртый класс и теперь переходим в гимназию. Не все, конечно. Но я так хочу, чтобы Лёвка учился со мной дальше, но он ещё не решил.

Лёвка гонится за мной, что-то кричит, но я не слышу, сиреневый ветер в лицо, оборачиваюсь и вижу, что он настигает меня.

Остановилась, увернулась от него, ух! Не могу отдышаться.

– Но только это совсем просто. Ну, чтобы приручить ветер, понимаешь? Зато дерево оживить – вот это да!

– Чего? Чего?

Лёвка тоже запыхался и раскраснелся, смешной такой. Так смешит на уроках, да, иногда такое напишет на доске, или скажет, что мы падаем.

Учителя замечания в дневник ему строчит. А ему хоть бы хны.

«Ты мой клоун!» – хочу сказать ему. Но боюсь, а вдруг он обидится. Что тогда?

Хотя, вообще-то, не люблю клоунов. Они смешат так ненатурально. И цирк не люблю. Да, я не люблю цирк, потому что звери не ходят по залу, и их нельзя обнимать и тискать.

А ещё у меня тайна, только ему покажу. Он же мой друг, мальчик, не то что Мыльный Пузырь, или Вика, или Анжела с балета. Сегодня они подружки, а завтра просто шушукальницы.

Нет, Лёвка, он другой. В конце года проводили тестирование, он больше всех баллов набрал. Отличники обзавидовались, да, ну, кроме меня, конечно. Но только все хотят с ним дружить, даже они, только не хотят признаться.

Он смелый, вот что главное! И делает, что хочет. Ему дома всё разрешают. И говорит, что хочет, даже учителям. А я стесняюсь. Да, он очень смелый, очень, и с ним легко…

А ещё он умеет слушать. А ведь я так люблю рассказывать про всё, про всё, и про балет, что я мечтаю танцевать в Гранд-Опера, и про школу, ну, что мне не нравится, что оценки ставят незаслуженно, и многое ещё чего. А он кивает, и смотрит на меня так странно, мурашки по коже, даже поцеловать его хочется, ну, в шутку, конечно.

Мыльный Пузырь хвасталась, что со второго класса целуется, но я в это не верю. Ведь никто же не видел. И папа говорит, что всё это враки, я иногда с ним советуюсь, ну о чём мальчишки мечтают, и всё такое…

Недавно я пригласила Лёву на балет, где я буду танцевать среди главных теперь в «Щелкунчике».

Сначала я танцевала солдата, а потом маленькую крысу, а теперь уже фею на пуантах. Да, я хочу, чтобы он увидел меня на сцене, я хочу его заворожить, потому что там магия. Шучу, конечно. Просто хочется, чтоб он слушался меня немного и всё.

– Да, дерево оживить намного сложнее.

– А как, как это?

– Вон, смотри, какая акация…

Среди цветущих, в парке растёт одна, даже смотреть на неё грустно.

– Вот, я сейчас поговорю с ней, обниму, и скоро цветы на ней будут.

– Шутишь?

– Сам увидишь.

– А я тоже иногда слышу, как деревья поют, и даже говорю с ними. Мы с мальчишками ходили в лес за подснежниками, и я слышал, как дубки жалились, что им зябко, и хотели тепла. Веришь?

– Да, верю.

Я, конечно, люблю присочинить, как говорит папа. А это чудо он мне сам показал прошлым летом, но так хочется удивить Лёвку.

Подбежав к дереву, я прижимаюсь щекой к тёплой коре и шепчу: «Голос, голос, оживай, свежим соком наполняй, веточки, листочки, веселые звёздочки-цветочки».

Повторив так несколько раз, я подхожу к Лёве.

– Иди, сам попробуй.

И он тоже обнимает акацию и повторяет за мной заклинание, повторяет, как следует, громко и чётко.

А потом мы бежим из парка к театру, возле которого стоят фургоны частного цирка.

– Вот, они здесь, – показываю я на фургон, с маленькими окошками, на которых решётки.

– Ух ты! – замирает Лёвка перед большой клеткой на трейлере, в которой спит тигр, один жёлтый глаз только посверкивает на нас.

– Ты что, тигра в зоопарке не видел?!

Но Лёвку не сдвинуть, стоит, как вкопанный, разглядывает полосатика.

А тот отвернулся и лижет лапу себе.

– Ну, идём же давай, – тащу я Лёву.

Мальчишки такие упрямые иногда. Кажется, что всё делает, как я хочу, а потом раз – с места не сдвинуть. Ну, вот, наконец-то.

– Это здесь, – вновь показываю я на фургон, из которого раздаётся глухое урчание.

– Здесь они, – поясняю я.

И в этот момент, в окошке, между прутьями решётки появляется мокрый нос медвежонка.

– Им же тесно там! И окошко такое маленькое! Как же дышат-то они?!

– Вот и я говорю, спасать их надо. Цирк-то частный, хозяева, что захотят с ними, то и сделают. А если зверь заболеет, то и усыпить могут.

– Как это, усыпить?

– Ну, укол такой делают и всё.

– Что всё?

Ух, как я волнуюсь, вы бы знали, когда таких простых вещей не понимают.

– Как же ты не понимаешь, – зверь умирает тогда.

Молчит. Нахмурился. Думает, аж глаза заблестели…

– А я ещё в цирк собрался.

Смотрит мимо.

– Я, кажется, придумал, – произносит он твёрдо.

– Что? Что?!

Хватаю я его за рукав футболки, заглядываю в глаза.

– Потом скажу.

– Скажи, скажи сейчас.

– Нет, потом, идём отсюда.

Лёвка поворачивается и уходит. Он идёт очень быстро и даже не смотрит, иду ли я следом. А я уже чуть ли не бегу за ним, едва поспеваю.

Но мне почему-то весело, и жутко интересно, и страшно, что он такое надумал. Ведь он-то умеет такое выкинуть иногда, что дух захватывает!

Ах, как колотится сердце, аж в висках горячо. А ведь мне ещё готовиться к выступлению, каждый день репетиции, и каникулы целое лето… и так хорошо и весело!

ВОЛШЕБСТВО

Вчера мы выпустили их на свободу. Охранник убежал тушить огонь возле цирка, ну, – а мы тут как тут, – всё успели. Медвежата громко урчали, а тигр в клетке проснулся и рыкнул так, что мы чуть не померли, от страха.

Юрка до сих пор сидит дома и дрожит. Я звонил ему, говорит, что заболел, но я не верю. А Вовка уехал к бабушке, смылся по-тихому. На звонки и эсэмэски не отвечает. Отдувайся за них теперь, хотя, кто ж догадается?

Ей потом расскажу. Она уехала в Берлин с балетом, там конкурс какой-то. Красиво танцует, да, – будто другая. Хотя, что в этом балете особенного? Ну, прыгают, бегают, смешные такие. И ещё этот дядька, который из крысы превратился в принца, сам взрослый, а вокруг дети – смешно. Не пойму только, чего вспоминал так часто, да…

На фургоне замок был тяжёлый, пришлось повозиться, – темно же было.

Один медвежонок вдруг как заревел, когда тигр уже успокоился.

А Юрка ему:

– Тихо ты!

Да, крикнул, – а этот голос услышал и затих, представляете! Они же ручные, привыкли, что ими командуют, когда по сцене водят.

В небе вдруг как треснуло! Скоба выскочила из стенки фургона, а молния раз – и сфотографировала нас.

Мы замерли, как привидения, стояли, не дыша, долго…

А Вовка сказал:

– Вдруг бросятся на нас, что тогда?

Вот же бубнило!

Но я отмахнулся, дёрнул дверь на себя и отскочил от парапета.

Ветер рванул и ударил дверь с грохотом о стенку, а из темноты сразу выглянули медвежата.

Нам они показались большие, хотя на сцене вроде бы маленькие.

Мы прыг – в стороны.

А они выглядывают и жмутся друг к дружке, не хотят выходить, боятся.

И вдруг – раз – смотрим, они уже в загоне.

Один кувыркнулся, стал на задние лапы, – и застыл, принюхиваясь к ветру из леса.

А другой озирался по сторонам, ещё боялся.

– Ну, чего стоите, дуйте в лес! – крикнул я.

