СТАНИСЛАВ АЙДИНЯН

ПЬЕСА МАКСИМА ПАНФИЛОВА «В КРУГУ НОЧИ» –
О СЕРГЕЕ ЕСЕНИНЕ

Пьеса М. Панфилова «В кругу ночи» отправляет нас в драматургическое путешествие по судьбе Сергея Есенина. Действие начинается с монолога Поэта, произносимого в некоем инопространстве. Здесь присутствует ощущение безысходной отчуждённости от своего тела, от себя. Заканчивается этот первый, «камертонный», настраивающий на общую тональность пьесы монолог борхесианским мотивом, напоминающим «Круги руин», – «похожий на меня человек непонятными буквами пишет поэму о человеке, который в другом круглом застенке…». В принципе этот транслитературный мотив ведёт ещё дальше вглубь традиции – ко кругам Ада Данте…

Но далее в пьесе нет, исключая самый конец, больше подобного органного вознесения, нет больше прямой символизации. Впрочем, имеется два прямо символических «лица» или, скорее, две маски. Это на сцену вступают персонажи-константы. Они в дальнейшем, меняя обличия, в сущности, будут оставаться теми фигурами, которые ещё в традиции театра Ю. Завадского, называются ПДП – постоянно действующими персонажами…

Мужской персонаж – Неизвестный, впервые представленный как свидетель самоубийства Поэта, женский персонаж – Инония, получила своё имя от сфантазированной Есениным идиллической крестьянской страны Инонии – буквально – «иной страны». Имя звучит действительно и фантастично и женственно.

В принципе, действие всей пьесы можно, а возможно и должно, принять за своеобразную «астральную», эмоциональную модель посмертного «пробега» по жизни покончившего с собой поэта. Это своеобразная духовная ретроспектива… Мы знаем не только из книги Раймонда Моуди, но и по более ранним мистическим книгам, что человек перед уходом в иной мир как бы просматривает в основных моментах-вехах свою уже прожитую жизнь… Здесь же, в пьесе М. Панфилова, нет строго биографических эпизодов детства и юности, но есть камертонные линии – краткий пунктир взаимоотношений со всеми основными, с точки зрения драматурга, людьми Судьбы Есенина, теми, кто может психологически своим соприкосновением с ним пролить на его личность опредёленный свет…

Короче – происходящее видится путешествием Духа Есенина вспять по его живой жизни, впечатления которой у него, уже лежащего под белой простыней, становятся, как сказал Неизвестный – «мнимым стремлением, колеблющимся звуком…». То есть всё дальнейшее – это ещё и ещё шаги по лестнице отчуждения. Но лестница отчуждения, чьи ступени могут идти только вниз, ни в коем случае не цель и не самоцель. Она – причина гибели человека с поющей душою в мире, где души завёрнуты в саван одиночества.

Исследователи жизни Есенина настаивают на одиночестве поэта, несмотря на большой круг тех, кто считался его друзьями. В пьесе Есенин предстает окружённым, образно говоря, ночным кругом людей, но, используя метафору В.В. Розанова, ставшую названием одной из его книг, можно сказать, что это были люди Лунного света… То есть люди собственных страстей, собственных интересов и самолюбий, о которые, в конечном счёте, и разбилась стремившаяся забыться в вине, в дружбе, в скандалах, в гульбе больная, полудетская, знающая лирические бездны душа поэта…

Полное оттолкновение в результате диалога с З.Н. Райх, в пьесе её роль – всею собою дарить Поэту холод и непонимание, их она дарит щедро – она своего рода женщина в футляре, завёрнутая в боа своих светских интересов, своего собственного блеска, ей совершенно далёк, пограничен Есенин… Её кажущаяся случайной реплика: «Смотрите! Льдина.» – кажется весьма уместной и не случайной, как символ охлаждённости, непонимания…

Вторая подобная льдина непонимания предстаёт в обличии комиссара революционных театров – Мейерхольда, у которого вполне совместимы при постановке «Гамлета» финал трагедии с пением «Интернационала». Мейерхольд, как известно, действительно увёл у Есенина жену, всё ту же Зинаиду Райх. Сцена диалога с Мейерхольдом проникнута иронией. Но важны в ней не матримониальные подробности; наоборот, Есенин бывшую супругу как раз иронически-насмешливо Мейерхольду уступает. Значительно важнее, правда, сказанная Есениным фраза – «Если Станиславский бог театра, то ты – его сатана…» и Мейерхольду лестно такое сравнение, он напоминает, что были художники прошлого, почитавшие князя тьмы выше Бога… Вот от каких лунных страстей отшатывает Есенина, в жизни его тоже были богоборческие моменты, но они не доходили до такого ариманически-определённого экспериментально-коммунистического абсурда, в который попадал Мейерхольд. Всё-таки по всему РСФСРу ходил тогда в списках стихотворный ответ Есенина Демьяну Бедному, покусившемуся в агитационно-атеистическом раже на Христа…

Удачна и сцена в кафе поэтов. 1920-ые годы были определённо временем поэтических ристалищ и М. Панфилов драматургически эту колкую, несколько митинговую атмосферу передаёт.

