ВАЛЕРИЙ ЮХИМОВ

ГЛУХОМОРЬЕ

1

будучи ссылен, сослат, сослан, за благо
разбираться в овечьей брынзе, есть полевой помидор
и отваривать мидий в недорогом ркацители, прочая шняга
доступна так же, как мелкий вздор
в типографском листке испачканной краской бумаги,
неуместном, как с кедами узел виндзор.

наблюдение жизни варваров поучительно,
шьют не хуже столичных, впрочем, и там засилье,
продукты на рынке и пища лучше бердичева,
юноши с детства знают про щель кассини,
льва кассиля забыли, но цитируют городничего,
популярны комики и кассиры.

касательно женщин, куда привередливей стали,
сказывается избыток мужчин, хоть и ушёл гарнизон,
это оборотная сторона медали
к юбилею его ухода, но есть резон
потратить немного времени раз-другой в фристайле,
скучно, брат пушкин, но будешь вознаграждён.

в этом смысле есть status quo, на всем побережье
не сыщешь лучших, как они говорят – мастерство не пропить,
остры на язык, потому осторожней ворочай стержень,
не то отрежет, как тому наборщику, прозванному ими petit,
и не поёт он больше tombe la neige.
в театре у них просыпается аппетит.

торгуют с размахом. сожгли библиотеку и устроили биржу,
память хранит египетский плен и плодит котов,
старым богам не приносят, деньги держат поближе,
был один банк, да и тот скотоводческий, для скотов,
в кофейне у грека найдётся косяк и две дочки бесстыжих
обслуживают флаги всех портов.

не любят смутьянов, карбонариев и бомбистов, сами
в переулке – чик! – и в городе тишина, дела нет властям,
смотрящий блюдёт понятия, как поколения свами,
согласно содеянному и аз воздам,
в церквах подают каберне совиньон и салями,
и не вытирают губы, припадая к пухлым перстням.

удержись от любви, карантин переполнен,
не хватает вакцин и вторично используют бинт,
у октавии, помню, заложен был домик в коломне,
её муж недалёкий напрасно садился за винт,
здесь его бы отправили в каменоломню,
а супругу, сам знаешь, ты только её позови.

разливанное море восходит османским серпом по,
надлиманная степь носит семя сынов ататюрк,
с перебоями что-то сегодня работает помпа,
прогоняя восьмёркой скопившийся в венах испуг,
и в конверте столичном присутствует столько апломба,
сколь далёк и тщеславен приславший нарцисс петербург.

2

инородное тело конечностью пляжный песок ковыряло,
подставляя осенним лучам неприкрытый восторг
синоптической карты, которая если и врала,
то не больше синопсиса гизеля, точно парторг
о решающей роли в бою парусов из кевлара
на открытом собрании в праздник синопской виктор.

нахлобучив плешивое небо по самые уши,
одинокий купальщик пасхальный творит ритуал,
словно идол на острове пасхи на нерест горбуши,
поддает баргузин и горбатый вздымается вал,
выходила на берег катюша,
там, где бедный петрушка забытый лежал.

прояви осторожность в словах, недосказанность много весомей,
изречённое здесь растолкуют до наоборот
и пойдёт по рукам пересказ жития насекомых,
и того и гляди, чтоб тебе не пришили комплот,
хорошо, что плевать всем на странный набор хромосомный,
инородец – и ладно, тут сплошь инородный народ.

там, откуда приходят конверты с расклеенным верхом,
где вороны по трое метутся в крестах портупей,
троекратная в день происходит поверка
и публичная порка отказников, должных to pay,
и не спасают при этом ни водка, ни верка,
ни авантюрный безвыходный выход с бубей.

это надолго. проспекты штандартами реют,
бабы рожают исправно, заметен приплод
мелкой шпаны, в аттестатах отсутствует неуд,
и пластуны на кавказ всё ползут и ползут в оборот
усаженной звёздами старосмоленской аллеей,
и на востоке всё ближе алеет расход.

глухоморский торговец никак не ценитель поэзий,
что хорошо, поддержи разговор за вином
о падении цен с высоты водопада замбези
и торговича отпрыск в учение определён,
упаси тебя бог, на петлю указать – гистерезис,
тем проколешься, как третьесортный шпион.

вот и прокорм, наберутся два-три недоростка
слушать вздор про какао, кейптаун, а про такелаж
знать никак не положено, чай не матросы,
время дрочить – их отправят в парижский вояж.
доктор шпарит латынь, когда спирта хлебнет с купоросом,
удивительно крепкий мужик, как конфеты грильяж.

доктор в курсе, кто триппер схватил, кто гангрену,
как обвалится рынок зерна от чахотки купца через год,
сам он в юности слушал бухарский доклад авиценны
и у юнга сманил ученицу, майн гот,
и с трудом возвратился домой из германского плена
до зубов плодовитых зигот.

