«КВАНТОВАЯ ЛИРИКА»

Новое крымское поэтическое трио с необычным названием с успехом проводит свои театрализованные концерты-перформансы на культурных площадках Крыма. Создатели и участники действа – известные крымские поэты Марина Матвеева (ЮРСП), Ариолла Милодан и Даниэль Бронтэ. В номере мы знакомим читателя с коллективной подборкой поэтического трио.

В рамках театрализованной поэтической программы «Квантовая лирика» представлены три, на первый взгляд, разных вида поэзии.

Стихи Марины Матвеевой (уже хорошо знакомой читателям «ЮС» – ред.) – это, так сказать, поэзия «Из» – исторгнутая из имманентных глубин души живая энергия, которая, постепенно накапливаясь, разражается «Большим взрывом», из него рождается новая Вселенная, отличающаяся от той, в которой мы все живём: «Перед ним расстилалась величественная космическая панорама. Запределье, или же Междумирие, не было абсолютно чёрным: темноту расцвечивали малиновые, синие, зелёные и другие невероятные цвета галактик и туманностей. Огромная комета пролетела буквально перед его глазами, едва не зацепив хвостом, ярким и узорчатым, будто у райской птицы. В центре светили гигантские звёзды-сёстры: оливково-золотистая Нортэм, от света которой почти сразу разболелись глаза, и серебристо-белая Ра, завораживающая своим холодным сиянием»*.

Стихи Ариоллы Милодан – это поэзия «В» – бурлящий в глубинах души водоворот живых красок, некоторые из которых необычайно ярки, а некоторые лишь набирают силу, стремясь вырваться наружу, расцветить окружающий мир: «Языки пламени доставали до самого неба, со всей своей древней силой тянулись к оливковым закатным облакам, будто приглашая на какой-то таинственный танец восходящую Ра – эту гигантскую луну Круга Миров. Сочетание ярко-оранжевого пламени, темнеющего зеленовато-синего неба и серебристой ночной звезды поразило его, заставив застыть на месте и затаить дыхание».

Стихи Даниэль Бронтэ – это поэзия «Вокруг». Как говорится, «моя поэзия – моя крепость». Она напоминает замок Нойшвайнштайн или замок леди Алисы де Уиндем из моей книги, несмотря на монументальный внешний вид, он по-своему уютен и хорошо защищает от боли и невзгод: «Наконец они подошли к замку, который своими очертаниями напоминал гигантское сказочное чудовище, прямо во сне превращённое в камень. Полуразрушенная восточная башня была мягко подсвечена кремовым облаком – единственным контрастным пятном в раскалённой синеве летнего неба. От такого соседства с живой и вечно обновляющейся природой стены башни казались ещё более суровыми и древними. Но, с другой стороны, как иначе может выглядеть тёмно-зелёный камень, поседевший от пыли и времени? Справа и слева от главных ворот с высоты на него глядели огромные каменные статуи в виде птиц с львиными туловищами. Голова одной из них была наполовину разбита, а у другой отсутствовало крыло»… «Зал, в котором проходила их трапеза, был освещён ровным, чуть голубоватым светом. Но он шёл не из витражных окон, выходивших во внутренний двор замка. В ясный день оливково-золотистый свет Нортэм, проходя через них, наверняка рассыпался по полу пригоршнями разноцветных “зайчиков”. Но сегодня этому помешали облака, пригнанные с той стороны залива».

То есть, на первый взгляд, разные виды поэзии авторов творческого трио «Квантовая лирика» объединяются одним качеством: «внеземностью» выражаемых ими чувств и мыслей.

Юлия Мельник

* В рецензии использованы цитаты из книги «Двадцатый знак Саймианского мага».

_____

МАРИНА МАТВЕЕВА, Симферополь

ПРИНЦИП ЖЕРТВ

Самый край – и зачем ты ко мне?
Пошатнулась… и кто ты, задевший?
Мир, как хлыст, надо мною взлетевший…
Ни опоры, ни воздуха нет…

И ни воздуха, воздуха нет!!!
Астматический бал. Белый танец.
Ох, и вьётся же этот поганец,
наступая на легкие мне!