Тут вдруг дождь: как забарабанит по крыше фургона.

Дверь – бах – захлопнулась.

Смотрим, – а медвежата уже за парапетом.

А Юрка как засвистит, он умеет, – даже в животе больно стало.

Те как припустили! Так и неслись чернильные тени в свете фонарей, а потом исчезли…

В клетке метался тигр, он теперь рычал, не переставая; и кричал охранник; и мы мчались во все лопатки через серебряный ливень.

А когда остановились, спрятавшись под каштаном от дождя, обнялись и танцевали, и дурачились, и хохотали, и пели:

– Ты и я, ты и я, вместе мы друзья!

Юрка ткнул меня в бок.

– Ну, ты дал! Я думал, они бросятся на тебя.

– Та, подумаешь, они же малыши ещё.

– Ни фига себе, да они больше ротвейлера в два раза!

Отдышавшись, мы рванули дальше, и были дома, когда гроза уже вовсю грохотала.

В ту ночь на город налетел буран: вырывал с корнями деревья, ломал ветки. Их ещё долго убирали с улиц потом.

Утром по телеку сообщили, что из фургона частного цирка сбежали медведи.

Они так и сказали в «Новостях»: «Медведи!». И добавили: «Полиция объявила розыск!». Представляете!?

«Как им не стыдно?!» – думал я. И всё переживал, как они там, в лесу, нашли ли еду и всё такое…

Но всё равно – это лучше, чем ходить на цепи по сцене! И задыхаться в фургоне. А потом тебя – чик – и усыпляет хозяин, потому что ты стал не нужен.

Нет – лучше на воле! Свобода – вот магия, волшебство, и всё, всё, всё!

Вот она обрадуется, когда расскажу…

Днём еле нашёл эту акацию. Да вот же она! – вся в белом цвету. Не могу надышаться.

Все другие уже отцвели, покрылись зелёной клейкой листвой, а эта – невеста, как та, что сейчас у белого «Кадиллака» с женихом целуется.

Да, вон какие у неё гроздья большие, душистые. Здорово! Как люблю их жевать! Вкус терпкий, язык пощипывает. Прижмусь щекой, – тёплое, нагрелось на солнце, акация моя, слышу, тренькает что-то тихонько внутри, – разве кому объяснишь?!

День рождения скоро, будет куча подарков, ведь уже десять исполнится… и каникулы целое лето! Здорово!

Вот… сейчас закрою глаза и пойду по тротуару, по самой середине, смешно, даже щекотно внутри, цвет акации летит из ладони, – ветер.

Иду, а потом, раз – открою глаза – и на другой планете… а под сердцем: тинь-тинь, тинь-тинь, будто кто-то танцует, как на пуантах – волшебство.

ВКУСНЫЙ СНЕГ

Папа, папа, – смотри! – показала я на рыженькую собачку, которая подпрыгнула, кувыркнулась на снегу, прыгнула на своего чёрного дружка, а он увернулся и отскочил от неё. Потом они обнялись, сцепились и с весёлым визгом скатились со снежной горки, которую намело за ночь.

– Щенки. Снега никогда не видели. Это, наверно, их первый снег в жизни. Такая радость и чудо!

– Да? А мой? А мой какой снег в жизни?!

– Твой?

Папа поднял мне шарф выше к носу.

– Твой, малышка, уже восьмой.

– И первый в этом году, да?

– Да, в этом году – первый. Первое чудо…

Снег был чудо! Я высунула язык и несколько снежинок попали на него, и я их слизнула, и было вкусно, ням-ням-ням.

Я села на санки, устроилась поудобней, а папа как побежит быстро-быстро!

– Но, лошадка! Но, лошадка!

Папа смеялся, а я бросила в него снежок, потом ещё один, а потом он как затормозит, и я полетела в снег…

На горке собралось много ребят. Её уже хорошо раскатали, и я поднялась наверх, с другой стороны, где снег был рыхлый.

Папа стоял далеко внизу и махал мне рукой.

Слева под нами сверкала на солнце замёрзшая река, а санная дорожка уносила в парк, где росли разлапистые ели, и все проносились между ними, или бухались прямо в них.

Здесь были ребята из нашего класса: Лёвка, Вова, и Юрик, и другие – из параллельного.

Они катались сами, без родителей, и важничали. Только Лёвка не задавался.

Мне стало вдруг весело, я зачем-то ткнула Юрика в бок, когда он садился на санки, – они выскользнули из-под него, и он понёсся вниз с криком, а вскоре уже стоял внизу рядом с папой и показал мне кулак.

Папа похлопал его по плечу и что-то сказал, а Юрик кивнул и бегом стал взбираться на горку.

Потом прыгнул на санки Вова, они у него без спинки; он лёг на них грудью, оттолкнулся и понёсся вниз, ловко управляя руками, и укатил очень далеко, – за ели.

А Лёва пропустил меня вперёд.

– Ты же первый раз, – сказал он. – А мы уже накатались. Отталкивайся левой ногой сильней.

– Хорошо, – сказала я и почему-то вдруг разволновалась.

Я уже каталась здесь в прошлую зиму, но тогда мы съезжали вдвоём с папой, а теперь я была одна и очень волновалась.

– Я поеду за тобой, не бойся.

– Угу, – кивнула я.

А у самой щёки горели, и волосы выбились из-под шапочки, они у меня непослушные, всегда выбиваются локонами.

– Эй, ну скоро там?! – стали напирать ребята, которые стояли за Лёвкой, я обернулась на их голоса, поскользнулась, неловко плюхнулась в санки и понеслась, не разбирая пути.

Всё вокруг замелькало в сиреневом ветре, слёзы из глаз брызнули, перехватило дыхание. Быстро приближался папа, а потом вдруг я зацепилась за смёрзшийся снег ногой, и санки резко нырнули влево, и понеслись по склону к реке, которую недавно сковало льдом.

Сквозь снег кое-где пробивались веточки, я хваталась за них, но всё равно неслась на санках к обрыву.

– Тормози, тормози! – кричал позади Лёвка.

Я заметила, как папа без шапки бежал вдоль берега.

– Прыгай в сторону, брось санки! Бросай!!! – кричал Лёвка.

Всё случилось так быстро, что я ничего не поняла: когда я должна была прыгнуть на речку, как с трамплина, мне удалось перевернуться, и теперь я висела на краю, уцепившись за мёрзлые ветки, а они выскальзывали.

Папа кричал снизу, а Лёвка был прямо передо мной и протягивал мне руку.

– Соня, держись, хватайся!

Лёвка спас меня, и теперь он мой герой! Пусть все знают об этом! Пусть Мыльный Пузырь хихикает, и Вика, всё равно. Пусть говорят, что было невысоко, и папа словил бы меня, и всё такое. Пусть что хотят, болтают.

Папа меня ещё долго потом тискал и обнимал, и целовал, как никогда прежде. Хотя он, вообще-то, очень сдержанный и строгий, мой папа. Он и Лёвку даже обнял.

Домой мы возвращались все вместе. Мы с Лёвкой шли, держась за руки, а Юрка с Вовкой шагали за нами, тихо переговариваясь.

Мне было приятно и даже щекотно в груди, ну, там, справа от сердца.

Да, я была такая весёлая, и папа был весёлый, и бросал шапку в небо.

Я рассказывала, что совсем не боюсь высоты, и могу залезть даже на самое высокое дерево. Этому меня научила моя подружка, Ирка, её ещё Маугли зовут.

Да, а Лёвка наоборот помалкивал; глаза у него были синие-синие, даже ярче, чем всегда, а щёки совсем бледные.

Да, он помалкивал, и, кажется, почти не слушал меня.

Только один раз тихо сказал, я едва расслышала: «А я очень высоты боюсь. У меня до сих пор голова кружится».

И тогда я заметила, что он идёт как-то странно, посередине тротуара, и всё время смотрит перед собой. Папа тоже заметил, а потом подмигнул мне, и свистнул громко и ярко щенкам, которые до сих пор игрались в снегу.

Они всё ещё носились счастливые, радуясь первому снегу.