3

предоставив туземского доктора сонной латыни,
где лекарство и яд отличаются лишь падежом,
срежешь путь проходным, сквозняком бы сказали блатные,
чтобы выйти к горсаду, поросшему редким дождём,
как империя редкой щетиной ублюдков батыя.
на соборном подворье на площади затемно шпилят в маджонг.

популярны куплеты, и часто на дружеской сходке,
предварительно окна и дверь затворив,
надрывается горлом доцент про маньчжурские сопки,
казацкую долю, крещатик и порванный презерватив,
полицейская форма рыдает, ах, был бы я гопник,
и наколки крестовые вторят нехитрый мотив.

нет уваженья к сословным и табельным спискам,
на премьере не знаешь, кто в ложе директорской спит,
в гардеробе полковника приняли за визажиста
и нескромно погладили место, которым сидит,
а в буфете экранная дива лягнула легата-паписта,
растолкавшего очередь так, словно он инвалид.

это издержки, наследье народного вече,
где из грязи горластой шампунь афродита разлит
по трипольским горшкам заболотной полпотовской сечи
и тому подтвержденьем восставший в степи мегалит,
широко разведённому, влажному там, междуречью,
тюркских корней с византийской транслит.

кстати о нравах, в ту пору, когда глухоморье
прыщи ратоборства давило по юной нужде
и в переписке с султаном себя величало главморьем,
также главрыбой, главмясом, главмёдом и прочее же,
каждый баран на хозяйском подворье
за свою ногу висел, е.б.ж.

эта принципия отражена караульной эклогой,
если поставил начкар, то начкару снимать,
изобразить, передёрнув затвор, недотрогу
или же недоумка – стоять, кто идёт, твою мать.
соборная площадь проколота тенью острога,
где по их вере содержат одну ипостать.

узник железная маска, которого номер
четырёхбуквенный выговорить по слогам
не удавалось мудрейшему ламе японии,
суфию хантов, равину саудов, имам
кентерберийский покрылся пятнистой истомой
и обкурился травой обмелевший лиман.

день, промокшим комком туалетной бумаги,
погружается в лету, закрученный по часовой,
истекающим временем, словно люмбаго
поразил его, выгнув кошачьей дугой,
шлёт донесение тайный агент и бродяга
о поднадзорном, вернувшемся в полночь домой.

4

хронописный указ, учреждённый блаженным авгуром,
содержался исправно, казна не чинила преград,
и вручила ключи от подвала не знавшей гиюра
правоверной семье, так сказать, на семейный подряд,
и сумели найти подходящую случаю суру,
поместив, как в мезузу, в барочный оклад.

отпечаток рифленой подошвы в пыли реголита,
словно голос трубы сквозь шипенье помех,
на стене нацарапаны инициалы JB и расходятся плиты
в лабиринте ветвящихся троп, удаляется смех,
если не знаешь, что ищешь, любою иди ты,
выход один, а дорожек хватает на всех.

незаметным уклоном спускаешься ниже и ниже,
там, где был потолок, только сходится ряд стеллажей
в перспективе трёхмерного куба, они же
отсекают проход переборкой, как море дождей
переполнится. так образуется грыжа,
потянул ветерок и доносится запах дрожжей.

словно в баре морпех, прояви осторожность, как профи,
древний китайский приём, когда за два прыжка
через пропасть скакнешь на коне f4-e6- на d8,
так же алёхин побил наманган-ишака,
дело было в марселе, лазурная пена всем пофиг,
после он выставил дюжину вёвэ клика.

это был минотавр, сидевший, на счастье, спиною,
перед ним забродившая брага змеилась в сосуд,
колерована в массе толчёною хною,
королевский рецепт от бурбонов и прочих простуд,
если им натереть перед сном пополам с перегноем…
быкоголовый разведал хозяйский маршрут.

прогрессивный ислам, преступая ордынские штуки,
в поощренье гешефтов, питающих славный джихад,
как заправский бутлегер наладил доставку в кентукки
глухоморского бленда царицы полей шамахан
по кротовьей тропе хо ши миноса, если б не глюки
джипиэс у андроидов, посланных в тьму таракань.

детскою травмой измученный сын пасифаи
рос в одиночестве, но перегонный прибор
скрашивал будни, – астерий, пойдём поиграем! –
и по-коровьи вздыхая, он плёлся на свой водопой,
время суровое, мальчик не рос пацифаем,
и разрывались шахидки по семь штук толпой.

в семь джиэмти закрываются двери у тыквы,
сторож втирает в ключи оружейный елей,
не увлекайся, на полке стоит чемоданчик набитый,
в наклейках «бердичев» и видах на мавзолей,
ноги пора уносить и его, разбегаются плиты,
в пивной на разливе сегодня стоит дуралей.

