ТАТЬЯНА ОРБАТОВА

НА ГРАНИЦЕ ЭХА
рассказ

1.

Дудук пел о чём-то знакомом, с грустью, нежностью и легко. Он звучал пронзительно, несмотря на слабый динамик моего мобильника. Я сидела на облущенном топчане, подставив лицо тёплому, весеннему ветру. Неподалёку расположилась юная художница с мольбертом. Она поглядывала на изящные, полупрозрачные облака, на слегка волнующееся море, но рисовала солнечный диск, превращая его в привычный элемент небосвода. Девушка была поглощена преобразованием красок в световые пятна, никого вокруг не замечая.

«Искусство – это отточенная иллюзия, гиперболическое зеркало» – мелькнула в памяти фраза Жана Бодрийяра. В голове тотчас закопошились, замельтешили мысли, доказывая что-то, одновременно опровергая. Их болтовня даже на фоне весенней оживлённости природы показалась мне настоящим ором. Чтобы успокоить мысли, я закрыла глаза, направляя внимание на звуки музыки. Утишить себя не удалось – вспомнилось предрождественское утро в Аркадии. В тот день было по-весеннему тепло. Моя маленькая пуделиха рвалась с поводка, я едва поспевала за ней. На центральном пляже лежал красивый парень в камуфляжной одежде. Он небрежно развалился возле лестницы – на бетонной плите, засыпанной песком, – отдавая всего себя солнечным лучам. Волевое лицо с рыжеватой бородкой и усами. Настоящий богатырь из сказки. Рядом с ним валялся протез, почти новый. Подвернув штанину, парень выставил наружу то, что осталось от правой ноги. Он так и лежал – помахивал голой культей, как собака хвостом, слегка улыбаясь. Несмотря на явные признаки жизни, он был похож на мертвеца.

Незримый живописец максимально точно прописал все детали этой картины, страшной по своей сути, прочно засевшей в моей памяти. Гиперболическое зеркало… Бодрийяр был убеждён, что трудно говорить о живописи, поскольку сегодня очень трудно её видеть – «… в большинстве случаев современная живопись стремится вовсе не к тому, чтобы её созерцали, но к тому, чтобы её потребляли…».

Созерцание… Для многих современных людей – это ненужная, непонятная блажь. Время скоростей, коротких текстов, сленга, караоке, гибридных войн и головокружительного хаоса…

Внезапно я почувствовала на себе чью-то тень. Открыв глаза, увидела незнакомца.

– Нравится дудук? Люблю его голос, – сообщил он.

Лёгкое раздражение качнулось во мне. Зачем он подошёл? Зачем заговорил? Внимательно взглянула на него. Солнечный свет не позволял рассмотреть лицо.

– Не любишь говорить?

Мне показалось, он усмехнулся.

– Молчать нравится больше. Но…

– Но?

– Иногда болтаю без умолку.

– Прости моё любопытство, о чём ты обычно молчишь?

– О себе.

– А о чём иногда болтаешь?

– О себе.

Незнакомец рассмеялся, бесцеремонно усевшись на топчан рядом со мной. Наконец я могла рассмотреть его – весьма пожилой, с длинной, кустистой бородой и пышными усами, в бордовой, прикрывающей макушку шапочке с узором по краю, в мешковатом лёгком пальто.

– Ты кто? – поинтересовался он у меня с нарочитой строгостью.

– Смотря где и когда… – ответила я уклончиво.

Он по-доброму рассмеялся и шутливо представился:

– А я – собиратель ножей. Везде и всегда.

Только этого мне не хватало! Первое, что пришло тогда в голову.

2.

…В моих руках была большая увесистая чаша – старинная, на низкой ножке, вероятно, золотая, с красно-зелёным орнаментом. Напротив меня стояла женщина с бледным, почти восковым лицом.

– Для чего она предназначена? – полюбопытствовала я.

Неожиданно незнакомка притронулась ледяной ладонью к моему лбу.

– Вокруг неё танцуют. Ты ещё тёплая, сможешь. Но танцевать надо не глядя на чашу. Ни одного взгляда. Так, словно её нет.

Сложная задача, если ты держишь вещь в руках, рассматривая её столько времени. С этой мыслью я проснулась. Как танцевать вокруг чаши и не видеть её, если она на виду, а я – не слепая? Ещё тёплая. То есть живая?.. Ум пытался найти рациональное объяснение ночному видению и нашёл. Собиратель ножей! Вспоминая наш разговор, удивилась тому, что можно назвать лишь случайным стечением обстоятельств.

