ФЕЛИКС ГОЙХМАН

ФОКУС ОБРАТНОГО ЗРЕНЬЯ

КРУГИ

1

Сначала детей отпустили,
верней, попросили уйти,
и двери за ними прикрыли
в одиннадцать без десяти.

Потом занавесили окна,
клыкастого неба плафон,
потом зазвенел одиноко,
роняя слезу саксофон.

Потом обнажилась арена,
когда мы расселись в кружок,
потом, как лягушка царевна,
ты сделала первый прыжок.

2

В свободном паденье, в круженье
разделась, шутя, догола.
Как море, твоё отраженье
клубилось в глазах-зеркалах,
и шёпотом ты напевала
одно только слово: стриптиз –
смотри на меня до отвала,
а хочешь потрогать – катись.

3

Рабы золотой середины
печали свои утолим
не словом, так хлебом единым
не хлебом, так телом твоим.

Привыкнув к веригам с пелёнок,
к веригам семьи, не тюрьмы,
все ночи мы плачем спросонок,
все дни копошимся в тени.

И, выйдя на свет для потехи,
увы не способны, как ты,
стряхнув лягушачьи доспехи,
прикрыться щитом наготы.

Так жизнь, насмехаясь над нами,
срывает покровы свои,
и бьётся и стонет во сраме,
в сверкающем храме
весны.

4

Однако не нами заказан
твой дерзостный данс-декаданс,
и смех саксофона за кадром
едва ли касается нас,

гитара подвякнет украдкой,
играя с огнём, контрабас
флиртует с трубой-психопаткой,
и тоже не смотрит на нас.

5

Махнул бы, ей-богу, рукою
на весь этот дивный оркестр,
когда б я не слышал другое,
не видел другое окрест.

Не смех, а зловещие гимны,
как пленные птицы кружат,
не тени, а чёрные нимбы
на каменных лицах дрожат.

Не белое облако тела,
а гиблое дело зовёт,
и я, озираясь несмело,
готов опрокинуться влёт.

Смешной, косолапый, бескрылый,
нелепый, как жук скарабей,
ползу за тобой что есть силы,
и всё ж не пойму, хоть убей,

зачем весела и поката
твоя чумовая стезя,
как будто судьба не расплата,
как будто молва не судья,

которому тошно от скуки.
И если уж я не боюсь,
что близость не слаще разлуки
на твой коронованный вкус,

что нежность простая слепая,
едва ли страшней воровства,
чего ж ты боишься, ступая
на тучные травы родства?

6

Повеет ли солнцем незримым,
спадет ли незримая хмарь,
пока прозябает под гримом
лицо, как волшебный фонарь?

Привыкнет ли сердце к изменам,
поверит ли разум в любовь,
пока промышляет по венам
твоя шепелявая кровь?

А впрочем, я знаю, до срока
сойти с колеи тяжело.
Не думай об этом, красотка.
Скажи мне, что время пошло.

ПАМЯТИ ОТЦА

1

Бредом – не криком победным,
стынут слова на губах.
Розовым, палевым, бледным
юность мелькнула впотьмах.

Так дымовая завеса
образ лишает примет,
может, за дальностью места,
может, за бренностью лет.

2

Я уж и вспомнить не в силах
что это было – вблизи.
Кровь колобродила в жилах,
не выбирая стези.

Кажется, грезил о славе,
пряча соблазны свои,
паводком бился о сваи
строгой отцовской любви.

3

Должен ли я согласиться
так и не выйдя в князья
с тем, что пора обозлиться
и обознаться – нельзя.

Фокус обратного зренья –
не пелена и не свет.
Смерти венчальные звенья,
жизни прощальный привет.

4

В этом театре абсурда
здравая память не в счёт.
Пропасть грядущего будня
словно былое – гнетёт.

Вряд ли душа выбирает
то, чего не избежать.
Меньшего зла не бывает –
не из чего выбирать.

5

Что же нас гонит по кругу
Что за волшба-ворожба?
Паводок будто с испугу
лёг в берега-желоба.

Чьи нам мерещатся тени,
образы смутные чьи?
Хлебом каких отречений
кормится сердце в ночи?

6

Глупо пенять на расплату,
тщетные слёзы глотать.
Что обронилось на карту,
не суждено наверстать.

Исподволь коченеет
крови бессонный поток.
Облик на сгибах чернеет,
словом, увяз коготок.

7

Это и есть умиранье –
оторопь задним числом.
Крест состраданья и знанья,
словно мираж – невесом.

Ну а погоня случится:
крики и смех по пятам,
руки заломишь, как птица,
выдохнешь: кто это там.

И, увязавшийся следом,
не отзовётся на взмах.
Бредом, беспомощным бредом
стынут слова на губах.

***

     Моему однокашнику, Армену Асрияну

Радио и газеты –
чтение между строк.
Длани, что ввысь воздеты –
это – надежда, бог.

Музыки подоплёка –
стереозвук УКаВе,
только во имя прока,
пиковый туз в рукаве.