5

между пачкой земельных расписок, следов деребана,
разбирая сундук мертвеца, йо-хо-хо,
обнаружится: список утраченных писем к дружбану,
на уже не используемом италийском архо,
по причине отсутствия копировальных писцов в бантустане;
звёздная карта, где проплывает корабль арго,

расчленённый на мачту, корму и другие полезные части
астрономической номенклатурой; журнал судовой
оригинальный, подмоченный, 1 штука; учебник канасты;
справочник телефонов отеля «савой»;
протоколы дознания двух боевых […],
легиона, водившего на глухоморье конвой,

и возжелавших скрепить свой союз на манер федерации,
но прецедент пресекли непосредственно, бензопилой,
зубы сточившей на гроздьях душистой акации;
тайнопись, выколотая сапожной иглой
брайля на первых страницах новейшей истории тацита,
замаскированной под краткий курс; сторублё-

вый билет казначейства, поеденный мышью;
карта сокровищ, напомнившая лабиринт,
пройденный давеча, где три пути к перемышлю –
к каждому свой со своим обитателем, ипохондрит,
например, с лошадиной отрыжкой
альфы кентавра, как в трапезной архимандрит.

это «ж-ж-ж!» неспроста, что подметил естествофилософ,
непростой материальчик, хоть описи дела в нём нет,
на дерматиновом дне, за подкладкой, надрезанной косо,
спрятана рукопись, как у подпольщика выигрышный партбилет,
между седыми страницами вестника сарагосы
и её же ломкого голоса. видно, памфлет,

неизвестного мастера эпистолярного жанра,
где герой-сочинитель, из глухоморских же мест
шлёт свои стансы и прочие мансы с окрайны
сарагусте, изведавшей стольких окрест,
как до него, так и после, что только пространно
их перечислить – уже манифест.

славный язык и на длинном дыханьи написан,
как медлителен он, маслянистые воды черны,
истеченье граната, полуденный сон беатриче,
а тем временем узника ночи и дни сочтены,
и всё ближе шаги, за которыми нить серебрится
поводком, покидающей тело – пробел – пчелы.

безнадёжно проплачут слепые глаза в ожиданьи,
узелок расплетается памяти ржавой стернёй,
в доме новый жилец и хранитель пустых обещаний,
двадцать третий по счёту, а рукопись – двадцать второй,
изотопы со временем только легчают,
а клубку добавляется с номером новый герой.

6

«…когда ты умер, совершив свой дурацкий подвиг,
жёны империи не возрыдали, – о, боже мой! –
растирая в память вагины до зуда, твой меч-любовник
спит, умащенный бесчисленно, даже коль
ты бы звался при жизни какой-то людовик,
le Roi est mort, соответственно, vive le Roi.

когда ты умер, я нашёл на пороге мёртвую птицу,
весть о смерти пришла полгода спустя,
твои батальоны ушли назад из галиции,
а я отсылал регулярно письма, скрипя
пером и зубами, мол, сука, твоя сестрица
и братцу фору даст, и давала день изо дня.

я писал тебе для неё на варварском диалекте
византийских монахов от посторонних глаз,
продираясь сквозь шипящие и скрипящие феты,
юсы, яти и прочую коновязь,
ты говорил ещё про катакомбную секту,
куда она с всехлюбовию подалась…».

перевод с глухоморского несовершенен, лингвисты
в сослагательном повелении сходят с ума,
соподчиняя в придаточных формах пассива зависимость
женского рода от фазы луны, […]
предсосюр объяснял это свойствами метаболиссимо
глухоморской ментальности, вроде меня.

независимо от эвфемизмов и прочих непереводимых,
ты не мог не заметить, строка за строкой,
странных сближений: августа – октавия, рожа – вадима,
автора – с номером двадцать второй,
«…когда ты умер, снега покрывали равнину,
гримируя окисью цинка пьеро.

когда ты умер, что, в общем, не удивительно,
помни о тлене во всех его временах,
передай там рыжеволосой бигардии – квиты мы,
если будет сын, назовёт его телемах,
а ещё передай отдельно, в постскриптуме,
что нашёл ей духи клема.

свежий воздух и спецупражнения с палкой
в долгих прогулках укрепили меня,
хорошо бы ссылать всех больных без оглядки
в эту духолечебницу, впрочем, она
лекарей ваших лишит привилегий гадалки,
здешний доктор – большая скотина, но, правда, одна.

а ещё передай этой гадине живососущей,
что обходным маневром излазил весь книжный развал,
как по просьбе её, он минойского будет покруче,
теснота лабиринта и крысы, каких не видал,
поцарапаны своды и стены несущие,
словно муж недалёкий рогами там их ободрал».