– Говорят, если из чаши пророка Мухаммеда выпьют кровные враги, они непременно примирятся. Поэтому она называется чашей примирения, – сообщил собиратель ножей.

– Вы пробовали?

Незнакомец помедлил с ответом.

– Мои враги – известный политический режим и диктатура власти. С ними из чаши не выпьешь.

– Не надо о политике! Не сегодня, – хотела ответить незнакомцу, но промолчала.

Говорить о ней, значит, открыть своё сердце для боли, а мне бы унять свою боль, обострившуюся снова.

…Меня всегда удивляли люди, рассуждавшие о политике, как о неком абстрактном понятии, словно это что-то вроде суахили для ещё не родившихся инопланетян. Для меня она была живой, многоликой, безжалостной, а разговоры о диктатуре власти вызывали ощущение холодной бездны, разверзшейся внутри меня. Иногда бездна была почти неощутимой, но даже в периоды мнимого покоя я знала – в медленном вращении её воронки нет ничего, что способно остановить холод от соприкосновения с памятью предков, обращавшихся ко мне из темноты моего подсознания, заполнявших мои сны и предчувствия своими воспоминаниями и почти угасшими голосами.

– Если ты не мёртв, можешь рассказать историю своего рода… Беда в том, что многим нечего рассказывать… Если не приукрашивать. Но нет ничего правдивей голого факта.

Казалось, собиратель ножей говорил сам с собой. Он теребил бороду, взбивал её, подкручивал усы и поправлял шапочку.

– Что скажешь? – мельком глянул он на меня и перевёл взгляд в сторону юной художницы.

– У любого события своя предыстория. Но со временем остаются интерпретации.

Моих ораторских способностей хватило всего на несколько фраз. Много говорить не хотелось, и сходу не рассказать о наблюдениях и мыслях, накопленных за долгие годы.

Я любила слушать рассказы о жизни. Но чем больше слушала, тем более противоречивые чувства испытывала – рассказы разные, но похожи. Люди задаются одинаковыми вопросами, болеют, страдают, боятся смерти, говорят о мечтах, намерениях, прошлом и будущем. Чаще всего – ежедневная говорильня о еде, заботах и деньгах. О страсти и любви.

Обыденная реальность казалась мне проходной, похожей на карандашные наброски. Другое дело – истории рода, где зачастую даже самый скромный по своим достижениям человек обретал вес в связке со своими предками, прошедшими через трагические события, значимые для страны и народа. Когда давние времена и судьбы отражаются в современных людях и событиях, происходят странные метаморфозы – разрозненные, будничные наброски выстраиваются в причудливые, осмысленные сюжеты. Но где осуществляется эта алхимическая реакция и возникает иллюзия золота? Где крепнет тесная связь между духами предков и единым духом, объединяющим все времена от самого первого впечатления пращура до мимолётной мысли современника? – В человеческом, творческом уме, порой жаждущем развёрнутого полнокровного сюжета больше, чем самой жизни. Но сколько реальных семей навсегда сгинуло, не оставив после себя маломальской летописи… Сколько их по сей день в забвении…

– К чёрту солнце и облака! – кричала юная художница в телефон. – Вокруг жизнь, а я занимаюсь тупым малеванием.

Мой собеседник резко поднялся с топчана и направился к ней. Он что-то сказал девушке и вытащил деньги из кармана пальто. Она посмотрела на незнакомца сначала с изумлением, потом с радостной улыбкой и отдала ему незаконченную картину, не взяв денег. Художница ушла, а собиратель ножей снова уселся рядом со мной.

– Этой красоте и человека не надо, – рассматривая картину, пробормотал он. – Девочка хорошо нарисовала солнечный свет… Я добавил бы тень художницы… Ты вписала бы сюда что-то?

Я взглянула на картину. Кроме пустынного берега, солнечного круга и редких облаков на ней ничего не было.

– Кого-то… Мою бабушку Нину, мамину маму… когда она была маленькой…

– Почему её?