Далее – дальнейшим пробегом во времени – со сцены пятой появляется и воцаряется на сцене «Знаменитая босоножка» Айседора Дункан… Её образ достаточно рельефен, хотя роль сначала смотрится несколько одолинейной – больно много говорит она о своих творческих намерениях в России, но с разворачиванием диалога (а в пьесе всё построено на диалогах и их сценических доконстатациях при помощи двух ПДП), взаимодействие персонажей становится всё естественней и художественно убедительней. Полны юмористическими акцентами все или почти все сцены, где участвует Дункан. В этой роли актрисе даются большие возможности для того, чтобы создать Образ…

Думаю, у Дункан не очень то, как и у Есенина, развита самоирония, оттого её роль должна играть не резко-характерная и не ультра-комедийная актриса… Природа юмора но и, одновременно, трагичность сцен рождается из надмирности, детскости как известной балерины, так и знаменитого поэта. Поэтому тут надо удерживаться от гротеска, не изображать типичную «Grand Dame» 1920-ых годов, а Характер…

Теплы и естественны диалоговые страницы, где передано общение Есенина и Мариенгофа. Чувствуется знакомство с мемуарами последнего. Но и здесь Есенин уходит от друга, ведь тот, если задуматься, умиляется его стихами, всё же больше видя в них чувствительность, сентиментальный флёр, а не лирико-трагическую глубину… В той же подспудной волне воспринимается и последняя сцена-встреча – последняя буря-непонимание в анфиладе-галерее подобных в пьесе – «Прогулка» с Бениславской, той, которая покончит потом с собой на его могиле… Но и она жёстко предрекает ему смерть. Впрочем, в её обвинениях Есенину есть и горькая, ядовитая капля правды. Но важна тут последняя констатация пустоты – Ни друзей, ни близких… Одни стихи… Решающий «рефрен»! И ещё монолог, обращённый к чёрному гостю, нежданно пришедшему в его сознание, но незримому Бениславской… Эта сцена столь же сильна эмоционально, как и сцена скандала, ранее данная в конце встречи и пития вина с Мариенгофом.

Исторически-мемуарно выверена и сцена свидания Есенина со Львом Троцким, который посвятил и ему статью в своей книге о литературе, увлечение которой он воспринял, сколь помнится, от своей старшей кузины, начальницы частной одесской гимназии, выгнанный из дома отцом. Он подолгу жил у неё. Эта преподавательница русской литературы была матерью известной советской поэтессы Веры Инбер.

Общение Троцкого с Есениным кончается предательским звонком Троцкого к Каменеву, отменяющим только что обещанное Есенину основание журнала. Иначе быть и не могло – не нужна была Троцкому русская исконная тема Есенина, нужен был пролетарский уклон поэзии, следующей за партией по магистральной, а не по попутной дороге…

И заключительная сцена. Поэт сидит на железной кровати посреди комнаты… Это снова не поэт, не его жизненный образ, а его дух… в котором остались осколки мечтаний о мужицкой земле обетованной, об избе с земляным полом, о воде в кадке под тяжёлым притвором… Но воду эту прилетает пить большая серая птица-призрак, откинувший с крышки кадки камни притвора… Этот прямой символ, которым оканчивается пьеса, начавшаяся также символически. Тут эту птицу можно прочесть как символ Судьбы, пьющей воду, – то есть по мистическому значению, – чувства человека… Человек по-латыни – «Аквариус» – от латинского – aqua – вода.

К чести драматурга надо сказать, что достигнуты в силу хорошего знакомства с первоисточниками правдоподобность и цельность пьесы, стрела постепенности летит уверенно и динамично от начала к концу. Действие не буксует на месте, и во власти актёров увеличить его темп, или замедлить.

Трагизм Образа основного героя также явен – запертый в полуглухом кольце нависшего над страной тёмного круга, он предчувствует свою смерть и умирает… Даже не умирает, а переходит в инопространство, под условную «синенькую лампочку»…

Ощущается, что пьеса написана режиссёром-профессионалом, – она очень зрима… Визуализация достигнута, несмотря на примат «словесного» материала над действиями, которые изойдут из умело и оправданно созданных мизансцен…

Так что автора, Максима Панфилова, следует поздравить с созданием историко-биографической пьесы, отразившей трагическую Судьбу Поэта, в своей творческой интерпретации. Подобных попыток, насколько мне известно, не делалось за последние десятилетия истории Театра, а если и делались, то не таким, – иным художественным, драматическим мазком, иной лирической тональностью…