7

когда ещё дагерротип не вошёл в привычку,
как сигарета, а заказчику требовался портрет,
хитро выдумано обёртывание, плащаница
имела многовековой площадной успех,
сложнее с пейзажем, заключённым в кавычки
рамы, он имеет свойство тускнеть.

присмотрись к висящему на стене мысу в полдень,
за пол твоей жизни он утратил черты лица,
ты прогуливался рядом с местом во вторник
где стоял когда-то этюдник живописца,
теперь там пляж и от башни водонапорной
остались три-четыре кольца.

ты, говорил, стал слышать, как утекает время,
это плохой признак, скорее даже симптом,
его нет, скажу тебе прямо, хоть ты не поверишь,
бредни эллинов, ожидающих супа с котом,
цвет облетевшей вишни, младое племя,
пожираемое на ужин отцом.

перевод завершён, сарагоса досталась арабам,
ты уже понял, что время вернуть
истории долг, напевая пара-па-ба-бам,
пора, начинай собираться в путь,
дверную сим-карту тебе передаст али-баба
в известной кофейне, и дочки дадут

на дорогу, бог знает когда придётся, привычка,
оплати долги, два-три коротких письма,
палка, нож, держи в сухости спички
и ноги, и вообще осторожней впотьмах,
в окрестностях бродит шпана и избегнуть стычки,
думаю, было б уместно весьма.

когда закончишь, там будет река, приготовь монету
паромщику, тихой воды ему на быстрине,
чтоб выпил по-людски на том берегу, при свете
или в морду дал, если встретит кого втемне,
ему не впервой, угости его сигаретой,
он говорит мало, но вежлив вполне.

пусть он справит всё как надо, честь по чести,
закажи как для себя, потом сочтём,
обустройся на давно обжитом месте
и конечно же не балуйся с огнём,
жаль не сможешь обратиться к альмагесту,
звёздным небом ты там будешь обделён.

не прощаюсь, ещё свидимся однажды,
глухоморье погружается во тьму,
мореходство ограничат каботажем
и свобода встреч теперь по одному,
зреет смута, прибывает стража,
а поэт не нужен никому.

8

видимо, снова зима, но трасса теплоцентрали
остаётся холодной, как ноги давида на склоне лет,
зима, потому как едва ли
летом под дверь наметает снег,
и никаких следов, словно повымирали
приносящие мне обед.

первое время после переворота ключник
ещё поддерживал пансион,
дальше хуже, пришлось навернуть онучи
на весь неотапливаемый сезон,
русский шик и модель от гуччи,
стал уставать быстрее и клонит в сон.

я ожидал, что возьмутся за библиотеку,
начнут вытравливать через воздушный лаз
и это проблема для нечеловека –
на меня не рассчитан противогаз,
как на узбека или ацтека,
у которых жизнь удалась.

когда я пришёл на смену, ты был спокоен
и вздохнул облегчённо – ну, вот,
как хранитель закона коэн
пришедшему исполнить его. твой плот
удалялся долго, шкипер, немногословен,
смачно сплёвывал в бездну вод.

нужно было расширить хранилище и составить карту,
затем взяться за каталог,
прерванный на букве «у» – урарту,
уретра, уродина, уролог…
календарь ещё работал, должно быть к марту
был уложен последний блок.

перед сном, перечитывая публиция,
не могу вспомнить твоего лица,
«когда ты умер, я нашёл на пороге мёртвую птицу,
весть о смерти пришла полгода спустя…»,
оставшиеся в рукописи пустые страницы
заполняю прописью до конца.

сколько живут минотавры, вечность?
фраза «когда я умер» теряет смысл
и позволяет полностью быть беспечным,
как сохранившийся на картине полдневный мыс,
кроме собственной тени никто не шагнёт навстречу
и позади лишь хохот начитанных крыс.

выдуман спьяну задиристым греком развлечься,
остаюсь обходить коридоры, как школьный завхоз,
мои предки теперь обитают в заречье
и никто не заплатит паромщику за перевоз,
а глухоморью достанется слава местечка,
где катакомбы, шаланды и рынок «привоз».

P.S.

когда я умер в одной из дальних галерей лабиринта,
много позже узнав об этом прискорбном событии
из найденного, плохой бумаги, препринта
глухоморского товарищества литераторов, обыденно
наводя порядок на полке, между плинием и
прижизненным фолиантом с дарственной от платона,
стоящим ранее в ряд по линии,
обозначенной разделителем с буквой «пэ» на картоне,
календарь уже не работал, потому «когда» не известно,
утверждают, что после большой депрессии,
но я бы не стал верить этому парацельсу,
борюсь с изжогой подручными средствами…