Я тоже высунула язык и сказала: «Ням-ням». Повернулась к Вове и Юрчику, махнула им, чтобы они нас догоняли, и крепче сжала Лёвкину руку, – я тоже была так счастлива.

ДЯДЯ САША-ПРАЗДНИК

Никогда я не забуду этот день. Однажды летом, когда мы гоняли с мальчишками в футбол во дворе, вдруг полил дождь; мы заскочили в подъезд и поднялись на лифте на последний этаж. Домой идти не хотелось.

За окном небо было чёрное, что-то гудело, ухало; ветер трепал деревья, а вдалеке сверкнуло, и гром треснул так, что мы присели.

Прохожие бежали к подъездам, прикрыв голову сумками: лупило уже, будь здоров!

А Юрка сказал вдруг:

– Я смотрел недавно фильм про вампиров, они в квартиру залезают, когда гроза, а ночью кровь пьют.

– Та, подумаешь, зомби круче! Вот подлезет, как двину твоему вампу, мало не покажется! Ху! – махнул кулаком Вовка, который недавно записался на каратэ.

На переменах он всегда кричал: «Я зомби! Я зомби!». И шёл на девчонок, растопырив руки и выпучив глаза, а девчонки визжали и убегали из класса. Правда, могли и стукнуть учебником по голове.

– Интересно, а всё-таки кто сильнее, зомби или вампир? – спросил я вдруг.

– Ты чего это?

Удивился Вовка.

– Та, не боись, ты не вкусный, гы! – неожиданно хлопнул его Юрка по плечу.

Вовка аж подпрыгнул и отскочил.

– Отстань!

– Может они уже здесь, а?

– Кто, кто?!

Уставились они на меня.

– Ну, вампиры эти …

– Да ну тебя! – отмахнулся Юрка. – Это ж кино.

– Слышите!

Поднял я руку.

Но кроме дождя, который барабанил по карнизу, и громовых раскатов вдали, ничего не было слышно.

Вдруг открылись двери лифта, и кто-то в сумраке торопливо пробежал к дверям квартиры.

– Вы видели, вы видели, кто это?

– Тихо! – прошептал Юрка.

– А ещё, – произнёс я после паузы, – Васька Зорькин рассказывал про горбуна-часовщика, который ворует младенцев.

– Часовщик? Дядя Саша, наш сосед, – часовщик, но он не горбун, – сказал Юрка.

– Какой дядя Саша? – повернулся к нему Вовка.

– Ну, он ещё каждый день всех с праздником поздравляет.

– Ага, хороший дядечка, напился кровушки, вот и празднует! – бросил ехидно Вовка.

Мы помолчали.

– А ещё Васька Зорькин сказал, – он однажды стал есть пирожок, а там – бах! – человеческий ноготь!

– Врёт! – топнул ногой Юрка.

– Он же рядом с тобой живёт, да? – протянул тихо Вовка.

– Кто он?

– Да часовщик этот.

– Так это ж не про него!

– А где, где квартира его?

– Вон, там, видишь! – показал Юрка.

Невольно мы все обернулись и уставились на дверь, которая белела в сумраке.

За окном полыхнула зарница, и громыхнуло так, что мы пригнулись.

Теперь ливень хлестал прямо в стекло; ветер яростно обрывал карниз, хлопал жестью.

Мы присели под подоконник, и вдруг я почувствовал, как Вовка дрожит, а сам я услышал какой-то странный стук, это у меня зубы стучали: «клац-клац», – а один шатался, – я нащупал и согнул его языком.

Вдруг мы услышали скрип, не скрип, а скрежет двери.

Кто-то медленно стал подниматься по ступеням прямо к нам.

– Это он, – громко прошептал Юрка.

– Кто он? – спросил Вовка, не своим голосом.

– Горбун. Он пришёл за нами. Подойдёт ближе, кинемся на него.

– Не бросайте меня, пожалуйста, не бросайте! – захныкал вдруг Вовка.

Шаги приблизились: над нами выросла громадная тень.

Мы готовы были уже броситься вперёд, как вдруг раздался скрипучий смех, и кто-то спросил:

– Мальчишки, что вы тут делаете?!

– Мы, мы ничего… – сдавленно обронил Вовка.

Он стал протискиваться вдоль стены, а потом и мы с Юркой, – боком-боком…

– С праздником вас! Сегодня Медовый Спас, большой праздник, ух, ну и погодка… а у меня есть подарок для вас, – произнёс дядька громко и весело.

От него сильно пахло луком и чем-то душным и страшным.

– Куда же вы? А вы знаете, почему праздник так называется?

Я рванул первый, прыгнул сразу через три ступени, больно ударился о перила и помчался вниз, слыша за спиной визги и гиканье Вовки и Юрки.

Забыв про лифт и про всё, мы слетели с девятого этажа, – распахнули входную дверь, которая громко запиликала, распугав котов у подвальной решётки.

Ливень закончился. Гроза была летняя, быстрая.

Лиловые тучи таяли на горизонте; солнце вовсю светило; сверкали капли на листве акации.

Мы переглянулись. Ну и видок у нас был, я вам скажу!

Вдруг за спиной громко хлопнули двери лифта, и раздался возглас.

– Мальчики, да погодите же!

Мы рванули во все лопатки прямо по лужам, куда глаза глядят.

На бегу я успел оглянуться.

Это был он – дядя Саша-Праздник.

Он стоял с мусорным пакетом – великан, толстый, улыбающийся, с красным широким лицом и красными толстыми губами.

– Да стойте же вы, у меня есть для вас подарок! Вот!

Что-то яркое, типа линзы, сверкнуло у него в руке.

Но мы припустили ещё быстрее и, не оглядываясь, неслись вперёд.

Вечером я не включал телевизор и не брал телефон. Я даже не смотрел, кто мне звонит. Хотя мне всё время кто-то наяривал.

Я закутался в плед с головой, улёгся на диван в спальне и чутко прислушивался к каждому звуку. Зуб я таки выдавил языком и теперь рассматривал его, крепко зажав между пальцами.

А мама всё спрашивала, как заведённая:

– Сынок, что с тобой? Ты бледный какой-то… заболел, что ли, простудился? Покажи, что у тебя там.

Но я накрывался с головой и отодвигался к стене.

В тот вечер я дал себе слово, что больше никогда не буду смотреть фильмы про зомби и вампиров, да, – и до сих пор держу слово!

ЗЕЛЁНЫЙ ДОМ И БЕЛЫЙ ЧЕЛОВЕК

Меня спрятали в чемодан случайно, ну, так получилось, прямо на Хэллоуин.

Мы поспорили с Витькой Жигаловым из 4-Б на модель «Доджа», что я помещусь туда. Вот они с Юркой меня и засунули, ведь я же маленький. Зря я согласился, конечно, но кто ж знал, что так всё получится?!

Чемодан большой такой, немецкий, на колёсиках, папа из Германии недавно привёз.

Я взял его с собой в Киев, куда мы на каникулы приехали. Нас поселили в какой-то дом, где ещё студенты живут.

Так вот, поселили нас в одну комнату: меня, Вовку, Юрика и Витьку Жигалова, для баланса, так сказать.

Витька же очень балованный, а Вовка отличник. Зато у Витькиного папика денег куча. А главное, что выдумывать всякие каверзы Витька мастак. Да, это уж точно. А тут ещё Хэллоуин, самое время!

Целый вечер мы готовились: как намазаться пастой, чтоб пострашнее… у Витьки ещё были с собой светящиеся шарики и пару вампиров игрушечных, у которых ночью зубы светятся… мы ещё маски сделали из картонной коробки, которая валялась у меня под кроватью.

Но главное мы приготовили на ночь: девочкам в окно должна была постучаться белая ведьма: ну, простыня на швабре. Девчонки жили как раз над нами. А в дверь к ним должен был постучать зелёный человек с горящими зубами.

Зелёным человеком меня выбрали, потому что у меня было два спортивных костюма: красный, с пёстрыми полосками, и зелёный. Ну, и ещё потому что я умею представляться, в классе иногда такого шута выкину, что ребята укатываются от смеха.