– В её семье было двенадцать детей… Жили бедно. Спасала кормилица – корова. За неё отца и раскулачили. «Добрые люди» настучали, что семья живёт богато… До самой смерти бабушка помнила то тёплое, солнечное утро… и облака, похожие на паутинки. Она глядела вслед уезжающим подводам. На одной из них сидел её отец, на других – такие же, как он, «кулаки»… Она не знала, что видит их в последний раз, лишь глядела, как они растворяются в солнечном свете… Вскоре умерла мама, детишек раздали родственникам…

– Дети выжили?

– Большинство умерло голодной смертью… Очередные «добрые люди», ссылаясь на политику государства, вывезли все запасы зерна из сёл… Много селян полегло. Из двенадцати братьев и сестёр выжили четверо… Трое самых старших и Нина…

Старик тяжело вздохнул.

– Мне было около четырёх лет, когда я предал друга. Он взял нож из дома, семейную реликвию, чтобы показать мне. Взял на время, потому что знал о моём интересе к старинному оружию. А я… сильно позавидовал и… сообщил его деду… Настучал, что его внук взял нож без спроса… Узнав о моём поступке, мой дед несколько дней не разговаривал со мной, потом посадил перед собой и сказал всего одну фразу: «Аслан, за своё зло лишь человек в ответе…». Позже я понял – в каждом человеке глубоко сидит зло, а доброта, как и сострадание, – великий талант, не у всех есть… Но вот что… с тех пор, как я предал друга, нахожу ножи. Кухонные и перочинные. Бывает, нахожу там, где, казалось, не ступала нога человека… У меня их сто шестьдесят один…

3.

…Чем измеряется время, когда наступивший день уходит из-под ног?

Иногда слова выстраиваются парадоксально. Кажется, что-то в них неправильно сложилось, должно быть иначе. Но когда внезапно приходит тот день, понимаешь – он наступил. Есть почва под ногами и тикающий звук часов, но ты, словно в безвременье, завис на невидимой дыбе. Его не спутать с другими днями, и нет ему отмены. Надо пережить… Помню, в детстве услышала причудливую фразу «где мера, там и вера». Крутилась она в голове недолго, казалась непонятной, крутилась и заснула. Но когда наступил тот день, она проснулась.

– Ты верь во что-то своё. Или придумай. Но там обязательно должна быть красота. Помнишь, она спасает? – сын глядел на меня откуда-то издалека и улыбался.

Сон прервался, осталось ощущение присутствия сына и мысли о красоте. Но в чём она, если даже в самом мирном пейзаже всегда скрыта угроза для какого-нибудь существа. Пищевая цепочка – неотъемлемая часть жизни. Всегда кто-то ест кого-то на красивом фоне парка, леса, морского берега. В борьбе за существование больше уродства, чем великолепия. Красота природы запечатлевается в человеческом уме лишь в момент безопасного созерцания. Но если и существует красота, не замутнённая страхом смерти, то она призрачная, искусственная. Она – иная мерность бытия, вечность нашего сознания. Красота духа, проявленная вопреки действительности, идущая через века, иногда глядящая с полотен художников, будоражащая сердце музыкальными композициями, воодушевляющая и возвеличивающая литературных героев.

– Давным-давно я находился при смерти. Врач рассказал мне историю Анри Матисса. Однажды тот оказался в больнице с приступом аппендицита. После операции его мать принесла принадлежности для рисования, чтобы чем-то занять своего Анри. Тогда он впервые попробовал рисовать… Врач и мне принёс карандаши и бумагу… Но я боялся рисовать людей… Рисовал орнаменты, узоры. Они казались мне по-настоящему красивыми… Врач дядя Миша… Михаил Львович… Он был добрым… Из репрессированных, – Аслан негромко рассказывал о себе, но будто заглядывал в мою душу.

*

– Сашка, налей воды, – в дом зашёл мужчина в военной форме.

– Не Сашка я. Моё имя – Аслан, – в который раз повторил мальчик.

– Имя непростое… Ты на сынка моего похож… На Сашку. Ему тоже пятый годок пошёл…

Он не мог вспомнить имени военного, жившего несколько месяцев в их доме. Дед говорил, что постоялец служит в НКВД. Но Аслан на всю жизнь запомнил резкий запах табака, которым насквозь пропитался мужчина, и его глаза – яркие, похожие на весеннее небо.