Притяже… При-тя-же… (принцип жертв)
У Земли его много. И птица,
если с жизнью решит распроститься,
тоже F приравняет к mg.

…Вот и всё. Не отдышишься уж.
Не отдышишься, уж. И зачем ты
с камня прыгнул? Ведь знал, что ничем-то
ты летально-падучих не хуж.

Мне себя собирать – не внове,
Я что ваза: осколки – не горе.
Я-то амфора – склеит историк,
и прославленным сделаю век.

Только мне с каждым разом страшней
приближаться к земле с ускореньем,
будто в спринтерском беге на время
против воздуха.
…воздуха нет…

***

Хочешь, я душу твою до себя дотяну?
Или вообще до Небес? Впрочем, это игра.
Если твою же беду тебе ставят в вину,
се означает, что в чем-то ты всё же не прав.

Души бывают похожими на искосок
от человечьих протонов, амперов и ватт.
Хочешь, беду твою я заключу под замок,
чтобы ты больше не думал, что ты виноват?

Нежность распластана в Боге и кажется ей:
мы рождены, чтобы внять и остаться вне вин,
тех, в коих истина, тех, в коих шорох-хорей
Салафииловых крыл в сонме ангельских спин –

да, отвернулись от нас, ибо беды легки, –
значит, виновны. Роскошен твой маленький яд:
что же ты горе своё заключаешь в стихи,
где виновата душа твоя, если не я?

Хочешь, ты станешь единственным тем, для кого
я искупаюсь в вине, как гетеры царей?
Хочешь, возьму твои муки, как громоотвод,
хочешь, верну тебе ангельский шорох-хорей?

Просят: грустны твои строки, что сердце болит, –
сделай светлее хотя бы на пару свечей…
…Стану грустить за тебя – и сорвётся болид
света из глаз твоих, мир захлебнется в луче

ваттовом… Будет ещё один над-искосок.
Под – человек. Нет, растерянный ангел стоит.
Будь же виновен – тогда лишь узнаешь, что Бог
так же виновен в размашистых бедах Своих.

***

Это было как Божья слеза,
так случайно прожёгшая крышу…
У неё говорили глаза,
только мир глухоглазый не слышал.

Это было в эпоху поющих машин,
говорящих собак из цветного металла,
это было в эпоху бесполых мужчин,
перетянутого на себя одеяла.

Это было как страшная месть –
а душа – что застенок ГУЛАГа –
это было как чертова безд…
на вершину взнесённая флагом,

чей носитель погиб на обратном пути
под тяжёлою душно-холодной лавиной,
чей Спаситель, распятый на чьей-то груди,
на Голгофу такую явился с повинной.

У неё было сердце иглы,
что ко смерти приводит, ломаясь,
даже самых бессмертных. Белы
были зубы Вселенной… Не каясь,

у неё говорили глаза, и о том,
для чего даже Бог не придумал бы кары
в Судный день. Только мир оставлял на потом
все её марианские мыслекошмары,

что умела она прозревать,
но сказать не умела ни строчки,
ибо Небо не смело создать
для того звуковой оболочки,

да и смыслов таких. …и кричали зрачки,
умирая от голода в пиршестве трепа…
Это было в эпоху Закрытий, таких,
что Великими станут на карте Европы –

Евротрои, что скоро с ума
и с души соверзится в тартары.
А Кассандра… Кассандра – нема.
Да и Гекторы искренне стары

для того, чтоб спасать полувымерший дом,
для того, чтобы крыс выгонять из подвала.
…Это было в эпоху пустых хромосом,
перетянутого на себя одеяла…