Да, придумали хорошо. А тут мой чемодан на глаза попался. Заспорили мы, и я оказался в ловушке, а всё потому что пожадничал. Витька же, кроме «Доджа», ещё денег пообещал, типа приз, двадцать тысяч. Позарился я, в общем, – а зря…

Вдруг всех в вестибюль позвали: Нина Ивановна всех собирала, рассказать об экскурсиях на завтра.

Она сама заглянула к нам:

– Быстро, быстро мальчики, все в вестибюль!

– Да мы сейчас, Нина Ивановна, только… – расслышал я, как сказал Витька.

Но, видать, она уже потащила их за собой.

Я даже гугукнуть не успел.

Да, попался я. Сижу, свернувшись калачиком, как у мамки в животе, и думаю, что сейчас пацаны вернутся, а их всё нет и нет.

Сколько времени я там просидел, даже не знаю, мобильный мой на подоконнике долго надрывался, а потом затих.

– Вот же попал! – думаю.

Хорошо ножик перочинный, папин подарок, в кармане всегда со мной. Прорезал я дырку в чемодане и жду, дышу.

А этих всё нет и нет. Я даже задремал чуть, и мне вдруг привиделся зелёный дом и белый человек в нём, в этом доме… а потом я вдруг услышал голоса.

– Соня, выключи свет, давай быстрее!

– А вдруг зайдут сейчас?

– Да нет же, давай!

По голосам я узнал Соню Лаврову и Запольскую Вику, с ними ещё были девчонки из параллельного класса.

– Подсвети фонариком, вот, кажется, Витькина кровать, протягивай, протягивай нитку. Да нет же, под простынёй. Ух, как завизжит, когда потянем, все услышат!

Мне сильно захотелось чихнуть, нос так и чесался, но я зажал себе чих рукою. Интересно ведь было, до чёртиков, чего они задумали.

Вдруг кто-то как уселся на меня.

– Ой, что это?! Чемодан, что ли? Кажется, Лёвка в нём привёз свои клоунские костюмы, хи-хи, – прыснула Вика.

Я даже привстал на коленях.

– Чего ты, он хороший, – услышал я тихий голос Сони.

– А-а, втюрилась, да? Жених и невеста тили-тили тесто!

При этих словах я решил терпеть до конца, чтобы ни случилось.

Но случилось совсем не то, что я ожидал.

Вика вдруг пересела мне прямо на голову, причём, так неожиданно, что я охнул.

– Тихо! Ой, кто здесь?! – подпрыгнула она, шаря по чемодану руками, – Включите свет!

Струхнула она здорово.

Послышались торопливые шаги, затем странный треск.

– Перегорела! – воскликнула шёпотом одна из их подружек.

– Открывай дверь, давай, да скорее же! 

«А командирша тю-тю, сдулась», – подумал я.

Вика заводная, но сильно уж задаётся.

Дышать мне стало трудней; я посунулся чуть-чуть и ещё сказал, прочищая горло:

– Гр-р!

– Мамочка! – завизжала испугано Вика и отбежала в сторону.

Послышался скрип двери,  а потом что-то щёлкнуло.

Кто-то отчаянно дёргал дверь.

– Дверь сломалась! Заклинило! Девочки, помогите!

И тут я услышал, как Вика вдруг закричала:

– Белый человек за окном!

– Привидение! Помогите! – кричали уже все они.

Видно, кто-то проделал наш трюк с простынёй.

Я отчаянно начал двигаться в чемодане.

– Это я, девочки, да, освободите же меня!

Чемодан завалился в их сторону; начался такой визг, крик и топот, будто сто поросят убегали о волка.

Они визжали так, что снаружи стали колотить в дверь. Там собралась уже целая толпа. Да, суматоха была знатная.

Среди общего ора можно было различить голоса Витьки и Юрика, которые объясняли, выкрикивая, что на меня кто-то напал.

Девчонки вскочили на кровать и голосили, не переставая: будто их окружают змеи, вампиры и зомби…

А я выкрикивал всё время:

– Да выпустите меня отсюда, выпустите!

Так хотел вырваться.

– Он движется, подползает! Помогите! – кричала Вика.

– Вампир, вампир! – кричали другие.

И Соня, кажется, тоже.

Кто-то начал вскрывать дверь инструментом.

– Говорил же коменданту, что замок поменять нужно! – послышался голос какого-то дядьки.

Толпа ворвалась в комнату. Они хватали девчонок, слепя их фонариками, а те отчаянно визжали и отбивались.

По мне тоже хорошо потоптались, а когда вытащили на свет, я долго щурился, схватившись руками за голову.

Выглядел я не ахти. Красный, как малина, и злой.

А эти дураки: Юрка, Вовка и Витька обнимают меня, тискают, весело им! Обнимают и ещё пританцовывать стали.

А девчонок едва успокоили.

Они выходили, озираясь, смотрели на меня выпученными глазами, будто я монстр какой-то.

Утром я ещё дулся, не хотел с ними разговаривать, но потом мы уже хохотали, как здоровски всё получилось!

Да, утром мы все вновь дурачились и подкалывали друг друга, и гуляли по Киеву: были на Майдане, Андреевском спуске, везде… гонялись друг за другом счастливые.

Витька отдал мне «Додж», который проспорил. Модель суперская: жёлтый кабриолет, дверцы все открываются, и тент натягивается. Он даже заводится и может дистанционно управляться, – вот это вещь, супер! Да! Такого ни у кого нет. А деньги, которые он проспорил, мы вместе потратили, чтоб веселей было!

ДЖИНДЖЕР

С детского сада не люблю стихи. Придёшь домой, а там дядя Коля, папин друг, а мама давай меня демонстрировать:

– А ну-ка Лёвка, прочти нам про Лукоморье. Ой, он у нас такой талантливый!

И тащит скользкую табуретку, чтоб меня на неё взгромоздить. А я вырываюсь и в шкаф прячусь. У нас такой большой, раздвижной шкаф на всю стену, вот. Зароюсь я там в мамину одежду и выходить не хочу.

А они толкутся возле двери, уговаривают.

– Ну, Лёвочка, ну, пожалуйста.

И папа туда же бу-бу-бу, – а ещё друг называется.

Если дядя Коля приходил надолго, им удавалось выманить меня, если нет – я не выходил.

Уж сколько им говорил, что это девчонкам нравится, когда их, как кукол, напоказ выставляют. А они опять за своё! Потом, правда, отстали. Зато в школе – что ни день, то учи новый стих, – нет моих сил просто.

Я маме так и сказал во втором классе:

– Информатика, природа там – это ещё туда-сюда, а стихи – нет уж, хватит, надоели до чёртиков!

Правда, потом всё наладилось. В той школе, где я раньше учился, папа разрешал не учить стихи. Он разрешал вообще уроки пропускать, делал из меня «свободного человека», «ребёнка индиго».

А в новой – мне тоже повезло, в классе у нас целая куча знаек. Постоянно руки тянут, а стишки для них самое то, вызубрил, «бу-бу-бу» – и «отлично», ещё раз пробубукал, – и вновь «отлично»! Сидят потом, хвасты, дневники друг другу показывают.

А мне же того и надо: можно в игру новую погонять, музыку послушать, или чего ещё.

Правда, сегодня был явно не мой день! Да, я вам скажу, натерпелся я, это уж точно.

Сегодня к нам пришла новая учительница, Нина Ивановна. С этого всё и началось.

Сначала пол-урока Лидия Павловна, наша преподавательница по литературе, рассказывала про Крылова, басни и всё такое. А потом заявилась она, Нина Ивановна. Её привёл дядя Петя, наш директор, по кличке «череп», лысый и жёлтый.

Да, а Нина Ивановна, она совсем как старшеклассница, говорит:

– Дорогие ребята, скоро Новый год, и нам нужно отобрать чтецов для выступления на новогоднем концерте.

Ну, говорит она, а я пригнулся, на всякий случай, и перемигиваюсь с Юркой; языки друг другу показываем; рожу умалишённого строим: дурачимся, в общем, но без нагления, – так, только чтоб скучно не было.

А Лидия Павловна уселась на последнюю парту и чего-то себе улыбается, прямо заслушалась.

Мы её очень любим. Она хорошая. Хотя иногда её так заносит, когда рассказывает, что она не помнит, с чего начинала. Зато у неё на уроке можно всегда читать стихи по желанию, вот что главное!

