АЛЕКСАНДР РУДНЕВ

У ЧУКОВСКОГО В ПЕРЕДЕЛКИНЕ
мемуарный очерк

Я видел Корнея Ивановича Чуковского единственный раз в жизни, тёплым августовским днём 1967 года, когда меня, четырнадцатилетнего подростка, мой отец, П.А. Руднев, понемногу входивший в известность как филолог-стиховед и готовившийся защищать кандидатскую диссертацию на тему «Метрика Александра Блока», взял меня с собой в Переделкино, в Дом творчества, в гости к отдыхавшему там ленинградскому литературоведу C.A. Рейсеру. В Доме творчества нас в столовой угощали обедом, и в это время туда неожиданно вошёл высоченный, довольно стройный, совершенно седой 85-летний старик, одетый в полотняную рубашку и пижамные штаны, которые он, как я потом заметил, беспрестанно подтягивал. Лицо его со всем известным огромным носом было несколько бледное, отёчное и утомлённое. Раскланявшись с находившимися там людьми, он, увидев Рейсера, с которым был знаком очень давно – по Ленинграду, с тридцатых годов, подсел к нам за стол (вскоре ему принесли кефир, который он всегда там пил), и Рейсер представил ему отца.

– Очень рад, – сказал Чуковский и что-то добавил ещё тонким, несколько вкрадчивым голосом с непередаваемым, только одному ему присущим одесско-петербургским произношением. Я во все глаза разглядывал знаменитого писателя, о котором столько слышал и читал, видел множество его фотографий, а теперь вот он, живой классик, сидит передо мною за столом. Впечатление, помнится, было колоссальным!

– Сколько вашему сыну лет? – спросил он у отца и, услышав, что четырнадцать и что мальчик много читает, прочитал почти всю русскую классику, многочисленные мемуары, знает на память много стихов, одобрительно и немножко лукаво посмотрел на меня и сказал: – Ну, прямо вундеркинд, вы подумайте. А со сверстниками общаешься? Надо больше озорничать, шкодничать, а не только читать книги. – И вдруг добавил совершенно неожиданную вещь: – Вы знаете, я ужасно не люблю детей. Дети бывают страшно жестокими. Вот недавно я слышал такие, с позволения сказать, детские стихи: «Идёт старушка во сто лет, А за ней мотоциклет. Он наехал на старушку, И старушки больше нет». Они не думают о том, что она мучилась перед смертью от боли, что ей тяжело было умирать. Удивительная жестокость!

Потом разговор происходил, по-видимому, общий – речь шла об общих знакомых ленинградцах – профессоре Б.Я. Бухштабе, который в молодости был секретарём у Чуковского, Б.М. Жирмунском, И.Г. Ямпольском, о ком-то ещё. Говорили о современных некрасоведческих работах, и Чуковский заметил по поводу статей Бухштаба что-то в таком роде, что, мол, они исчерпывающим образам иногда представляют тему, что это настоящий учёный, но сказал при этом, что обижен на него за какую-то довольно резвую полемику с ним по проблемам некрасоведения. «А когда-то был такой скромный, воспитанный молодой человек», – добавил Корней Иванович. Затем разговор обратился к диссертации отца о стихе Блока, и Чуковский говорил, кажется, о том, что поэтику Блока изучали плохо и поверхностно, он сам когда-то в книге «Александр Блок как человек и поэт» пытался исследовать его рифмы и ритмы, но это не вполне ему удалось. «А теперь молодые учёные, вооружённые новой методологией, могут это сделать успешно. В скобках замечу, что около года спустя, в 1968 году, диссертация П.А. Руднева была с треском провалена на защите в Московском педагогическом институте имени Ленина. Его обвинили в формализме, во всех смертных грехах и проголосовали против присуждения учёной степени. Однако в следующем, 1969 году он успешно защитил диссертацию в Тартуском университете, первым оппонентом на защите выступил академик В.М. Жирмунский. Отец послал автореферат К.И. Чуковскому и интересовался потом (не без доли наивности), сохранился ли он в его библиотеке. Впоследствии мне никто из обитателей дома Чуковского – ещё да того, как он стал музеем – не мог ничего определённого ответить на этот вопрос, но, по всей видимости, он едва ли мог там уцелеть, так как Чуковский, по позднейшему свидетельству В.Н. Чувакова, часто не хранил даже подаренные ему книги. Если они становились ему не нужны, он их просто выбрасывал. Так, в библиотеке Чуковского не оказалось подаренных ему составителем В.Н. Чуваковым 65 томов «Литературного наследства», в котором опубликована переписка А.М. Горького с Леонидом Андреевым, и пьес Л. Андреева, вышедших в издательстве «Искусство» в 1959 году. Затем в этот же достопамятный день отец заставил меня прочитать в присутствии К.И. Чуковского наизусть почти всю поэму А.К. Толстого «Сон Попова», которая как-то сама собой запомнилась мне. Правда, читая, я очень торопился и комкал слова.

– Молодец! – сказал Корней Иванович, – ваш сын – явно будущий филолог. – И ласково потрепал меня по голове. Прощаясь и уходя к себе домой (мы тоже собирались уезжать), Чуковский заявил, что кто-то едет сейчас в Москву на машине и мы поедем вместе с ними. Отец стал вежливо отказываться, но Чуковский был непреклонен: – Нет, поедете!

