МАЙКА ЛУНЁВСКАЯ

ДНЯ ГОЛУБАЯ ПРОРУБЬ

***

Терпению, страху, слову.
Чему научился ты?
Соцветьем пустоголовым,
где прежде тебя цветы,

к земле побелевшей никнуть,
раскачиваясь едва.
И небо читать, как книгу,
и птиц, как её слова.

***

                         G.G.

И там, где волк один в степи,
где долгий след у колеса,
и где покойники в глаза
глядят с ухмылкою: терпи,
и там, где сад, и где содом,
и где жену ведут в дурдом,
весёлый Бог глядит на то, как
всем одиноким одиноко.

***

Облако, чьё лицо
не удержать напротив.
Раньше я помнил, кто ты.

Окна универмага,
выбитое стекло,
в нём отразился голубь,
неба разъятый круг,
дня голубая прорубь,
жмущаяся к ведру,
опережая воды,
облако золотое…

Раньше я помнил, кто ты,
или точнее, кто я.

***

Подобна маяку труба на ТЭЦ.
Глядящий вдаль предполагает берег
и в чём-то прав. Окраина, конец,
почти конец земли, по крайней мере,
дороги, проходящие насквозь,
свидетельствуют: есть ещё куда.
И эта мысль спасительна (авось,
уедем), будто вправду города
другие есть. Но, возвращаясь в этот,
ты подтверждаешь правило, что нету.

***

Зима. Земля. Вода до половины.
Растерянный полёт последних птиц.
И снег идёт и терпит смерть, безвинный.
И кровь его – вода (и соль ресниц).

Смотри на свет, обрушившийся в небе:
всё вертится, и верится с трудом,
что кончится и вылепленный лепет,
мой снежный великан великолепий
весь обратится в плач.
Вернёмся в дом.

Мне жаль зимы.
Несёт снеговика
без лодок и течения река.

***

Молчание – есть звук внутри себя.
Я научилась этой речи.
Как тот, кому оправдываться нечем.
Сложи свой мир из страхов и табу.
Под плёнкой век,
              под скорлупой,
                            под кожей.
А страх всего и значит – человек
(не на себя, а на других похожий).

Заметит кто, что села стрекоза
на радугу стекольную? Запишет?
Но лучше слов, которые сказал,
слова не прозвучавшие. Чем тише,

тем глубже, и отчётливей, и резче.
Я научилась этой громкой речи.
Как тот, кто учится ещё в пространстве диком
Свободе слов, но не свободе крика.

***

Голубые сливы и алыча,
и малины спелой ведёрко с лишним.
Запрокинешь голову, различай:
в небе неба нет, есть листва и вишни.

Много выше возраста моего
золотая липа. И кроме сада,
кроме детской памяти, ничего, –
повтори ещё, – ничего не надо.

Я ищу слова, но зачем слова?
И кому нужна эта речь прямая?
На ладошке солнце лежит – айва,
я целую солнце. Я собираю

весь мой сад: то с дерева, то с куста.
И растут слова, как листва и сливы.
Повтори, что страшно никем не стать,
но как просто жить или быть счастливым.

В САДУ

Сидим в саду. Над дальнею водой
висит, как дым, гуденье насекомых.
«Никто не возвращается домой», –
ответ, звучащий для вопроса: «Кто мы?».

Ни вечера не можем уберечь,
ни жизни, ни сорвавшегося звука.
Когда поём беспомощную речь,
в ней слышится то музыка, то мука.

Как дети знают то, что их простят,
я знаю, что прощения не стою.
Прощаемся. За нами гаснет сад.
В костре чернеет дерево сухое.

***

Человек, стоящий перед отцом,
смотрит в будущее, отрицает
будущее. Твоё лицо
не вспомнить, будто лица и
не было, как и всегда во сне
без конца и начала, как смерть любая,
время зациклено на себе и не
мыслит себя вчерашнее, полагая,
что сегодня и есть вчера.
Вечерами, впрочем,
болименеесносно –
в остановившемся небе прочен
горизонт, в циферблат солнца нацелены сосны,
время мнит себя кошкой, то есть клубком,
закат на портретах окон располагает к лени,
человек, забывший, о чём рассуждал, ни о ком
не хранит сожалений.

***

Окно называет предметы наполовину:
половина тебя, идущего за, видна,
полмагазина, имеются воды-вина,
в наличии только вина.

Смотрящий через окно называет за ним
старость растений, стоящих, но не бегущих.
Впрочем, побег! Люди, вы здесь одни,
будем решать задачки для отстающих.

Скорость тепла и тела равна нулю,
в комнате, где винт заменяет штопор,
смотрящий в окно (то есть я) называет «люблю»,
которое означает не «кто», а «чтобы».