Да, пока новая учительница рассказывала про «декламацию», стали мы с Юркой смотреть друг на друга. Это такая игра, кто первый моргнёт, – тот и проиграл. Я в неё почти всегда выигрываю. Папа говорит, что у меня цвет глаз подходящий, да и характер тоже крепкий и неуступчивый, я даже у него иногда выигрываю.

– А теперь ребята приступим к чтению, давайте, кто хочет? – спросила Нина Ивановна.

Она раскраснелась, вся такая красивенькая, и пахла, как леденец.

Да, и говорила она весело так, задорно, как аниматор.

Смотрю, наши знайки, все как один, руки тянут. Хотят на сцену залезть, чтоб их все видели!

Ну, пока мы с Юркой дурачимся, вдруг Васька Лысай как крикнет с места:

– Кукушкин, Кукушкин читает лучше всех, вызовите Кукушкина!

Это он со мной решил поквитаться за то, что снежком его умыл, когда он обозвал меня «кукишом».

– Кукушкин? – завертелась на месте Нина Ивановна, – пожалуйста, идите к доске!

– Зачем?! – спросил я, прикидываясь, что не понимаю, – а вдруг пронесёт.

А она глядит на меня, будто я божий коров какой-то. Кажется, вот сейчас, погладит и Чупа-Чупс даст.

– Может не на-адо? – протянул я неуверенно.

Но тут вдруг Лидия Павловна со своего места: «Что значит не надо?».

Хотела показать, что она главная.

– Ты же можешь ведь, да, Лёва?

Я даже не посмотрел в её сторону.

А Юрка накрыл голову книжкой, от смеха давится.

В общем, вышел я к доске, маячит всё перед глазами.

Нина Ивановна сунула мне какую-то книжку, буквы пляшут.

– С-славная осень, – начал я, отчего-то вдруг заикаясь, – и остановился.

– Продолжай, продолжай, очень хорошо! – подбодрила она.

– С-славная осень, з-здоровый, ядрёный, – затянул я, вновь заикаясь.

Меня будто перемкнуло.

Даже Соня глаза опустила, видать неловко ей было за меня, и Вовка с Юркой погрустнели, только Митяй довольно на стуле откинулся.

«Ну, ничего, пусть готовится», – мелькнула добрая мысль.

С утра намело сугробов, найдётся и для него подходящий, чтобы сунуть его разок туда, вместе с ушами-локаторами.

– Да нет же, не так! – выхватила книгу Нина Ивановна и сама прочитала первый куплет красиво, нараспев.

И в третий раз у меня ничего не вышло.

– Заело! – хрюкнул Митяй.

И все грохнули.

Я готов был провалиться сквозь землю, честное слово.

– Лёва, да что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?

Поднялась из-за парты Лидия Павловна и подошла к нам. Она мне сочувствовала, и мне её стало даже немного жалко.

Все притихли. Тишина была такая, что слышно было, как на солнце между стёклами муха жужжит счастливая.

Я ещё удивился, откуда она тут в декабре?

И тут вдруг раздался громкий звук: «Мяу!».

Лидия Павловна вздрогнула и спросила:

– Лёва, что за странные звуки ты издаёшь?

А мои Юрка с Вовкой смотрю, уже пищат от смеха, – да и другие тоже.

– Нет, – говорю, – это он.

– Кто он?

– Мой друг, Джинджер.

– Какой ещё Джинджер?

– Ну, мой кот говорящий!

Лицо у неё стало, как зелёная сливка, хорошо, зазвенел звонок с урока.

Я стал объяснить, что кот игрушечный, ну, что я закачал игру на смартфон и всё такое. Но, куда там! Она слушать ничего не хотела, – так разобиделась. Её уже было не остановить: так и записала у меня в дневнике: «Принёс в школу кота, который мяукал, сорвал урок!».

Зато Джинджер теперь всегда со мной! Я много игр закачиваю на смартфон. Закачиваю, потом удаляю, да. Но Джинджер всегда со мной, – ведь он меня так выручил!

ПРИВЕТ ОТ КОРОЛЯ

Шуршу мне подарил Святой Николай, но выбрала я сама её.

Мама хотела белого пушистого, а я такого, как у моей подружки Полины, серого, джунгар называется, или русский хомяк. Потому что у Полины хомяк совсем ручной, даже кашу вместе с ней кушает. Представляете! Здорово как! Будет друг, – думала я, – с кем можно всегда поделиться. Да и кому хочется есть эту противную овсяную кашу, в которой стручки попадаются, а у тебя питомец на столе, помогает тебе, да… И ещё я обязательно хотела, чтобы была девочка.

Но только я ошиблась. Шурша оказалась совсем не такая, на руки идти не хотела, кусалась, не больно, только чуть-чуть, но всё равно страшновато немного. И ещё она гоняла по клетке, или в колесе, попробуй тут, возьми её на руки. В общем, совсем не такая, как я хотела.

Я, конечно, расстроилась, но всё равно любила сидеть подолгу возле клетки, и давала по зёрнышку ей корм, и смотрела в её чёрные глаза-бусинки, наблюдала, как она моет лапки, или грызёт кабачок, и ещё меняла воду в поилке. А через пару дней даже обиделась на неё, когда она меня куснула.

«Ну, – думаю, – не хочешь дружить, и не надо! Сиди сама в клетке, а я буду играть с любимыми куклами».

А ещё папа донимал меня, повторял всё время:

– Она же такая, как ты, своенравная. Питомцы всегда похожи на своих хозяев.

– Отстань! – топала я ногой и убегала к себе в комнату.

А потом был Новый год, и Дед Мороз подарил мне много подарков, но главное у меня был первый балет, меня взяли танцевать солдата в «Щелкунчике»!

И мы все поехали в Оперный театр, где танцевала великая балерина Павлова, и дирижировал сам Чайковский.

Представляете, я там танцевала! Я была так счастлива! И ещё я папе доказала, что могу.

На спектакле были все: и папа, и мама, и дедушка с бабушкой.

Меня одели в костюм солдата, с такой высокой шапкой, и вручили ружьё. И мы защищали Машу, и я вместе со всеми наставляла ружьё на крыс, ведь мы же солдаты!

Крысы нападали на нас, особенно та большая, страшная, ну, трёхголовая, вы знаете. Но мы победили! И нам хлопали, и кричали «браво», когда мы вышли поклониться. Как здорово было! Я даже совсем забыла, что у меня есть Шурша.

А она тихо шуршала весь тот день, я слышала, когда мы вернулись домой.

Она шуршала тихо, тише, чем обычно, и не бегала в колесе, и ела мало своего хомячьего корма, а вечером мама сказала:

– Шурша, кажется, заболела.

И точно, я тоже заметила. Она теперь лежала на своей подстилке. А ещё папа дал ей зачем-то много салфеток (он вычитал в Интернете, что хомячки любят играть салфетками). Да, и Шурша построила себе целое гнездо, и теперь лежала тихо там, и глаза у неё были такие грустные.

А потом мама сказала:

– Нет, она умирает. Вон кровь на салфетке… И писк, она так жалобно пищит, маленькая…

Я убежала к себе в комнату, выключила свет, подошла к окну, закрыла лицо руками, и плакала. А на небе было столько звёзд! И моя, – которая возле маминого клоуна, тоже сияла… И я спрашивала её: «Почему же так?! Ведь я так хочу, чтобы она жила. Ведь я так всех люблю!». И я так устала, что мама уложила меня спать раньше обычного, и сама улеглась со мной. Мама тоже очень расстроилась.

А папе хоть бы хны! Он что-то там бурчал себе под нос всё время и повторял, как ни в чем не бывало: «Да всё нормально, всё нормально, так бывает…». И рыскал чего-то себе в интернете.

Мне даже говорить ему ничего не хотелось, и маме тоже.

Так мы вдвоём с мамой и уснули, совсем расстроенные.

И мне снился балет, и как мы защищали Машу от крыс, и как Светлана Александровна кричала из-за кулис: «В такт музыке! В такт музыке!».

А потом я вдруг проснулась и даже подскочила.

В дверях стоял папа, на кухне горел свет.

Папа вновь громко сказал:

– Она родила.

