БОРИС ВОЛЬФСОН

МИРЫ

ГАЛЬКА

Единые в своем многообразьи
и столь разнообразные в единстве,
совместно образующие берег
и дно – в объединяющем несходстве,

обкатанные морем за столетья,
утратившие острые углы
и всё же сохранившие отдельность,
свой собственный характер, уникальность,

различие размеров и окраски,
и тяжесть, и особенности формы,
всего сильней заметные у кромки
прибоя. В этом главный парадокс:

их крапчатость, пятнистость, полосатость,
полупрозрачность, дымчатость и яркость –
всё то, что волны сгладить не сумели,
они же помогают проявить.

Подбрасываю гальку на ладони,
пытаясь разобраться, что же это:
песчинка бытия в безликой массе
или тот самый философский камень,
в котором смысл и тайна мирозданья,
краеугольный камень, перл творенья?

Ответа нет. Секрет не раскрывая,
прибой бормочет глухо и невнятно…

И осознав, что рисковать не вправе,
исполненный похвального смиренья,
кладу я гальку бережно на место,
чтоб равновесье в мире сохранить.

ТОЧКА ВОЗВРАТА

1.

Наш мир когда-то был рождён
по слову или же из слова.
Слова истёрлись как основа
почти распавшихся времён.

И вот, забыв про светофор,
везёт в безмолвие изгнанья
слова и знаки препинанья
сомнамбулический шофёр.

Он кто угодно, но не трус,
скорее – несколько рассеян,
но твёрдо помнит, что на север
доставить должен этот груз.

Бросая взгляд поверх голов,
в край пауз, вздохов, междометий
он, как рыбак с тяжёлой сетью,
угрюмо тащит свой улов.

Дорогой снежною пыля,
он, всё ещё владея речью,
теряет сущность человечью
близ абсолютного нуля.

Под ним замёрзший материк,
и Бог над ним не безобиден,
и мир безлюден и безвиден,
поскольку снова безъязык.

След шин дробится, как пунктир
в конце измятого листочка.
И лишь любовь горит, как точка,
с которой вновь начнётся мир.

2.

Узкий лист препарирует каплю, смотри:
он разрезал её пополам, будто скальпель,
обнаружив, что капля содержит внутри
пару точно таких же уменьшенных капель.

Их короткая роль до предела проста:
превратившись в две линзы у острого края,
эти капли, сползая по стенкам листа,
в свой черёд препарируют их, преломляя.

Искажается смысл, ускользает из рук
пониманье единства разъятой природы.
Но шлифует две капли седой Левенгук,
как когда-то Гораций латинские оды.

Он их вставит торжественно в свой микроскоп,
винт подкрутит, с огнём неофита во взоре
изучая бесчисленных рыбок-амёб
и морские сраженья галер-инфузорий.

Он открыл этот мир, отодвинул засов
и спешит разобраться во всём понемногу.
Остальное потом разъяснит Пикассо,
сам идущий порой за советом к Ван Гогу.

Ну а в каплях бушует нешуточный шторм,
порождая научные свары и споры:
Гейзенбергу учиться советует Борн,
нет конца разногласьям Эйнштейна и Бора.

Их поэт примирит, говоря: нацеди
молодого вина – чтоб до самого края –
и сквозь призму стакана беспечно следи,
как две капли скользят, на краю замирая.

Влажный след повторяет листа кривизну –
знак вопроса, незнания нашего знак ли –
с точкой там, где сливаются снова в одну
отразившие небо бездонные капли.

3.

Мы говорим: «По логике вещей».
Но где же тот профессор кислых щей,
который нам покажет эти вещи –
да так, чтобы иные знатоки,
вкусив с утра лекарство от тоски,
не восклицали: «Он опять клевещет!»?

А с логикой у нас совсем беда:
мы плохо различаем «нет» и «да»,
не признаём «быть может» и «как будто»,
и суеверье верою зовём,
и третий нужен нам, когда вдвоём –
побыть вдвоём нам выпала минута.

