ЮЛИЯ ДОЛГАНОВСКИХ

ЧУТЬ СЛЫШНЫЙ ПРИВКУС КИСЛОРОДА

КОНЕЧНО, ЭТО БУДЕТ СТРАННО…

Конечно, это будет странно –
однажды воды Иордана
уйдут под лёд,
а над Кшипрой,
качая ветхой головой –
так мирт качает голой веткой –
волшебный слон зальёт каток.

Весь туристический поток,
качнувшись на мосту Риальто –
каков кульбит! тройное сальто! –
коснётся льда грудною клеткой
и многоликою толпой
поедет вдаль, а за собой
потянет сумки, чемоданы…

И это тоже будет странно –
страницы старого Корана
среди напевных, пряных сур
предъявят тишину иврита
библейского, но сигнатур
Бог не оставил – Книга сшита
разноязыкою гурьбой.

…Качая ветхой головой –
так мирт качает голой веткой –
летит Земля в ледовой клетке
без нас, без книг, без чемоданов.
Скользит печальный слон.
Как странно –
всего лишь воды Иордана
ушли под лёд.
А над Кшипрой…

МОЛЧАНИЕ

          Идут слова – молчаний Каины…
                                   В. Хлебников

Погибло слово. Грозный росчерк
разрезал черноту угла –
чем ночь длинней, тем день короче,
не вспыхнет свет – здесь небо ропщет
дождями на твои луга.

Травы некошеное племя
течёт, не чуя берегов –
так землю вспарывает лемех,
так дремлет лес под птичий лепет,
так люди ждут своих богов.

Речь не слышна – лишь лёгкий шелест,
неутолимая алчба
высушивает реки, стелет
покров червлёный. Лиловеет
рубец позорного столба,

чьи корни оплели окраины.
…Во рту расцвёл болиголов.
Нет, не слова – молчаний Каины,
молчание – вот Каин слов.

ДОН-КИХО

Чугунный Дон Кихо – игрушечная шпага,
прочитанная кни в негнущейся руке.
Прожорливое вре упорно, шаг за шагом,
глотает скрип каре и стрёкот кастанье.

Какой анжамбема! Бравурная Ла-Манча
врывается, как смерч, в суровые Касли!
Холодного плеча коснусь – а был ли мальчик?
Ответа нет, а ло… а лошади всё шли

по берегу реки, переставляли ноги,
неспешно погружа в стареющий песок.
Мой бедный Росина! Ты был одним из многих,
и тень твоя грустит среди притихших строк.

…В заржавленных руках болит копьё Лонгина,
на острие копья качается Грааль.
Превозмогая вре, толкающее в спину,
чугуня каждый шаг, идёт идальго вдаль.

САГА О ДЕРЕВЬЯХ

На ещё не открытой планете Я л м е з
обитают двуногие и к е в о л е ч –
волоокие женщины крошат алмаз,
меднокрылые птицы слетают с их плеч.

Чудо-женщины трудятся в поте лица –
выкорчёвывают из сиаля дома,
не жалеют лачуг, не оставят дворца –
расчищают Я л м е з для деревьев-громад.

Оседлав меднокрылых, плывут к облакам –
в колыбелях, среди непролазных ветвей,
тонко плачут беспомощные и ш ы л а м,
ждут они волооких своих матерей.

Льётся небо, течёт через край о к о л о м –
и ш ы л а м, напитавшись, раскрошит алмаз
и с улыбкой сорвёт распустившийся дом
на ещё не открытой планете Я л м е з.

***

Вот вы говорите, что нет у деревьев рук,
что ветер колышет крону – и ветви шумят.
Но это неправда! Когда покидают юг
перелётные птицы и к нам на север летят,

их встречают деревья приветственным взмахом ветвей,
их зовут вразнобой деревья – ко мне! ко мне! –
и птицы садятся, чтоб вывести в мир сыновей
и дочерей – навстречу тревожной весне.

Дерево держит в объятьях своих колыбель,
дерево песню поёт – баю-бай, баю-бай,
солнце окрестит птенцов – ветвяная купель
выдержит бурю, и дождь, и озлобленный грай.

Куда б ни стремилась птица, замкнётся круг –
вдруг потускнеет лето, и на крыло
встанут птенцы, рекой потекут на юг –
туда, где ещё тепло, где ещё светло.

Я РАССКАЖУ ТЕБЕ, РЫШАРД…

      tak mało radości –
      córki bogów w naszych wierszach Ryszardzie*
                   Збигнев Херберт, «Рышарду Крыницкому – письмо»

Я расскажу тебе, Рышард, как воет в груди
ветер, захваченный в плен у морских берегов.
Рыщет мой пленник среди золотых валунов –
слов, столь тяжёлых, что мне не понять, не поднять.
Голос, срываясь, скользит по их гладким бокам,
падает голос и тает в солёной волне.

Горлица мелким стежком вышивает узор –
это звезда обронила в полёте крыло?
или трезубец войны, что пронзил остриём
веру, надежду и отзвук забытой любви?
Голос, срываясь, скользит к охладевшим пескам,
падает голос и вмиг зарастает травой.

Что за трава, скажешь ты, на холодном песке?
Рышард, мой Рышард, тебе ли названья не знать?
Боги покинули берег, оставили нас –
голос, лишившись опоры, стремится к земле –
силу найти – не найдя, поскорей умереть.
И разгибает колени трава-говорун,

и поднимает на хрупких зелёных руках
те валуны, что порочным металлом блестят,
те валуны, что надменны и столь тяжелы –
но не срывается, но не даёт им скользить –
тянет трава-говорун валуны к небесам,
чтобы с размаху разбить их о толщу воды.

Рышард! Послушай, как море, проснувшись, взревёт!
Выбросит волны на берег, погубит траву,
перемешает и звёзды, и горлиц – с песком,
голос и ветер сольются и вновь зазвучат.
…Боги вернутся на берег, детей приведут,
солнце согреет песок, засверкают на нём

свежеотлитые морем цехины-слова –
радости, дщери богов, будет столько в стихах,
сколько, о Рышард, в ладони ты сможешь набрать –
и принести этот дар замолчавшей траве,

горлице, ветру и даже летящей звезде,
что обронила крыло у морских берегов.
____
* так мало радости – дочери богов в наших стихах Рышард (перевод с польского, пунктуация З. Херберта)

МЁД

В субботний вечер погружаешься, что в мёд –
жужжишь и набиваешь брюшко негой,
краюшка солнца тает в тёплой кружке неба –
а сколько неба! –
будто кто-то льёт и льёт
лазурь из нескудеющей руки.

Прозрачен мёд, легки и редки пузырьки –
тронь хоботком –
чуть слышный привкус кислорода
запомни – вдох! – и тонкокрылая порода
на дно отчаянно потянет вопреки
привычке быть на грани синего и трав.

Коварен мёд – и выдох резок и кровав –
а сколько боли!
Опустевших средостений
касается озябшая рука
в надежде, что случится воскресенье.
…Снисходит смерть –
легка, сладка и глубока.