– Кто? Кто родил?! – спросила мама, ничего не понимая.

Глупая мама, а я сразу всё поняла!

Я соскочила с кровати, метнулась в гостиную, где на столе жила Шурша в клетке. И вот, вот же они маленькие колбаски, меньше пальчика, голенькие малыши попискивают.

Подошла мама.

– Да где, где же они?

– Вон, вон мамочка, под салфеткой.

– Да, – протянул папа, – нападала на Мышиного короля, – вот он тебе и привет прислал.

– Какой, какой привет, от кого? – смотрела я удивлённо на папу и маму.

Но папа только посмеивался, а мама обняла меня крепко и поцеловала.

– От того, радость моя, кто король и мышей и хомячков. Он у них один. Идём, идём спать, смотри ночь за окном какая красивая, звёздная!

Я ещё услышала, как папа объяснил маме:

– Дай, думаю, покормлю её разок, напоследок. Мы же за ней так ухаживали, и тут заметил их, представляешь?!

Папа с мамой ещё о чем-то говорили, но я уже едва слышала их… потому что Шурша моя теперь кушала у меня прямо с руки, и была ручная, и помогала справиться с овсяной кашей. А я гладила её по пушистой серой шёрстке и улыбалась.

ПУНЯ-ПУНЯ

Мой самый нелюбимый предмет – это история.

Вовка и Юрка целый день гоняют в футбол: «бум-бум», «бум-бум», – колотят мячом о железные ворота, а я, как наказанный, сижу, долдоню про Карфаген. Не могу я запоминать даты, и ещё имена. Да и разве тут усидишь!? Какое там!

Но сегодня – свобода! Мы гоняли до самого вечера. Хорошо, папа в рейс ушёл!

Да, набегался я, а когда дома открыл учебник, так и засыпать стал.

Помню только слова какие-то странные: «пуны», пуны… и ещё, как мама укрывала меня одеялом. А потом мне снились бабушкин чёрный кот Пуня, и хохочущий Юрка с мячом.

Утром еле поднялся. А как вспомнил, что первый урок – история, совсем плохо стало.

На всякий случай, я сипло протянул:

– Мама, я, кажется, заболел.

Мама потрогала мне лоб и сказала:

– Знаю я твоё воспаление хитрости. Завтрак на столе. Поторопись, а то опоздаешь.

Я вздохнул. Не поверила. Одна радость, бабушка принесёт нам своего кота Пуню. Она уезжает отдыхать в санаторий.

Да, в прошлом году она уже оставляла нам его на хранение, как раз, когда папа был в отпуске.

Папе быстро пришлось забыть о моём воспитании, потому что кот оказался вредный и часто писал в папины туфли, а папа его потом трепал за ухо и тыкал носом в лужу. Но Пуня не сдавался, отчаянный кот, я вам скажу!

Один раз он даже чуть окно не разбил: увидел за окном голубей, которые ворковали на подоконнике, и прыгнул на них, да так и сполз, как шкура по стеклу, расставив лапы.

Ух, видели бы вы, что творилось потом! Даже рассказывать не хочу.

Да, стал я медленно собираться. Так не хотелось идти, даже плохо стало, честно. Но был конец учебного года, пришлось топать.

Мне повезло, заскочил в класс перед самым звонком, плюхнулся за парту и давай гонять на смартфоне, – дойду до шестого уровня, а дальше никак: и жму быстро, аж подпрыгиваю на стуле, но полицейский с собакой всё равно догоняют!

Смотрю, а Элла Сергеевна уже тут как тут, – журнал просматривает, протягивая это своё: «Тэ-экс, кто нас сегодня порадует?».

Сказала, – и водит по классу взглядом, выискивает: очки у неё большие, стёкла толстые, – всё замечает! Будто у неё специальный комп в голове, андроид. Мурашки по коже.

А ещё мы должны отвечать у доски. Тесты тоже пишем, но редко.

– Как можно историю изучать по крестикам-ноликам, позор образованию! – возмущается она всегда.

В общем, спрятался я за спины Сони Лавровой и Вики Запольской, смотрю, Юрка (он сидит в соседнем ряду) тоже пригнулся.

Но он-то сумеет вывернуться. Память у него, будь здоров, не то, что у меня. Я помню, как река пахла бузиной, когда научился плавать, а вот слова из книг не могу запомнить, хоть тресни!

Переглянулись мы с Юркой, а тут ещё Вовка оглянулся и лыбу давит.

– Иди ты! – махнул я на него рукой и показал кулак.

А сам думаю: «Только не я, ну, пожалуйста, только не я!».

Хорошо отличники руки тянут, но Элла принципиальная, спрашивает всех подряд.

– Кукушкин, к доске, – произнесла она, протягивая так неприятно это «у-у».

Будто подушкой пыльной огрела.

Ну и фамилию мне папочка подарил. Как только не обзывались, когда я перевёлся в прошлом году: и «Кука», и «Кукуша», и «Кукша», и даже «Кукиш», новеньких ведь всегда донимают. Ни одному накостылять пришлось.

А ещё говорят, что фамилии связаны с предками, типа, кто чем занимался. Если Рыбаков, то предки рыбу ловили, а у меня что? – куковали, что ли, или яйца подбрасывали? Отпад, а не фамилия. Когда произносят, даже в животе урчит, да.

Поднялся я, а ноги идти не хотят, ну, не хочется им идти совсем, как у моего робота-спасателя, когда батарейка кончилась.

А тут ещё Запольская, как прыснет в кулачок, хотел дёрнуть её за косу, еле сдержался.

В общем, что сказать, вышел я, в глазах всё вращается, а Элла смотрит так искоса.

– Ну, Кукушкин, поведай нам, что на сегодня было задано, какая тема?

Да, уставился я в потолок, и тут вдруг у меня в голове завертелось это «пуня-пуня», ну, про кота моего, то есть.

Вспомнил я, как папа трепал его милого, а я его потом гладил: меня только и любит он, когда живёт у нас. Больше никого слушать не хочет.

А тут ещё Вовка шепчет, вытянув и округлив губы: «Пу-пу-пские войны».

Спасибо ему, разобрал я и сходу брякнул:

– Пупские войны.

– Какие, какие? – взглянула на меня Элла Сергеевна, оторвавшись от журнала.

– Ну, то есть пуньские.

Исправился я.

А она смотрит, как водолаз. Будто золотую рыбку поймала, вынырнула, а она у неё в руке, сама прицепилась.

– Ну, да, пуньские, точно.

«Га, га, га!» – весь класс грохнул, даже обидно стало.

И Вовка с Юркой мои туда же!

– И что же это были за войны, между кем и кем? Что это за пупы такие сражались? Расскажите нам, уважаемый.

Когда она говорит так, значит, будет звонить родителям, она же у нас ещё и классная.

И тут я взбунтовался. Не люблю, когда насмехаются. Сам обожаю смешить, чудачить и всё такое, а чтоб надо мной и без повода, нет – очень меня задевает.

– А я вообще войн не люблю, я пацифист, – ввернул я вдруг редкое слово. Оно само выскочило. Наверное, из интернета в голову попало.

Сказал и молчу. 

Элла Сергеевна смотрит на меня, разглядывает, будто я чудик какой-то, а все притихли.

– Что же ты лю-юбишь? – спросила она, вновь протянув один звук, на этот раз «ю».

– Я люблю мир и ещё звезды; и сирень, когда пахнет; и дыню; и когда снег чистый и хрустит, и снежинки тают на языке; и когда рыба из рук выпрыгивает, выскальзывает в лодку, когда снимаешь с крючка; и Пуню…

– Кого, кого?! – она даже привстала и очки сняла, и лицо у неё стало такое обычное и грустное, как у старушки, что просит деньги на перекрёстке, недалеко от нашего дома. Даже жалко её бедную стало.

И тут меня понесло, я им рассказал всё про Пуню. Ну, только умолчал, как он шкодничал. И что он всегда приходил ко мне спать, и какой он умный и ловкий, как один раз спрыгнул с балкона и жив остался.

Странно, но все, кто хихикал, вдруг притихли и слушали, открыв рот.

Юрка поднял руку вверх с поднятым большим пальцем, мол, ты мой герой.