РОСЯНКА

Бессильная встреча. И жарно, и стужно…
И Млечных путей разлетается рой…
Она была хищным цветком Кали-южным,
а он – из Двапары наивный герой.
У «лилии» этой – полсердца на свалке,
другой половине – куски выгрызать
у тех, кто умеет любить из-под палки,
под дулом – и только. …Какие глаза!..
Увидела в фильме – и сразу за книгу:
а что это было? Ползи, партизан,
по строкам «писаний» к саднящему сдвигу:
плевать на идеи! … Какие глаза!..
Их боль – как твоя. О тебе и с тобою.
Уйти переносом из слова «шиза»
на новую строчку – да к новому бою
за что-то живое… Какие глаза!..
Не варится кашка («за маму», «за папу»),
борщ переассолен – привет, паруса!
За жизнь поднебесью давая на лапу,
швырни её кошкам… Какие глаза!..
Из комнаты выйдешь – ипритовый Бродский.
Умеешь на газ – проверяй тормоза.
…Свирепое мышкинство по-идиотски
всё тянет и тянет его за глаза,
сминая, ломая, почти удушая,
граня под себя – иступилась фреза…
Вселенная стонет: «Я слишком большая!
Я вся не вмещаюсь в Какие глаза!»
«Да что ты, Голахтего? Аль ушибилась?
Тебе я в натуре имею сказать:
не боги горшки обжигают – на милость
нельзя полагаться, имея глаза!»
Была она вечной, и главной, и нужной,
спасительной – встреча! Живая лоза!..
…Ну вот, дожевала в тоске Кали-южной
ошмётки Двапары – «Какие глаза» –
и что теперь делать? Других-то не будет…
Я из лесу вышел – был сильный вокзал.
Гляжу: поднимаются медленно люди
в небесные дебри, держась за глаза.

***

Память, ты, наверно, человек.
Но не тот, который я, – другой.
Может быть, испанец или грек,
но совсем не девочка. Изгой,
путешественник, бродяга, вор.
Не ребёнок, но и не старик.
Он зачем-то драит коридор –
совершенно чистый. Из вериг
у него кроссовки. Каждый шаг –
будто семимильный миллиметр.
А за ним бредёт его ишак:
каждый взгляд – икоситетраэдр,
каждый волос – жёсткая броня,
каждая молекула – дождит.
Этот человек убьёт меня
снова – и за всё себя простит.
Этот человек сегодня зол.
Вспоминает маму – не свою.
Старого любовника – ушёл
десять лет назад. Да не на йух.
Прежнего начальника – орал
ни за что… Пятнадцать лет назад.
Этот человек сегодня прав.
Никогда-то будет виноват.
Этот человек сегодня смел:
всем своим врагам даёт звезды.
Нежно складывает груду тел
возле Герклитовой воды.
А речушка знай себе течёт…
В ней резвится молодой кайман.
Память, распиши ему в отчёт
всю некалорийность старых ран.
Всю тоску, готовую рожать
от бесплодности. Делить на ноль
против шерсти каменных ежат.
Против воли – каменную соль.
Против солнца – теневых калек
заставлять кривляться на стене.
Память – это мёртвый человек,
и в раю скучающий по мне.

ОТДОХНОВЕНИЕ ВОИНА СВЕТА

Драгоценный… Нет, уже бесценный.
Дивный ангел, охранитель мой…
Я не знаю, как мне со Вселенной,
но сейчас идём ко мне домой.

И сегодня мы накроем столик,
маленький, похожий на мольберт.
Каждый светлый – в малом алкоголик:
беззащитен перед миром свет.

У него есть тонкие причины
ненавидеть тёмное вокруг,
но сама-то ненависть – лучина,
что чадит внутри него. И стук

сердца, перемученного в совесть,
не даёт ему понять вполне,
что есть то, чего он хочет? Что есть
то, чему он твердо скажет «нет»?

Для него забвение – удача,
чистый случай, выигрыш в лото,
по ошибке выданная сдача,
большая, чем надо, на чуток.

Для него принятие решенья
о «забыться» – хуже, чем во тьму.
Самое святое прегрешенье…
Я его не знаю, почему.

В том ли, что не «смилуются» пленом,
каторгой, тюрьмою ли наспех
в той единственной и преткновенной
смертной казни, что одна на всех?

В том ли, что бывает непростое:
что она светлей, чем плен-тюрьма.
…Сколь же проще написать: «святое» –
вместо «восхождение с ума»…

Из чела по темени к затылку
ходят мысли, живечину ткут…
Мы откроем малую бутылку
и с тобою выпьем по глотку.

