ЕЛЕНА РЫШКОВА

ДВЕ ТЫСЯЧИ ПУСТОТ

ПОСЛАНИЕ

Расслабься, день под пальцами обмяк,
И пахнет, словно тесто дрожжевое,
Слепи себе какой-нибудь пустяк
И радуйся содеянному вволю.
Займись-ка повседневной молотьбой –
Не в первый раз раскатываешь плоскость,
Пусть ты в её масштабе мелкий гой,
Пришлец, галерный раб, дитя подмостков,
И так же, как актёр – ты сир и гол
И также не добился смысла сцене –
Природа, сохраняя гладким лоб,
Своё лицо не пачкает мышленьем –
Она соврёт, или скорей – сорвёт
Свои плоды, испортив мизансцену,
И поцелует вечность в мёртвый рот,
И выразится богу вслед обсценно.

И В КОРОНЕ ЛОБ

остриги-ка волосы, ум длинён
и змеит косой меж лопатками.
жизнь за косу хвать, да лицом об стол,
чтоб словами в стих ей накрапывать.

остригись под нуль, отрастёт заря
и в короне лоб взмокнет к полудню,
а на умных знать возит тяжесть зря,
всё равно добро пустят по миру.

не «боись» сумы впереди войны,
эти двое в масть ходят рядышком,
а твой волос бел полотном льняным,
то ли саван шить, то ли радовать.

НАША ЗИМА

По ветру оглажу загривок весны –
Намокнет ладонь, остывая –
Как в самом начале подарки бедны
У марта в сравнении с маем,
И старого леса мышастый парик
Боится испортить причёску!
Но будет зелёное нынче в чести,
Где хором полопались почки
И тянет в преддверье весеннего дня
Душком от декабрьской прели –
Как долго готовила наша зима
Компост для цветенья в апреле.

СИНКОПА ВЕСНЫ

звуки рвутся на бинты песен –
медсестра втыкает джаз в вену,
ошибаясь, как старик Плейшнер,
выхожу в окно любви первой
и сквозь ливень на асфальт листьев
опечатки от следов ставлю,
голливудский соловей свистом
утверждает мою тень в камне.
а синкопа перемен рыщет –
голодна, как сотня лет битвы,
мне Оккама подарил тыщу
правоверных к оселку бритвы.
и что делать? как прошли роды
у весны под саксофон джаза –
обручальное кольцо года
все деревья обожгло сразу.

ЗМЕЙ

Я не свободна, мой воздушный змей
За ниточку опять ведёт к обрыву
И прыгнула б, но он меня сильней,
Крылат, бесстрашен и почти счастливый.
А я держу его за бечеву,
Любуюсь крыльями и цветом оперенья,
Он вырастет, и я его сомну
В тугой комок своих стихотворений,
И брошу в пропасть, где на самом дне
Он врежется в спасительный источник.
Не бойся, маленький,
Держи на поводке
Меня внизу
Истаявшею
точкой.

МОЁ ЗЛО

когда я зло держу за маленькую руку,
оно ребёнком тулится ко мне,
оно моё – не выбросить, не спутать,
как яд пчелы или светляк во мгле.
срывает голову в нестямной жажде крови,
но смерти запах отрезвляет новь,
держу за руку, прячу в изголовье –
то, что играет взапуски с добром.
и видно, как отращивает крылья,
чтоб вместе с ним свободно убивать
во мне врага – стать стороною тыльной
моей руки, привычной для добра.

НИПОЧЁМ

давно мне стала нипочём
чужая злость и чья-то зависть,
а старость выросла дичком
плодоносящего познания
и набрала себе имён –
чем дальше, тем они нелепей,
могу отдать теперь внаём
в четвёртое тысячелетье,
а я останусь – в чём была,
в том неизменном состояньи,
где бог не друг, а у чела
любви неловкое дыханье.

ТЫЛЫ

А не знаю, с кем теперь воевать –
Окружение плотно, где фронт, где тыл?
Если враг во мне, то в кого стрелять,
Так чтоб выстрел ближнего не убил.
Если голос тонок, а волос густ,
И рука слаба, а душа кремень,
Я не знаю цели, что бьёт, стоуста,
Словно снайпер бешеный в эту цель.
А язык усохнет.
В колокола
Будет биться лбом неродной народ,
Да не знаю, точно ли я жива?
Может быть, со смертью оно пройдёт?

БЕЗЫМЯННОСТЬ

как безымянно всё вокруг
и чуждо жаждущему слуху,
вон птица, как её зову,
когда маню к себе на руку?
навстречу протянув листву,
кусты неузнанные стынут,
о, как они названий ждут,
чтоб потерять свою невинность
и обрести свои черты,
где смысла тяжкое значенье
пригнёт к земле, начав чертить
всесильный алфавит творенья.

ПРЕДЧУВСТВИЕ ВОЙНЫ

Стригусь под мальчика, старею по часам,
На фотографиях себя не замечаю –
Их чёрно-белое свеченье тут и там
На гладких стенах омутом печали.
И дом похож на сдвинутый корабль,
Где по углам зачем-то выжжен август,
А то, что было завтра и вчера –
То лишь припёк, оставленный на завтрак.
Горбушка ситного, что пахнет домовым
И так вкусна, что кошки будут сыты,
Стригусь под мальчика, как будто стала им –
Мальчишкой стриженным, уже три дня убитым.

СНИМАЮ

Снимаю юность ненужным платьем,
Фасон не в моде, хотя приличный,
Оно душило меня в объятьях,
Мешало падать с небес по-птичьи,
Сжимало волю, кружило юбкой,
Поутру мягко в углу лежало
И целый век умещался в сутки,
Когда от счастья по швам трещало.
По шёлку кожи скучают пальцы,
Застёжка давит воспоминаньем,
И можно больше не сомневаться,
Что время носко, да век недальний.

О, КАК ПОГОДА НЫНЧЕ ХОРОША

так хорошо сегодня на дворе,
что Средиземье тихо отдыхает,
серебряный, успокоённый свет
ласкает землю в золотом угаре,
и кажется, что счастья больше нет,
зачем оно, к какому первородству,
когда бортами стукнется ковчег
к земле обетованной, ужгородской.
и нет зазренья в поисках добра
и нету сил искать до боли смысла –
погода нынче больно хороша,
хотя война за окнами, война
и больно жить, а умереть не вышло.

ДВЕ ТЫСЯЧИ ПУСТОТ

две тысячи пустот откроют дверь наружу,
а март войдёт туда, где есть живой сквозняк,
сквозь резаный хрусталь ещё застывшей лужи
белеет облаков подвеянный сходняк,
и слышится весна, всегда неуставная,
в призывах городских, распущенных ворон,
любовь опять права, любовь она такая –
ей первороден грех, а бог любой смешон.
и отпечатки рук, и опечатки в тексте,
помада на стекле и алкоголь в крови –
всё перебродит вмиг, но будет интересно
задумать волшебство и перепутать мир.