Деда звали Зока, маму – Айна, имя отца он забыл. В памяти остались слова мамы «отец воюет, но обязательно вернётся….». Когда закончилось детство Аслана? Когда на его глазах убили деда, за то, что тот не хотел покидать родную землю. Вскоре в холодном вагоне умерла мама. Её тело вынесли на неизвестной железнодорожной станции и положили в снег рядом с телами других умерших. Похоронить мёртвых не позволили. Сколько длилась дорога, он не помнил, от всего пережитого у него начался сильный жар. Очнулся в больнице, после выздоровления его отправили в детский дом. Так маленький чеченец Аслан оказался в Казахстане. Когда спросили, как его фамилия, он запутался – Вахаев или Вайнахов. Слишком строгими были вокруг взрослые, слишком чужими. С мальчиком долго не церемонились – придумали другую фамилию, заодно сменили имя и отчество. По иронии судьбы теперь его звали Александром.

Со временем счастливое прошлое виделось ему коротким сном. Но оставались отрывистые воспоминания и несколько важных жизненных правил, которые он старался выполнять. Дед учил его быть аккуратным в одежде и всегда поддерживать чистоту тела.

– Не смейся без причины и не повышай голос… Если ты остался один в комнате, не делай того, чего не делаешь при людях. Не забывай, Аллах всегда наблюдает за человеком, – говорил Зока.

Аслан помнил своё настоящее имя, несмотря на то, что теперь все звали его Сашкой. Имя было его защитой от ошеломившей реальности. Когда кто-то из воспитателей и учителей окликал его, он не реагировал или представлялся Асланом, словно бросал вызов самой системе, навязавшей ему чуждую действительность. Нередко за это били – старшие ребята, тоже сироты, не из депортированных. Позже он понял – они били не потому, что им было важно, как его зовут, просто они нашли повод, чтобы бить. Он никогда не жаловался, но ещё не мог дать достойный отпор. Аслану было девять лет, когда четверо подростков избили его до полусмерти. Спас мальчика сторож. Когда-то Павел Курьянович или попросту Курьяныч, работал в кузне, но даже в старости был широкоплечим и отличался крепкими кулаками. Старик раскидал пацанов, как полешки, а после поднял Аслана с земли и, забыв про возраст, побежал со всех ног в больницу…

*

– Насколько реальны незнакомцы из наших снов? Что думаешь? – Аслан разглядывал картину юной художницы и вдруг, вытащив из кармана карандаш, быстро нарисовал очертания девушки.

– Когда бабушка Нина была совсем юной, она увидела во сне высокого незнакомого мужчину в военной форме и танкистском шлеме… Он подошёл к колодцу и попросил у неё воды. Она запомнила его лицо. Позже, лет через десять, всё так и произошло. Высокий танкист, тот самый – из давнего сна, попросил у неё воды, когда она стояла с ведром возле колодца… Так моя бабушка познакомилась с Константином, моим дедом.

– Похожая история… Я тоже сначала во сне увидел её… Веронику…

4.

…Это было взрослое чувство. Он видел себя в зеркале – бородатым, крепким мужчиной. Рядом с ним стояла молодая женщина с волосами угольного цвета и тёмными глазами. Она улыбалась ему. Аслан знал наверняка – он любит её всей душой. Давно любит. Всегда…

– Нарисуй её, – убеждал врач. – Наверное, тебе мама приснилась…

– Не мама… Моя жена, – сердился Аслан.

Рисовать незнакомку он не стал, лишь изобразил узор её кружевного платка.

С тех пор как у него появились взрослые друзья – врач дядя Миша и сторож Курьяныч, – он повеселел. Аслан частенько бегал в больницу, чтобы показать дяде Мише новые рисунки. Врач убеждал его писать портреты, но Аслан не соглашался. Он был уверен, что нельзя изображать лица, особенно глаза, но пробовал рисовать пейзажи. Однажды Курьяныч увидел один из них.

– Ишь ты подишь ты. Откуда срисовал?

– По памяти, наснилось что-то, – почему-то оробел Аслан.

– Похоже на Учительское озеро. Неподалёку от него село, где я вырос. Моя родня из Поволжья. Переселенцы мы, – пояснил Павел Курьянович.