Шоколадкой малою из странствий
возвратим себя на наш мольберт.
Я не знаю, где я в нуль-пространстве,
но сегодня я хочу в тебе.

R&K

Святыни, артобъекты, атавизмы…
Сегодня – до. А завтра – после ля.
Не приближайся к истине «отчизны»,
которая не весит ни рубля.
И эта мощь, похожая на рифы,
а вовсе не на парусник давно, –
«Ваще уже…» – взведённая на рифмы –
музейный пень, скамья, веретено.
И бабушка. Отставшая от жизни,
как птерозавр от боинга. В крови
её толкуют страсти по Отчизне,
по прежней – бес-со-мненье-вой – любви:
и к этой светлой, ясно-серой тётке
с серпом и выражением лица,
и к этой стопятьсотохвостой плётке,
и быть живым – и только! – до конца,
и к этой беззаветности, которой
стальнее нынче разве что трамвай…
…взлетающий меж бронзовых повторов
по небесам: «Коси!» – и – «Забивай!» –
туда, где свет. И дедушка. И Ленин.
Сидяше одесную от Отца,
дивяшеся на «новый поколений»,
живущий на коленях – у лица.
…Рывок! Борьба!.. и ветер треплет фартук…
Зачем стоите? Падайте с молитв.
Артритные объекты, артефакты.
И каменная задница болит.

***

Я хочу с тобою, милый, быть сегодня одинокой.
Не подглядывать в компьютер за Большой Литературой.
У неё сегодня спячка, у неё болеют ноги,
у неё на лбу горчичник, а в глазах блестит микстура.
Мы её напоим чаем с разлюли моя малиной,
мы расскажем ей про репку по Пелевину и Кафке.
Пусть приснится ей кораблик — за кормою длинный-длинный
белый след и две акулы кувыркаются на травке.

А потом её закроем в тихой комнате над миром
и усядемся на койке говорить о чём-то глупом,
например, про тётю Иру, что вчера купила сыру,
но состав на этикетке прочитала лишь под лупой.
Посмеёмся, канем в Лету, изойдёмся на лохмотья,
а потом опять сойдёмся в тектоническую слабость…

Это заходило лето попросить у лупы тётю.

…Тише!
В комнате над миром…
«Ма-ма-ма!...»
Моя ты плакость!..

_____

АРИОЛЛА МИЛОДАН
Симферополь

ФИЛОСОФСКИЕ РАЗДУМЬЯ О МНОЖЕСТВАХ МАНДЕЛЬБРОТА

Ветреной осени рыжей фрактальностью
Выстелен путь от меня и до прошлого.
Веток обугленных строгой детальностью
Вычерчен вечер… Сырой и взъерошенный.
Осень, скажи мне, а правда ли, надо ли
Так бесноваться, единственность празднуя? –
Множества полнились, множества падали,
Множества царствуют… Броские, разные.
Множества луж. Антрацитные, рыжие,
Серые с синью и с проседью, кажется…
Кажется, улицы лужами выжжены –
Осень опять с Мандельбротом куражится.
Множества листьев. Пурпурные, жёлтые,
Яркие с хрустом и блеклые с шорохом…
Капли развеяны, грани расколоты –
По ветру – каплями, по ноги – ворохом.
Множества нас… Захлебнулись подобием! –
И повторяем их пляски! – Но подле них
Мы – только копии, копии, копии…
В прошлом, быть может, имевшие подлинник.
Осень безумна, правдива и образна
Листьями, синью, фракталами, временем…
Взглядом из прошлого, осень, ты можешь знать,
Что делать нам, единицам потерянным?
Станут ли лужи и листья ответами?
Будут ли правдою? Примем ли это мы?
Звонко мурчит, не терзаясь вопросами,
Рыжая кошка… Она не из осени.

