ВИТАЛИЙ МОЛЧАНОВ

ВЕСЬ МИР – ТАЙГА

АСТРОЛОГ

Сжирали свечи темноту,
Вгрызаясь острыми зубами
В тягучий сумрак – факты лбами
Сшибались, канув в немоту.
Блеснув, созвездий парафраз
Проник на тонких мыслях-стропах
Сквозь линзы в рупор телескопа,
Стократ усилившись для глаз:
В Орле разгневан Волопас.

Кормил морозного коня
Январь простуженными снами.
Толстели стекла письменами –
И дата, с точностью до дня,
Забилась рыбой на столе,
Хватая воздух в диаграмме:
Вздох – это спад, стремится к драме,
А выдох – всплеск, чей пик в земле.
Астролог понял: «В феврале».

Пульсируя, шурупы звёзд
По шляпки вкручивались туго,
Напрасных ожиданий мука
Пророчеств расшатала мост,
Где годы жизни тесно в ряд
Связали предсказанья сутью.
Морозный конь бьёт ставни грудью,
И космос дышит в циферблат.
Что жизнь? Секундный взгляд назад.

Лакали свечи темноту,
Любовь сучила тихо пряжу.
На шляпе неба туч плюмажи
В Орле скрывали суету.
Попив парного молока,
Астролог вышел утром к смерти.
По кронам дунул лёгкий ветер,
Стряхнув тяжёлые снега:
Сбылось! Сбывается пока.

ШАМАН

На его немытой шее – банка «Пепси», амулет.
Бьётся юность в тощем теле, cам же выглядит как дед.
Волос сед, тесёмкой схвачен, вместо бубна – барабан.
Пыль столбом – в шинели скачет городской дурак Шаман.

Час рассветный – для камланья; у фонтана босиком,
Словно жертва на закланье – в дробном танце круговом,
Плачет, морщится, смеётся под затейливый мотив.
Вдруг к прохожему метнётся, бормоча речитатив:

«Мир – тайга, вы все не люди – волки, рыси и песцы.
Крови мало? Так добудьте, жрите слабых, подлецы.
Люди – звери, души – тундры: мох, лишайник, мерзлота.
Сколько дерзких, тонких, мудрых провалилось в бездну рта?..»

Кто-то в страхе отшатнётся, тыча пальцем в телефон.
Кто-то громко рассмеётся, кто-то врежет сапогом…
Тёмно-синий с красным кантом, взяв Шамана за бока,
Мелочь стащит, после, франтом, пропоет: «Весь мир – тайга».

На работу люди-тундры, шаг ускорив, проскользнут.
Равнодушной, снежной пудрой чумы сердца заметут…
Как медведь в углу таёжном, cпит Шаман, обняв сосну.
Мaша-школьница, возможно, завтрак свой отдаст ему.

РОБОТ ТАНЯ

Таня лепит пельмени в «Диете» до позднего вечера,
Надо больше лепить – платят сдельно за каждый пельмень.
Тесто-фарш, тесто-фарш-и-мука – в заморочках заверчена,
Будто робот живой производства родных деревень.

Таня хату снимает с подругой-землячкой, уборщицей,
Тоже робот – метёт три двора, моет каждый подъезд.
И грустят они вместе – домой бы, да там одиночество,
Парни в городе, здесь, где так много для роботов мест.

Таня любит таксиста, весёлый мужчина, настойчивый,
«От сохи», работящий, но кризис все планы сломал.
У него порожняк, а она, как всегда заморочена,
Лепит, лепит – стремится на свадьбу слепить капитал.

Таня смотрит кино: бьются роботы, в латы одетые.
Только люди умнее – восстание глохнет машин.
А Луна, как пельмень недолепленный, жалобно сетует:
– Ты долепишь меня? Спать ложись, вновь с утра в магазин…

ПОРТНОЙ

Мы часто смотрим на часы одним глазком, легко и просто.
А стрелки-ножницы снуют: «Щёлк-щёлк, закройщик, поспеши
Судьбу порезать на куски, портной потом сошьёт по росту
Из разноцветных лоскутков костюм для зябнущей души.

Всё чаще серые тона с зелёным галстуком надежды…
Нелепо, грустно? Ну и пусть, получше, чем на рукаве
Золототканого сукна проступит грязь, черня одежды, –
Знать был хозяин богачом, но пачкал руки по злобе.

Умельца ровные стежки сшивают тщательно лохмотья, –
Убоги ткани, но чисты, иголка излучает свет…
Другое время на часах, иди, душа, в свои угодья:
Cтупенькой вверх – ступенькой вниз, набросив тряпки прошлых лет.

Мы часто смотрим на часы одним глазком, легко и просто.
А, может, стоит поглядеть чуть-чуть внимательней порой?
Не за горами спрятан миг, когда костюм пошив по росту,
Его примерить на себя предложит опытный портной.

МАЛЕНЬКИЙ ПРИНЦ ФРАНСУА

– Месье, я смеялся во время диктанта
Совсем не нарочно – шепнула мне парта,
Что раньше была корабельной сосной.
Но с детства страдала морскою болезнью,
Поэтому плотник Анри из предместья
Поехал на верфь с древесиной другой.
Бедняжке обидно, она проскрипела,
Что дух флибустьера таит её тело.
Зовут океаны: «Покинь материк,
Подальше от классa, от школы, Парижa,
И там, где волна тебе щёки оближет,
Зовись гордо шхуной «Акулий плавник!»
Месье, Вы поверьте, смеялся сквозь слёзы.
В минувшую среду – почище курьёзы.
По нашему парку в обнимку брели
Два карпа в плащах и вишневых беретах,
В киоск направлялись, купить там газеты,
Да видно в бистро перебрали шабли.
А пони, который в конюшне Фламандца
Работает частным учителем танцев,
На праздник воскресный устроил канкан:
Подковы на мощных ногах першеронов
Дробили брусчатку, взлетали попоны…
И – сел на свою же фуражку ажан.
…Иллюзии детства живут вместе с нами:
Из капли дождя вдруг родится цунами,
От мелкой обиды случится война.
Пусть взрослым нелепое кажется грустным,
Фантазия пропуском станет в искусство.
– Месье, Вы не будьте строги c Франсуа…

СИНДБАД

Глаза вцепились в потолок.
Прожилками мясного студня
Пьют злобу трещин – чёрный сок
Рутинных заполошных будней.
Лень обездвижила корабль –
Кровать бессонницы Cиндбада,
И не поднимет с пола таль
Тяжёлый якорь. Нет возврата
К безумству молодых морей.
Под парусами-простынями,
Как в морге – штиль. Теперь Борей
С другими пьянствует друзьями.
Ему бы распахнуть окно,
И дверь открыть: «Входи без стука».
Но страшно на родное дно
Впустить раскаркавшихся рухов,
Циклопов-дворников, шаги
Чужих скелетов в форме власти…
А в полушариях пески,
Пересыпаясь пеплом страсти,
Воспоминаньями текут,
Итожа, приближая к смерти:
«Синдбад был мореход и плут,
Но сел на мель и свыкся с этим».