Вскоре действительно на улице неподалёку от Дома творчества мы увидели старый «Москвич», в котором сидели молодой человек и молодая женщина.

– Вот, возьмите их с собой, это очень хорошие люди! – И его высокая фигура в пижамных штанах, с палкой в руке, скрылась за поворотом улицы Серафимовича. Впоследствии я много раз бывал в переделкинском доме Чуковского много времени спустя после его ухода из жизни, по различным случаям, в том числе и однажды с целью посмотреть книги из его библиотеки, связанные с Леонидом Андреевым. И всякий раз ярко всплывала в памяти эта буквально подаренная судьбой встреча тем давним августовским днём. Дочь М.Л. Лозинского, Наталья Михайловна Лозинская-Толстая, вспоминала, как они с мужем Никитой Алексеевичем Толстым, которого Чуковский знал с пятилетнего возраста, навестили его летом 1969 года, за два или три месяца до кончины. Чуковский проводил их до калитки своей дачи и долго смотрел им вслед, как бы прощаясь навсегда. Видимо, чувствовал, что видит знакомых в последний раз. В разное время и от разных людей, знавших Чуковского, я много слышал о нём. Так, известный исследователь творчества Леонида Андреева, уже упомянутый В.Н. Чуваков, побывавший в гостях у Чуковского ранней осенью 1966 года (об этом есть запись в опубликованном дневнике Чуковского (вместе с приезжавшим тогда из Швеции сыном Л. Андреева, Вадимом Андреевым, который шутя говорил о Чувакове: «Это страшный человек. Он знает о нашей семье больше, чем мы сами»), рассказывал, что Чуваков, искавший тогда литературоведчески образованного и работящего секретаря, внимательно присматривался к нему. И вскоре предложил ему эту «должность», убедившись в том, что это очень знающий, дотошный исследователь-архивист и порядочный человек. До этого Чувакова ему рекомендовал литературовед А.В. Храбровицкий, всю жизнь занимавшийся творчеством В.Г. Короленко. Чуваков выразил полное удовольствие от такого предложения, но впоследствии всё же отказался от него по причине затруднительности каждодневных поездок из Москвы в Переделкино и из-за нежелания оставлять работу в ИМЛИ. Но перед этим всё-таки приезжал в Переделкино для переговоров, был там приглашён к обеду. На столе находились водка, коньяк и что-то ещё. Чуковский осведомился, не желает ли он выпить (очевидно, проверял, пьющий человек или нет). Чуваков отказался. А затем Чуковский повёл его и других, оказавшихся в тот момент в доме гостей и посетителей (среди них была некая пожилая редакторша из какого-то издательства) в находившуюся рядом с дачей детскую библиотеку – это было обязательным правилом для всех посетителей. Все должны были смотреть, как Чуковский, одетый в костюм индейского вождя, шалит с детьми, бегая, прыгая и катаясь по полу. Все хлопали в ладоши и восхищались. По всей видимости, в таком поведении Чуковского был не только театральный элемент, но и ещё некоторый элемент некоего старческого сдвига, что подтверждается и другими аналогичными свидетельствами. А Олег Михайлов, близко знавший Чуковского в течение ряда лет и состоявший с ним в переписке (их знакомство началось с того, что Чуковскому понравилась статья молодого талантливого критика «Стиль, отвечающий теме» о его книге «Мастерство Некрасова», опубликованная в ноябрьском номере «Нового мира» в 1958 году. Чуковский назвал её в письме к литературоведу Ю.Г. Оксману «прелестной» и при этом отметил, что «сам Михайлов ещё лучше своей статьи»), рассказывал, как он, спросив однажды у Чуковского: «Корней Иванович, а почему вас не посадили?», услышал в ответ: «Потому что я всегда ложился спать в девять часов». А как-то разговор зашёл о большевистских деятелях, и Олег Михайлов сказал что-то об их жёсткости, нетерпимости, ортодоксальности. Чуковский возразил ему на это, что, напротив, они, по его мнению, были во многом романтиками (это суждение, очевидно, нельзя принимать за чистую монету, так как известно, что Чуковский ненавидел советский строй и его главных деятелей, и в его доме было одно время, можно сказать, своего рода диссидентское гнездо). Теперь, во многом благодаря Дому-музею в Переделкине (в своё время этот дом разрушался прямо-таки – на глазах), подвижнической деятельности внучки Чуковского, Елены Цезаревны Чуковской, осуществляющей очень полное и всестороннее издание его литературного наследия, эта необычайно колоритная фигура и «доброго сказочника», и язвительного, ядовитого, «отрицательного» критика, бившего всегда наотмашь, историка литературы и переводчика, в котором всегда чувствовался прежде всего писатель (не случайно одна из его дореволюционных книг имеет название «Критические рассказы»), единственный в своём роде мемуарист, непростой человек, не всегда бывавший искренним и доброжелательным, не тускнеет со временем, а напротив, высвечивается новыми гранями. И в его очередную годовщину мы остро ощущаем, что он «живой как жизнь».