***

Белый – это всего лишь сгущенный чёрный.
Знаешь, а я ведь так и живу:
Всеми бы тропами – только не торной!
Всеми бы мифами – да наяву!
Всеми бы песнями – да так, чтоб сердце навылет!..
Но мелодия – комом в горле, а слова – на губах песок…
А кто увидит, услышит – разве осилит
Этот дикий, въедающийся в висок,
Смысл? Жизни ли? Смысл. Речи ли?
Привкус мяса и крови, звук рвущихся жил,
Терпкий запах земли… Похоже, мною перечили
То ли демоны – Богу, то ли ангелы…
Потому что – свет! Потому что – тепло!
Хоть под ногами пожарища…
И из самого горя, из самой беды – в любовь.
А небо – в сердце, небо – в товарищи…
Так невозможно. Но так уж легло…
Как волны у берегов…
И ни при чём откровения. Впрочем, захочешь – вот оно.
Первой строчкой вроде даже обещано:
Я – всего лишь помесь божества и животного…
И это чаще всего называют – «женщина».

ПОСВЯЩЕНИЕ ВАШЕМУ КОФЕ

Я читала Ваш кофе, как сборник сентенций о разном…
Он вмещался в ладонь и вмещал бесконечность загадок.
Чуть саднящая горечь его, как случайная фраза,
Парадоксом ложилась в сознание: кофе был сладок.
Я касалась губами прохладного края, как грани
Между мною и Африкой или… иным континентом…
Словно древняя книга мистических иносказаний,
Кофе медлил с ответами, стыл, наслаждаясь моментом.
Было там и о Вас: почему-то Вы были неявны,
Словно минное поле. Но я Вас откуда-то знала!
Кофе делал намёки, а впрочем – ни слова о главном,
Как всегда… Как всегда, но и этого было немало.
Я мечтала всё это почувствовать: кофе и книги,
И иные слова, и иные Вселенные, ибо
Миг, не пойманный сердцем, как ветер, как лунные блики,
Убегает в ничто… Изумительный кофе. Спасибо.

ПОСЛЕДИПЛОМНОЕ

Казалось, мне довольно и малости перемен.
Казалось, время вовек не выйдет из этих стен.
Но выцветают чернила в формулах, блекнет их голубой меандр.
Я повторяю: «Ом, во-вре-мя!» – на манер индуистских мантр…
Сама не верю. Но чтобы последнее не потерять,
Мне нужно что-нибудь делать и что-нибудь повторять.
Всё так внезапно случилось, всё завершилось вдруг.
Но «вдруг» – какое-то слово неправильное, как испуг…
А я ж всего ожидаю, значит, мне всё – не вдруг?
Хожу, продумываю, вспоминаю:
«Вот там исправить!», – листок хватаю…
И это – круг.
Пустая, гулкая комната, посередине стул.
Я заворачиваюсь во время, как в саван… Или фату…
Смотрю, как нервно моль трепещет у потолка,
И вечность в точке «сейчас» разрывает на два куска
Порывом ветра, вносящего дух дождя…
И моль сквозь этот разрыв существует, не преходя…
А что же я? – Мебель жмётся в углах, и потолки белы.
Мой бег мимо времени застывает каплей смолы,
Я вязну в нём пресловутой мухою в янтаре
И понимаю, что мне себя беспамятством не стереть.
Но истекает время, и мир проваливается в ночь.
Я обращаюсь к памяти. Чтоб хоть чем-то ещё помочь…
Пиши мне, друг мой, пиши, как в прошлом,
Не важно – цифры или слова.
Я не скажу ни о чём хорошем,
Вот, разве что: «Я ещё жива».
Я отвечаю, увы, нечасто, но от души.
А потому сейчас умоляю тебя: пиши!
Мне нужен повод… Ты знаешь, как оно, знаешь ведь,
Как выливается мысль в слова, обретая твердь,
И от стихов становится больно, и жжёт внутри.
(От формул так не бывает, что там не говори…)
И не хватает уже ни голоса, ни чернил,
И надо, чтоб кто-нибудь написал,
В крайнем случае, позвонил.
И эта правда – правда со всех сторон.
И шум в ушах – словно плещет веслом Харон.
Но глохнет плеск, и за мной только двери на этот раз.
Всё завершилось и обнажилось, будто камни в отливный час, –
Ни волн, ни ряби. И время идёт по камням, отбросив
И полутени, и полумеры, и полуправды, и прочую дребедень…
Что хочешь, думай об этом прошлом.
Но, как писал вдохновенный Иосиф, –
«Сохрани мою тень».