Старик часто рассказывал ему о своём детстве, о кузне, где работал отец, о священном озере. Он говорил, что на берегу этого озера находится могила «посланника бога» – пророка. Легенда о пророке особенно занимала воображение Аслана. Ему исполнилось шестнадцать лет, когда Курьяныч умер. За год до его смерти уехал домой дядя Миша – ему позволили вернуться к семье. Два близких человека снова исчезли из жизни Аслана, и он сбежал – на целину, чтобы заглушить боль утраты новыми впечатлениями и знакомствами. Но в мыслях он держал главную идею – найти могилу божьего посланника и помолиться возле неё о своей родине, о своей родне…

*

– Я долго скитался. Нигде не мог найти себе пристанища, но работы не боялся и больше всего мечтал стать механиком и водителем. Так оно и получилось. Пятнадцать лет ушло на осуществление мечты. Разных людей повстречал на пути. И вот что понял – все люди совершают ошибки. Но многие делают страшные вещи… Важно – смог ли человек хотя бы немного усмирить в себе зло, и насколько он способен управлять своим выбором… Часто выбор за человека делает не его разум, а характер, склонности, предрасположенность к чему-то дурному, злому… что в тысячи раз сильнее его воли… Бывает-то и воли никакой, одни дурные склонности…

Аслан рассказывал свою историю почти без эмоций, словно проговаривал самому себе что-то важное, но давно пережитое. Неподалёку резвились дети, они кормили чаек, радуясь, когда те пытались сесть им на руки и на головы. Пожилая женщина кричала на птиц, размахивая руками.

– Но есть такие, что родились без особых крайностей. Они не знают, насколько зависим бывает человек от собственных разрушительных желаний и чувств… И не могут этого знать, но осуждают… Они судят по себе и не понимают – нет их заслуги в том, что они такие. Они такими родились. Они родились, вроде, без изъяна, но… с изъяном – со склонностью к осуждению… И я был таким… Пока не встретил Веронику. Она никого не осуждала… и меня, дурака, учила пониманию…

*

…У Вероники были жгуче-чёрные глаза. Казалось, в них нет зрачков.

– Красавица, где я? Заблудился, не могу найти дорогу, – Аслан открыл настежь дверь грузовой машины, окликнув статную девушку, стоявшую на берегу озера.

Когда она оглянулась, он обомлел – та самая незнакомка из его давнего сна.

– Село Семиозёрное, а озеро – Учительское, – рассмеялась она.

Нежная, весёлая, лёгкая… Словно птичка божия. Аслан иногда называл её так. Вероника с детства была самостоятельной, но после смерти родителей и старшей сестры стала совсем взрослой. На её попечении остались двое племянников Тоня и Ванечка – дети сестры. Племяшка давно просила её съездить к священному озеру. И, наконец, уговорила. Домой Вероника вернулась с женихом. Вскоре сыграли свадьбу…

…Последующие три года стали самыми счастливыми в жизни Аслана. Тоня и Ванечка крепко привязались к нему и даже называли папой. С Вероникой было легко, она не суетилась, но всегда всё успевала. Понимающая, не раздражительная. Любая работа у неё спорилась – гору блинов испечёт играючи, дом приберёт радостно, утром с шуткой-прибауткой, к ночи – расслабленно молчаливо с шитьём и вязанием. Она была из породы людей, с которыми уютно жить. Возможно, тем, кто вечно озабочен тайнами бытия и поиском истинного смысла жизни, Вероника могла показаться лишь незаметным фоном. Но с детства ей снился сад удивительных, благоухающих цветов, и не было там горя. Вероника мечтала о простых радостях – о мирном небе и счастье для всех. Она надеялась однажды переехать со всей семьёй к морю и фантазировала о небольшом домике с каменными стенами, увитыми зеленью, во дворе которого найдётся место для живых цветов.

…Когда она забеременела, супруги сразу решили – будет мальчик, назовут Пётр, так звали отца Вероники. Если родится девочка, будет Айна. Но Вероника умерла во время тяжёлых родов, и сынок Петенька вместе с ней. В тот день Аслан впервые нарисовал человеческую тень и с тех пор рисует их. Они похожи на людские фигуры, но без лиц…

– У теней нет лиц, но у них тоже есть судьба… – сказал он мне и несколькими штрихами дорисовал мольберт на картине юной художницы.

5.