Но – «терциум нон датур*» – не дано
нам третьего дождаться: он давно
с двумя другими осушает тару, –
один – Отец, другой – бесплотный Дух,
а наш – Сынок – моложе этих двух,
но тоже не дурак хлебнуть нектару.

А с пьяных глаз двоится естество,
троится, переходит в вещество
энергия отчаянного зова.
Но остывает вещь, теряя вид,
и буквы покидают алфавит,
и точка там, где раньше было Слово.
…………………………………………..

Проснёмся на рассвете: голова
ещё бастует, но слова, слова
всплывают в ней и, резкость обретая,
с души похмельной сбрасывают гнёт.
А Третий нашу точку зачеркнёт:
«Не бойтесь, – скажет, – это запятая».
____
* Tertium non datur (лат.) – принцип классической формальной логики, утверждающий, что всякое суждение или истинно, или ложно, третьего не дано (закон исключённого третьего).

НА РУИНАХ ТАНАИСА

Дождь слепой не нуждается в поводыре,
а глухие раскаты далёкого грома –
в слуховом аппарате: как двор детворе,
эта местность давно им на ощупь знакома.

Ну а нам не помогут ни зренье, ни слух,
к двум погибшим эпохам скользя по спирали,
осознать, на руинах которой из двух
мы себя обрели и опять потеряли.

Всё рождённое рано иль поздно должно
вниз по Стиксу уплыть на пароме Харона.
Прорастает сквозь древние камни зерно,
занесённое ветром из времени она.

Здесь скрестились великих империй пути,
но пресёкся один, а другой на исходе, –
и купцам уже некуда больше идти,
и бивак не покинуть усталой пехоте.

В этом городе зданьям не нужен ремонт.
Он устал, он уснул, он себе не приснится.
Но катает валы несмолкающий Понт,
и подходит гроза, и сверкают зарницы.

И витает, не выветрен, не побеждён,
над камнями, где мы только тени отныне,
запах пыли, утоптанной тёплым дождём,
перемешанный с запахом горькой полыни.

МИРЫ

Свет зажечь – налетят комары.
Так лежу – в темноте и без сна.
Сортирую на ощупь миры,
суть которых мне днем не ясна.

Ну а ночью, из списка услуг
бесполезное зренье убрав,
различить их пытаюсь на слух,
вкус и запах узнать без приправ.

Старый мир – он уже мягковат,
пахнет скисшим в тепле молоком.
Новый мир – в миллион мегаватт, –
я с ним хуже, признаться, знаком.

Старый мир был и крут, и жесток,
но утратил упругость и стать.
В темноте он присел на шесток,
как сверчок, и его не достать.

Ну а новый вовсю свиристит,
оцифрован, циничен и спор,
не трансформер, скорей – трансвестит.
Но усталость сочится из пор.

Это я утомлен, а не он.
Я отстал, устарел, нездоров.
Мне б уснуть, но врубают неон
за окном. Значит, жди комаров.

Что ж, пора отряхнуть старый прах,
оценить незнакомую взвесь…
Но, запутавшись в этих мирах,
я как будто не там и не здесь.

Ты такая же. Нам бы вдвоём
жить на кромке ничейной земли –
в этом мире, моём и твоём,
где бы нас отыскать не смогли.

Чтоб о прерванных связях забыть,
чтобы время текло, как река,
и в ночной тишине, так и быть,
раздавалась лишь песня сверчка.

***

…и всё-таки остаться, уходя, –
стать сумерками, сыростью, озоном,
далёким громом, комариным звоном,
под скрипы ставень шорохом дождя,

дрожаньем мокрых листьев и теней
мельканием на выцветших обоях
и лишь порой в сердечных перебоях
напоминаньем пролетевших дней.

Но чтоб покой ваш не нарушить впредь,
собой не потревожить ненароком, –
присутствие своё одним намёком
лишь обозначить и опять стереть.

И стать небесным облачком, дымком,
расстаться с бесполезными словами
и отрешённо наблюдать за вами
без слов, как будто прежде не знаком.

Потом и вовсе, разрывая нить,
исчезнуть, раствориться в блёклой сини
и позабыть лицо, походку, имя, –
и лишь тогда… да нет, не разлюбить.