ЗАКЛИНАНИЕ ВЕТРА

Где ты, душа моя? Ветром мой край разъят.
Ветрено, ветрено – горы в ветру стоят.
В соснах заветренных новый порыв могуч.
Ветрено, ветрено у побелелых круч.
Скалы обветрены, выдуты добела –
Ветрено, ветрено. У горизонта мгла.
Ветер неистовый, чистый, почти не груб.
Ветрено, ветрено – звуки срывает с губ.
В небо взвивается, воет он и зовёт
Ветрено, ветрено – листья горстями рвёт.
Вверх – фейерверками! Вниз – по листве туше…
Ветрено! Как же блаженно моей душе!

_____

ДАНИЭЛЬ БРОНТЭ
Симферополь

***

Я цветок, что растёт в одинокой долине,
Орошённый слезами и силой ветров,
Улыбаясь печально, я здесь и поныне
Нахожу для себя и проклятье и кров.

Может, вытопчет скот стебелёк мой зелёный,
Я поникну, но снова весной расцвету.
Может, высохну, зноем дневным опалённый,
Но разрушить не сможет никто красоту.

Может, снова сорвут меня ради забавы,
Может, выбросят позже, от дома вдали.
Снова вырасту я, где колышутся травы,
Ибо силой питаюсь из лона земли.

Месяц лунный споёт мне ночную сонату,
Когда сплю я, сомкнувши свои лепестки,
Где остался лишь след чьей-то красной помады,
Когда губы прильнули ко мне от тоски.

Я отрада для глаз, в грусти я утешенье,
Я цветок, что растёт в одинокой тиши,
Я предмет обожания и вдохновенья
Для такой же печально-прекрасной души.

***

Осень печально в вальсе кружится,
Люди прошли, не заметив друг друга.
Слог мой минором на песню ложится,
И Меланхолия стала подругой…

Люди, как листья, живут, увядая…
Серое небо запутало краски.
В пустой суете люди век доживают,
Их лица скрывают банальные маски.

Лужи все в золоте, осени драма
Душу печалью наполнит глубокой.
С красным зонтом одинокая дама
Спешит, позабыв, как она одинока.

Жизнь, подожди, за тобой не угнаться!
Сменится осень зимою-подругой,
Рифмы минором на песню ложатся
Люди спешат, не заметив друг друга…

***

Она жила на чём-то медальоне
И молча улыбалась между строк.
Простилась на заснеженном перроне,
И упорхнула вдаль, как мотылёк.
Но здесь, на этом маленьком овале,
Она всегда была при ком-то, как тогда…
Слова и обещанья запоздали
И не вернутся больше поезда.
Зато сейчас, на этом сувенире,
Она улыбкой скрасит вечера.
В час одиночества, в тюрьме своей квартиры
Любовался ею кто-то до утра.
Она согреет нежным томным взглядом,
Пластинку старую поставит в патефон.
А ничего другого и не надо,
Лишь сжать в кулак покрепче медальон.

***

Жжёт холод одиноких улиц,
Пустых и тёмных, как в ноябрьскую слякоть.
Жизнь прекрасна… Книги обманули.
Падать, оступаться, снова падать.

Не зажжёт никто тебе огня лучину,
Ты один в пустом холодном мире.
И фонарь погаснет без причины,
Растворяясь в радужном эфире.

Ты пройдёшь, укутываясь зябко
Тяжким грузом разочарований
Годов прожитых и в шахматном порядке
Выстроится крест воспоминаний.

Дует ветер, может быть с востока,
Руки стынут ото льда неласки.
И блуждает путник одиноко,
Сравнивая жизнь с нелепой сказкой.

Он бредёт по улице пустынной
В темноте холодной и недоброй.
Одиночество под маскою невинной
Проберётся в душу дикой коброй.

Год за годом, и старик, согнувшись,
Будет в темноте блуждать однажды.
И от ветра, пледом обернувшись,
Задрожит, как парусник бумажный.