Но я ему, предателю, всё равно припомню его смешок.

Из всех только Соня Лаврова не хихикала и, кажется, и потом рада была за меня. Почему, не знаю. Может, у неё ко мне особое отношение…

Да, рассказал я всё! Пусть знают. В общем, высказался. Пусть, – думаю – ставит теперь, какую хочет отметку, и годовую тоже. И маме звонит, – всё равно.

Стою. А Элла Сергеевна молчит чего-то, засуетилась, свои бумаги на столе перебирает… Смотрит так странно. Вдруг поднялась, приобняла меня, так слегка, и поцеловала.

Я даже отстраниться не успел.

Вы бы видели всё это! Мамочка моя! Это была бомба! Наши выскочки чуть под парты не свалились от зависти.

А она говорит: «Молодец, ты нам рассказал настоящую историю. Садись – отлично!».

Пошёл я, ноги лёгкие, – моя первая отличная оценка по истории, да и вообще первая отличная оценка в этом классе, в новой школе!

А все уставились на меня, будто я инопланетянин какой-то.

Сел я, сижу, во рту сухо, щёки горят.

Юрка мне шёпотом:

– Ну ты дал, ну ты дал! Офигеть!

А как папа радовался, вы бы знали, когда летом вернулся домой из рейса!

– Вот, оно, что значит, правильное воспитание. Моя школа! – восклицал он и теребил мне вихры, и хмыкал, довольно расхаживая по кухне.

Мама улыбалась, мыла посуду и помалкивала. Она умная, моя мама.

Я тоже ничего не хотел выбалтывать: что, да как, зачем расстраивать человека. Вряд ли он понял бы меня, если бы я сказал, что это всё из-за Пуни. Да, и правда, кто в это поверит?!

КРЫЛЬЯ

В сентябре я был младший в группе, и меня выпускали на воду только с крылышками.

«Крылышки» – это перекладина, которую крепят на корму байдарки. По краям – лопасти вёсел; когда лодка начинает крениться, они не дают перевернуться.

Но я так хотел быстрее стать взрослым и однажды рискнул.

В то утро я поднялся ещё до рассвета, так волновался.

Было воскресенье, папа с мамой ещё спали.

Я быстро оделся и, не допив чай, выскочил на улицу. С реки дул ветер, и я решил пробежаться, чтобы согреться.

На гребной базе эллинги были ещё закрыты.

Побродив между стойками для лодок, я стал спускаться к бону, обогнул тополь, который рос там уже лет сто, наверное, сбежал по деревянному трапу и остановился, – на боне прямо у воды сидела незнакомая девочка, в спортивном костюме.

Я приблизился, она обернулась, и я замер.

Девочка была такая красивая, что я вздохнул, а выдохнуть не могу, – вот такая она была. Волосы светлые-светлые, как крыло голубя, а глаза – зелёная карамель.

– Привет! Ты чего тут делаешь? – спросил я и почувствовал, как гулко застучало сердце.

– А тебе-то что?

Неожиданно она поднялась, прошла мимо, даже не взглянув на меня, и стала подниматься по трапу, ни разу не оглянувшись.

Я подождал, когда все ушли вниз по течению, сел в байдарку, оттолкнулся от бона, и меня понесло прямо на середину реки, а вокруг никого: тренер чинил мотор на берегу, старшие далеко впереди. Как же я перепугался!

Вокруг всё мелькает, будто несёшься на санках с горки: и берег, и река, и красные буи впереди. Байдарку мотает, она прыгает, скачет подо мной. Хотел удержать баланс, но весло как скользнуло – чуть не вывернулся!

– Мамочка! – вырвалось у меня.

Я совсем забыл, что между ступней у меня зажата перекладина руля, а берег всё дальше… Вдруг меня развернуло течением и понесло в протоку, где между зарослями сверкала тихая заводь.

Чудом причалил я к вербе, которая росла над водой.

Так и стоял я там, дрожа и цепляясь за ветки, когда вдруг услышал плеск и шум гребков.

Я оглянулся. Это была она, та девочка, которую я видел утром. Она здорово катила на байдарке. На скорости она влетела в лагуну, оставляя после себя крутую волну.

Заметив меня, она притормозила, табаня, и поставила весло на баланс; течение медленно несло её прямо на меня.

– Чего застрял тут?

Я не ответил.

Оранжевое солнце лучилось у неё за спиной и отражалось от воды так ярко, что я зажмурился. 

Она развернулась против течения и стала рядом, покачиваясь на волне.

Было так тихо, что слышно было, как с весла падают капли.

Гомон птиц смолк, но теперь по две, по одной, они вновь запевали.

Я встретился с ней взглядом, и она улыбнулась.

– Ты чего?

– Взъерошенный ты какой-то.

– Сама ты… – начал я и замолк, потому что птица с хохолком веером вспорхнула откуда-то с ветки и села на другую, рядом с девочкой.

Она медленно положила весло на деку байдарки и приложила палец к губам.

Я кивнул.

– Красивая какая.

– Да-а…– протянул я.

Птица смотрела на нас с удивлением. Глаз-бусинка подрагивал в тёплом веке. Лёгкий ветерок ерошил рыжие перья сложенного хохла и розоватые перья на брюшке; птица суетливо поводила из стороны в сторону загнутым книзу тонким клювом.

– Поймай её, ну же, давай! – громко зашептал я.

Но девочка и не думала меня слушать.

– Смотри, смотри, сейчас улетит!

Я не выдержал и дёрнулся в лодке так, что чуть не вывернулся, хорошо, – схватился за ветку.

Вдруг сильный порыв ветра прошёлся по деревьям, посыпались на воду соринки, веточки, клейкие листочки, птица вспорхнула и, часто-часто взмахивая широкими крыльями, будто большая пёстрая бабочка, улетела.

Вскоре мы услышали из прибрежной чащи громкий и глухой крик: «Уп-уп-п».

Мы сидели в байдарках, как зачарованные.

– Говорил же, хватай!

– И что потом?

– Как что? Дома иметь такое чудо, представляешь!

– Птица должна жить на свободе.

– Да ладно тебе…

– А если это мама, и у неё птенцы, что тогда? Они должны погибнуть, потому что ты захотел новую игрушку, так, что ли?

– Да ну тебя, правильная ты такая. А ты вообще кто?

– А тебе-то что? Долго ещё бултыхаться тут будешь?

– Не твоё дело.

Я отвернулся. Щёки у меня горели. Мне было обидно, что девчонка умеет то, что мне совсем не даётся.

Она догадалась, что я новичок.

– Греби, будто ты на велике, а педали не крутишь, понимаешь?

Я молчал, исподлобья глядя на неё.

– Просто греби и всё, попробуй!

Мы стояли рядом, раскачиваясь на мелкой зыби, которую нагонял ветер к берегу.

И она так странно на меня смотрела: растрёпанная, в зелёной футболке, её глаза сияли.

Я не заметил, как ветка вербы выскользнула у меня из руки, и теперь мы оба тихо сплавлялись по течению.

Это вышло само собой, я погрузил весло в воду, налёг – и байдарка сама покатила!

И я рассмеялся от удовольствия и восторга, и она тоже.

– Меня зовут Лёва, а тебя? – спросил я, забыв, что могу вывернуться.

– Лаура. Ну, типа Лара, – пояснила она, перехватив мой удивлённый взгляд, – так папе захотелось меня назвать. Он хотел дать мне имя, чтобы я не была как мальчишка по характеру.

– Получилось?

– Не знаю.

Она рассмеялась.

На гребную базу мы возвращались вместе. И я знал о ней уже всё: что она из Москвы, учится в спортшколе, на год меня старше, а папа у неё чемпион мира.

Она показала мне фокус, от которого у меня дух захватило, – вдруг поднялась в байдарке в полный рост, а весло подняла над головой.

На берегу её поджидал высокий дядька с бородой. Он помог ей вылезти из байдарки и поцеловал её в щёку.

На прощанье она мне помахала рукой и звонко крикнула:

– Пока!

– До завтра! – ответил я.

А потом вскинул лодку на плечо и гордо зашагал, выпятив грудь колесом. Я стал даже выше ростом: такая сила и слава и восторг были во мне, вы бы видели!

