АННА ГАЛАНИНА

ДВА СЕЗОНА В ТРИ ДОЖДЯ

***

Я проснулась, чтоб присниться –
я давно пообещала.
А вокруг – чужие лица,
рваный парус у причала,
чёрный кот замёл дорогу,
чёрт на рее корчит рожи…
Здесь ли строить недотрогу,
где Весёлый Роджер ожил?
В мутном небе альбатросы,
башмаки дырявы, сети…
На столе – пиастров россыпь,
и фонарь украдкой светит.
Карта мира и сокровищ…
Нет на ней дороги к дому.
И нелепо хмурить брови
в снах, обещанных другому.

***

В той таверне остановиться
мог любой, и харч был недорог.
А хозяйке было лет тридцать,
моряку – пожалуй, за сорок.
Он спешил, был странным немножко…
– Как зовут, моряк?
– Можно Грэем.
Засмеялась, глядя в окошко,
руки над кастрюлями грея,
и запела что-то про берег
и шторма девятого балла.
А когда он вышел за двери –
вслед ему рукой помахала.
После – вилки чистила мелом
и сама себе улыбалась…
Жаль, что показать не успела
аленький заштопанный парус.

***

Чемоданы ползут черепахами,
пассажиры идут караванами,
путевые обходчики – пахари,
проверяют пути между странами.
Проводницы плывут вереницею
и разносят чаи в подстаканниках,
провожают их взглядами рыцари
в разноцветных и мятых подштанниках.
Машинисты бессонно-усталые
восседают за пультами-башнями.
Чередой – поезда за составами,
полосой – перелески за пашнями.
Вдоль пути – города с полустанками,
в них живут неприметные граждане
и глядят сквозь окошки да ставеньки,
и дорога мерещится каждому.

***

Путеводной рекламы месиво
все пути и дороги залило,
занавесками машет весело
забегаловка привокзальная.

На пороге стоит буфетчица –
хороша, как реклама бубликов.
Усмехаясь, глядит, как мечется
по перрону шальная публика,

восвояси не зло топорщится
и бесстрашно к метро трамбуется.
Вслед за дворником и уборщицей
их сметает куда-то улица,

там вдали – переливы звонами
и щебечет бульвар трамваями…
Там становятся люди волнами,
и огнями в окне, и сваями.

***

Дом закрыт на два ключа
в три неполных оборота –
не откроешь сгоряча.
Позвонив, услышишь: «Кто там?»,
и ответишь: «Кто-нибудь».
Это славное начало
для того, кто держит путь
до порога от причала.
Я открою, может быть:
расставанье – повод веский.
Дождь начнёт морзянку бить
по окну с весёлым треском,
транспорантик теребя,
где вождём хранимы даты:
от нежданного тебя
до забытого когда-то
два сезона в три дождя,
пара линий на ладони
и от прежнего вождя
гвоздь, забитый в подоконник.

***

Хмурого города свет слеп,
каждый фонарь без причин бежев.
Лужи обходятся след в след
неторопливо, почти нежно.
Скачут автобусы: прыг-скок,
каплями в окнах блестят лица.
Если бы только трамвай смог,
он бы над рельсами взмыл птицей –
штанги расправив, смахнул пыль
серых дождей с кружевной тучи.
И тротуар бы за ним плыл,
весело морщась, а был – скучен.
А пассажиры, мокрей туч,
пели бы песни, открыв окна,
и глупый город бежал прочь
к лесу – неважно, каким боком.

***

Грея солнце на ладонях,
приготовила обед.
Занавеска в маков цвет
прилегла на подоконник
и глядит себе во двор,
где старушечки-соседки
оседлали табуретки
спозаранку, с давних пор.
Между ними, невесом,
рыжий кот обходит лужи.
Он придёт ко мне на ужин –
чтоб согреть на лапах дом.

***

Вечер лимоновый. День – к ночи…
Сонно кружит вертолёт – мухой,
облако спелое рвёт в клочья
и от натуги жужжит глухо.

Солнце стекает за край света –
прямо в туман, от реки справа,
ветер вишнёвый летит с веток
и опадает росой в травы.

Прошелестел вертолёт – тенью,
и за туманом исчез в прочерк.
Что-то проходит – весна, день ли…
Пух одуванчиковых точек.

***

Весь шар земной обойду едва ли я,
зато в одном я почти уверена –
что после смерти рвану в Италию
и непременно потом – в Америку.
Теперь понятна судьбы ирония,
но задохнётся она в бессилии,
когда заметит мой след в Японии,
и дивный призрак – в лесах Бразилии.
Явилось глобуса откровение –
по мне удача, конечно, плакала,
и вальс прощальный танцуя в Вене, я
уйду под звон колокольный в Кракове.
Но как бы ни был весь мир прекраснее, –
чтоб жизнь запомнилась послевкусием,
я загляну перед вечным странствием
в глаза болотные Белоруссии.