…Они снились мне с детства. Люди без лиц, словно живые куклы-мотанки в человеческий рост. Они входили в подъезд дома, где я жила до восьми лет, гулко топали, поднимаясь по металлической лестнице на второй этаж, беспрепятственно проникали в квартиру. Пытаясь привлечь моё внимание, они подходили ближе, настолько близко, что я чувствовала их дыхание. Это сбивало с толку. Если у них нет лиц, как они дышат? Иногда они были в армейских плащ-палатках, и тогда под капюшонами зияли чёрные провалы. Своим видом они пугали меня, и я просыпалась…

…Квартира, в которой жила моя большая семья, была достаточно просторной, с высокими потолками. Но в ней чувствовалось присутствие чего-то недоброго, зловещего. Там моя душа испытывала холод и страх, хотя квартира была тёплой, а семья – дружной. Когда-то наш дом являлся частью Каховских казарм – протяжённого П-образного комплекса воинских строений с широким внутренним двором, где проходили занятия по строевой подготовке. В дальнем углу двора находилась огромная выгребная уборная на шестьдесят четыре «места».

В начале семидесятых годов прошлого столетия казарменный комплекс оперативно переоборудовали в жилые помещения, и офицерские семьи обрели своё жилище…

– Проспект Шевченко 8б, квартира 29, – опережая маму, без запинки отвечала я, если в поликлинике или в детском саду интересовались моим адресом.

…Мне нравилось гулять во дворе. Он казался необъятным. Много деревьев и кустарников, палисадники с цветами, детская площадка, беседки, увитые диким виноградом, в одной из них отставники играли в домино. Каждое утро полная, но весьма активная тётя Женя выносила табурет из квартиры и надолго располагалась под своими окнами «на посту», внимательно разглядывая всех и каждого. Периодически к ней присоединялись другие соседки.

…До восьми лет я общалась с детьми военных, жёнами военных, родителями военных, офицерами. Они не были коренными жителями города, поэтому в те времена я не знала, что существует своеобразный одесский говор. Люди вокруг меня говорили на русском и украинском языках. Говорили о разном – бытовом, житейском, но зачастую о войне. В день Победы, после парада, наш двор заполнялся офицерами в военной форме. На их парадных мундирах сияли ордена и медали. Среди офицеров был мой дед. Я смотрела на них и не испытывала радости. Чувствовала, что они несут в себе нечто страшное, изменившее их и незримо влияющее на меня, на моё ощущение мира и жизни. Позже поняла – война прошила их сердца насквозь, именно её они несли в себе. Они не были её ревностными приверженцами и познали войну не по своей воле – по воле её адептов. Гораздо позже я написала в блокноте «…война глядит сквозь каждого, пытаясь обрести свою власть над душами; она, будто вульгарная, злобная девка, вечно больная жаждой крови, кощунница, осквернительница мира и радости, растит своих адептов в бесстыдстве и вседозволенности, необратимо извращает их своей порчей, и они стремятся к власти над людьми, пытаясь стереть их личности, чтобы бесконечно играть безликими человечками в её страшные игры…»

Эти мысли пришли вместе с войной в Украине, а в раннем детстве я боялась самолётного гула, ожидая бомбёжки, и, несмотря на буйство одесских красок и морскую благодать, ощущала мир на грани войны, и даже видела его чёрно-белым. Шло время, но всегда накануне каких-то неприятностей или страшных событий, мне снилась старая квартира в бывших Каховских казармах…

*

– После смерти Вероники и Петеньки мне не хотелось рисовать цветными карандашами. Чёрно-белые рисунки валялись по всему дому. Тоня и Ванечка боялись, что я уеду. Но я всегда помнил своё сиротское прошлое, незащищённость и растерянность… Остался жить с детьми. Иначе и не мог поступить. Несколько раз пытался встречаться с женщинами. Мужчине трудно одному ребятишек растить. Достойные, хорошие женщины, но… нелюбимые… Нелюбимую обременит такая незавидная роль. Тут и обиду недолго затаить, а то и месть… Человеку больно быть нелюбимым… Унижает… сплошь потребительство… претит мне это… Я – однолюб. Поэтому так и прожил вдовцом… Дети давно выросли, крепко стоят на ногах, у них уже свои семьи. Больше десяти лет назад все они уехали в Германию. Меня зовут…

Аслан замолчал, вытащил из кармана пальто часы с крепким металлическим ремешком, посмотрел на циферблат, потом на меня.