Когда я поднялся к эллингу, то заметил её возле новенькой «Хонды».

Наш тренер, Василий Григорьевич, суетился, провожал их, а потом они сели в автомобиль и уехали.

На следующий день была школа, но на уроках я думал только о ней и отвечал невпопад.

После обеда я первый прибежал на гребную базу и всё ждал её.

– Чего крутишься тут? Выходи на воду, – и пока вдоль берега, понял? – бросил мимоходом тренер.

Он был недоволен, что я без спросу, сам вчера вышел на воду.

– Ты чего? Случилось что?

– А где девочка, которая была вчера? – спросил я, глядя в сторону.

– Лара? Так они уехали. Приезжали на день только, по делам. Папа её мой друг, мы начинали вместе. А что, понравилась?

– Не-а, я так просто.

Мотнул я головой, краснея, и вдруг сказал, выдав себя:

– Она такая…

– Да, симпатичная девчонка, и с характером.

– Она такая… – повторил я и отвернулся.

Тренер ничего не сказал.

А я спустился к бону, сел в байдарку, легко оттолкнулся и полетел над прохладной пенистой водой реки навстречу солнцу.

ВЫСОТА

Чуть ли не каждую ночь мне снился один и тот же сон, будто подхожу я к перилам балкона, берусь за них рукой, а они ломаются, и я срываюсь и падаю, и кричу… а потом вдруг – раз – и начинаю парить над землёй, лечу сначала над городом, потом над рекой, а потом над садами.

Папа сказал, что это я просто расту. Может и так, но только высоты я боялся ужасно.

Вовка и Юрка всегда подначивали меня: катались на смотровом колесе и пальцем на меня показывали, а я даже на качелях-лодочках боялся. Но однажды всё изменилось…

В тот день Вера Петровна сказала:

– Дорогие ребята, поздравляю, вы успешно окончили четвёртый класс, а теперь каникулы!

– Ур-ра-а-а!!

Неслось эхо по всей школе.

– Ура! Ура! Ура!

Неслись мы с мальчишками со школьного двора.

– Айда на речку! – крикнул Юрка.

Забыв всё на свете, мы с радостным визгом помчались по склону к прибрежным ивам, побросали там школьные рюкзаки и с разбегу прыгнули в прохладную воду.

Мы купались недалеко от баржи, которая лежала на отмели; корма её высилась над водой, а внутри шуршала темнота.

Река разлилась, и течение было стремительное; мы заплыли далеко, чтобы не затянуло под днище, но течение нас упорно сносило к барже.

Поэтому мы поиграли в пятнашки у берега, это такая игра: нужно в воде догнать другого и коснуться его рукой, но вскоре нам всё надоело, и мы выбрались на берег и растянулись на горячем песке.

– Кайф! – счастливо засмеялся Юрка, откидывая со лба мокрые волосы.

Я взглянул на него, перевернулся на живот и улыбнулся, прислушиваясь к их голосам.

Они вспоминали наши вылазки, девчонок, подначивали друг друга.

Всё куда-то плыло, плыло в зыбких дрожащих золотистых бликах; тихо шелестела листва вербы над головой…

– Сможешь нырнуть оттуда, а, Юрчик? – вдруг сквозь дрёму услышал я.

Вовка стоял у воды, показывая на корму баржи.

– Ты что, вообще?! Там же течение, а на дне сваи, прыгнешь – и всё, – сказал я, приподнявшись на локте.

– Лёвка, тебя забыли спросить, – отмахнулся он.

Я вскочил, так меня это задело.

А Вовка подпрыгнул, ловко передразнив меня, и расхохотался:

– Что, боягуз, рилэкс, без сопливых обойдёмся!

– На спор – я прыгну!

Шагнул я к нему и стал рядом.

Смешно мы выглядели: оба – белые, как сметана, волосы после купания – торчком.

– Эй, а ну кончайте! – крикнул нам Юрка.

Но мы уже понеслись.

Вовка опередил меня. Он подпрыгнул, уцепился за борт, подтянулся на руках, и мы услышали его возглас:

– Ой, накалилась, как на сковородке! А вот здесь нормально, – послышалось там, где ива нависала над палубой.

Вскоре мы втроём стали взбираться на корму; подъём становился всё круче: пока мы вскарабкивались, я поцарапал себе колено о сварной шов.

Первым свесился с борта Юрка и восхищённо воскликнул:

– Ух, ты, ну и высотища!

Высота была не меньше трёх этажей, это уж точно. Когда я посмотрел вниз, у меня закружилась голова, и я пожалел, что поспорил.

Течение бурлило под днищем, с шумом разбиваясь о якорный трос, натянутый, как струна.

– Вот это да! – воскликнул Вовка, смотрите, вон наш дом.

На берегу, ниже по течению, стояла наша девятиэтажка, за ней виднелось смотровое колесо, а на дальнем берегу длинной жёлтой полоской протянулся пляж, откуда слышались крики и смех, доносилась музыка.

– Да-а, высоко, – опасливо протянул Вовка. – Ладно, забудь, я пошутил, – повернулся он ко мне.

Но я не слышал его.

Я зажмурился, открыл глаза, – и всё теперь видел ярко и чётко, как на дисплее, и даже лучше, будто в голове у меня зажглась яркая-яркая лампочка и всё вокруг осветила необычным светом…

По реке носились с рёвом моторные лодки и катера, вдалеке у гребной базы показался караван лодок, они двигались клином по направлению от нас. Блеснула на солнце лопасть весла, потом вновь…

– Спускаемся! – предложил Юрка.

Мелькнуло ещё его бледное лицо. Я шагнул вверх и взмахнул руками, стоя на краю борта, – шумел ветер в ушах; меня качнуло назад, но я уже прыгнул и полетел, рассекая телом упругий воздух.

Я летел, а где-то гасли отчаянные возгласы Юрки и Вовчика.

Мне повезло, ведь я же лёгкий, – миг голубой сменился зелёным жаром, – полыхнуло глубиной с пузырями, а потом меня развернуло и понесло течением.

Я рванулся к свету, и свет меня вытолкнул, как поплавок, и я вдруг стал на ноги, а там глубина по грудь, смех, да и только. Да, сначала понесло, а когда вынырнул, хотел кричать, что тону, а потом раз – и встал на ноги.

Смотрю, а Юрка с Вовкой гоняют по палубе, чего-то кричат, меня ищут, совсем запыхались, вот уморы!

Ну, вылез я тихонько на берег, спрятался за тополем. Пусть, думаю, теперь помаются, нечего меня дразнить. А потом жалко их стало, ведь друзья же. В общем, позвал я их.

Ух, как они радовались, вы бы знали! Они так тискали меня, обнимали, даже папа так крепко не обнимает, когда из рейса приходит.

Вовка потом предложил мне сидеть с ним за одной партой, где все отличники сидят. Но я не захотел, зачем? Ведь мы же и так друзья. Я ему так и сказал, мол, без обид, но мне на последней парте удобней.

Да, но главное, что теперь я и на смотровом колесе катаюсь, и легко бегу по хрупкому высокому мосту через реку. Доски шатаются, кажется, вот-вот рухнешь в водоворот, но нет – теперь я лечу над мостом, и даже на крышу с мальчишками лазаю, если открыт люк, конечно.

Да, а иногда даже подхожу к самому краю, а Вовка с Юркой боятся, почему так, не знаю, ведь они же всегда такие смелые были.

А я люблю там стоять на краю и смотреть, как пыхтят буксиры в порту.

Cмотрю, какая красота дивная вокруг: наш белый город, и серебристая река, и синеющий лес вдалеке, и сады, которые ещё полнятся белым и розовым цветом, и оранжевый шар солнца, который опускается в дымный фиолет за рекой, да… И я парю в небе над всей этой красотой. И мне так хорошо, что я плачу. Да, стою, глотаю сухой комок в горле, не могу переглотнуть, и реву, как дурак, честное слово.

Что со мной? Может, как говорит папа, я просто расту, но теперь быстро-быстро, не только во сне, ночью, но и днём. Я не знаю.

Да, а ведь это, наверное, так здорово быть взрослым! Ах, поскорее бы, поскорей.