– Пора на автостанцию… Мне нравится Одесса. Иногда приезжаю сюда весной… Люблю весенний город… Раньше в отпуск приезжал, сейчас на пенсии. Когда-то квартиру снимал на проспекте Шевченко, напротив бывших казарм. Несколько раз в том дворе ножи находил… Сейчас проездом здесь… – Аслан улыбнулся, поднявшись с топчана и разминая ноги.

– Как знать, может, я за этим приехал, – кивнул он на картину юной художницы. – Пришло время научиться рисовать красками. Напишу цветочный сад из сна Вероники… Сколько раз она рассказывала о нём… Нарисую много цветов, птиц и… Веронику с Петенькой… Пришло время…

6.

…Время разденет голых до костей, утишит гордых…

Привычное понятие – время. Малый ребёнок не думает о нём, но иногда слышит его зов совсем рядом, не ведая, что звук идёт от самых близких людей. Он не знает, что время давно гнездится в родителях, бабушках, дедушках. Однажды малыш непременно услышит фразу, вроде этой: «поспеши, иначе не успеешь…» и… учится спешить, и растит в себе прочные ветви для обязательного гнездовья времени.

Когда я была маленькой, услышала от очень набожной деревенской старушки рассказ о Святой Троице и каких-то важных временах. Но у меня в голове всё выстроилось по-своему: Отец отвечает за прошлое время, Сын – за настоящее, Святой Дух – за будущее. Мама – всегда рядом, во всём, с вечной любовью и заботой… Бабушка Маша долго смеялась над моей интерпретацией времени и святых понятий.

– Живи не спеша, – поучала она меня. – Иначе ничего не сможешь сделать добросовестно. Будешь метаться, пытаться всё успеть, хвататься за несколько дел одновременно. Но всё успеть невозможно…

Аслан говорил о ловушке времени:

– Люди рождаются на Земле и уже в его ловушке. Бегают, шумят, пытаются в ней выжить и одновременно выбраться из неё. В постоянной суете накапливается хаос…

…Больше двух месяцев прошло с момента встречи с ним, а я до сих пор слышу эхо нашего разговора. Иногда оно встраивается в образы сна. Недавно опять приснилась старая квартира в бывших Каховских казармах. Но теперь в ней было много солнечного света. На кухне возле стола стоял улыбающийся парень с красивой чашей в руках. Он сказал, что это – чаша времени, но танцевать вокруг неё надо на совесть, так, будто времени нет. А ещё он представился: Мельхиседек…

…Имена крутятся в памяти незаметно, но вдруг в ответ на мимолётное впечатление, выплывают, словно из небытия, встраиваются в рисунок событий.

– Каждый из нас контролирует хаос своими ритуалами. Человек – вместилище мифов, а в них – множество имён…. Поэтому ритуалы обязательно найдутся. Это как цвет… выбираешь палитру и рисуешь свою молитву.

Так рассуждал Аслан.

Моя молитва всегда была разноцветной, в ней фиолетовый космос расцветал оранжевым и пурпурным, непременно бирюзовым, иногда лиловым, почти без чёрного. Но слова надежды – белые, с нежным отблеском утренней зари…

*

…Несколько недель назад случайно увидела в интернете работу неизвестной художницы. Меня удивили сочетание красок и сюжет. Удивили не потому, что в них было что-то совсем необычное. Картина показалась мне приветом от Вселенной – в ответ на мои мысли, связанные с недавним знакомством. Созвонившись с художницей, я спросила – почему она нарисовала фигуру цветочницы без лица. Амина рассказала небольшую историю: шла мимо цветочного базара, увидела уставшую женщину, сидящую возле корзин с ромашками, и подумала: «Сколько раз мы проходим мимо людей, несущих миру красоту, и не видим их, не знаем их лиц…». Девушка рассказала и о себе – заканчивает аспирантуру на кафедре фортепиано в Одесской консерватории. Она – пианист, репертуар классический. Амина рисует давно и когда-то училась в художественном училище.

– Была слишком привязана к своим работам. Недавно решила избавляться от чрезмерной зацикленности на прошлом…

Я купила у Амины картину. Вечером слушала «Колыбельную для ангела» Фредерика Шопена, смотрела на безликую цветочницу и думала о Веронике. Нарисовал Аслан сад её мечты? Помню, когда он говорил о своём желании написать цветочный сад и Веронику с Петенькой, я поинтересовалась, нарисует ли он их лица. Он ответил:

– Нет. Их лица знает лишь Аллах и… моё сердце.