ЮЛИЯ ШОКОЛ

ПОВОД СОБИРАТЬ ВЕЩИ

ПОВОД СОБИРАТЬ ВЕЩИ

говорили-балакали, а слез – точно кот наплакал:
«nihil lacrima…» и так далее всё по списку.
осень красит листву, словно ногти, оранжевым лаком,
только в память ныряешь резко, как в воду с пирса
колокольным летом /лазурь и мёд двадцать пятым кадром –
подсознание их хранит, что зеницу ока/
воспоминания растут цветами в огромных кадках,
не польёшь пару раз – расстроенно станешь охать.
так и будут стоять их скелеты на подоконнике,
закрывая прекрасный вид на дорогу в вечность.
первое бессмертие испечётся, конечно, комом.
только это не повод уже собирать вещи.

НЕ ПРИЕЗЖАЙ

не приезжай, здесь слепоглухонемые ночи,
свет полуправд не мощнее стоваттных лампочек.
с каждым днем разговоры делаются короче,
словно крики ласточек.

не приезжай, здесь нашпигована тьма взрывчаткой,
как рождественский гусь с зашитым внутри яблоком.
ненаписанное становится непечатным,
лица людей – дряблые.

не приезжай, здесь у памяти свои правила,
и внутри неё пустоты необозримые,
я прошу /слишком долго она меня правила/
просто забери меня.

забери туда, где ночи поют и шепчутся
и где отогнать их можно любым фонариком.
эта тьма обглодала у лампочки часть лица.
нас – всего лишь ранила.

МЕДЕЯ

мёдом сочится имя твоё, медея.
сонный ясон – и горькое он затеял.
станешь змеёй сама, раз змею пригрела
в сладкой сдобе тела.

жжётся крапивой имя твоё… в колхиде
скорбь такова стоит, что и лиц не видно.
в сердце любовь засела драконьим зубом –
больше не забудешь.

в каждой жене, которую предавали,
всё замолкает, кроме холодной стали.
очи закроешь, только внутри горгона
объявляет гонку.

кровью сочится имя твоё, медея.
кто бы сказал, ты женщина или демон?
– больно тебе, ясон? ну скажи «довольно»!
мне ведь тоже больно…

ЯБЛОЧНАЯ ФИЛОСОФИЯ

переливается из пустого в порожнее,
в будущее перемалывается прошлое –
никому не нужное, вовсе не прошенное,
словно колос ржаной, скошенное –
ношеный-переношеный
секонд-хенд.

где взять силы для этой ноши нам,
послушай, а?
чтобы пить чаи, по-хомячьи догрызать сушки
и не решать проблемы большие, насущные,
в наших радостях и печалях пасущиеся.
ты кому-то берег/часть суши, но
на веревке бельевой сушится
континент.

перед смертью ньютонову яблоку видится
целая жизнь: как срывает легко бесс-ты-дница
и как бабушка лишает его солидности –
тройки-костюма из тонкой шкурки.
завидная
дышит шарлотка: как-то свидимся!
смерти нет.

А СЕЙЧАС ВЫЛЕТИТ ПТИЧКА

у мамы внутри поселилась большая птица,
чтоб выклевать маму по зернышкам, по крупицам.
ей мама – кормушка.
я плакала, пощади же!
ведь зёрна в груди моей и вкусней, и ближе.

к весне мама стала, как стебель бамбука, полой,
ходила, уже не касаясь ни стен, ни пола.
на каждое наше «люблю» отвечало эхо,
а после собрало вещи да и уехало.

а к лету… давайте не будем сейчас о лете.
к груди прижималась – и слышала птичий клекот.
щекой ощущала, как воздух проходит мимо,
так необратимо, о боже, необратимо!

когда на кровати стал виден лишь контур тела,
бог камерой щёлкнул –
и птичка
к нему
взлетела.

НЕСОГЛАСНЫЕ

лбл
выпадают гласные
а согласные – остаются
несогласные молча в сторонке курят
оттого я безгласная и безглазая в строю це-
лую вечность
словно камера-обскура
отражаю перевёрнутое нечто
и кузнечик
света бьётся в чёрном ящике
прости мне
эту вечность
кто поставил небо на автоответчик?
самое сложное кажется простым
и
стылым
осень простыла пьёт облепиховый чай солнца
что нам гласные раз живём мы негласно
чтоб не сглазили
лёгок словно птичье пёрышко сон це-
пеллина
если спросят –
не признавайся

МУЗЫКА

всяк входящий сюда лишь надежду оставь,
а всё прочее
выбрось,
и
безголосая флейта раскрыла уста,
и чувствительней вибрисс
струны скрипки.
мой мальчик,
когда бы ты знал,
как рождается музыка!
и увидел, как песня открыла глаза,
просто песня открыла слепые глаза…
о
этот гордиев узел
языка развязать нам с тобой не дано.
до-ре-ми же меня, допой,
чтобы мир не окончился прямо на до,
чтоб вернуться с тобой
домой.

ДЕРЕВЬЯ

деревья скрипят старушечьими голосами,
деревья понять можно – сегодня у них саммит.
причина – резкое падение курса листьев.
всего-то ноябрь.
если выживешь – помолись им.

пространство молчит – мы неправильно переводим
с тиши на русский.
у вселенной отходят воды,
рождается солнце – вперед головой, и вечно
деревья под ним продолжают своё вече.

забрать бы всё это – и горькое, и больное:
по парам, по звукам, не уподобляясь ною.
уже не хватает широт и долгот души мне.
мы маленькие…
хоть и думаем, что большие.

LIGHTSHOT

выходишь в свет – и свет выходит в люди,
где саломея голову на блюде
несёт – твою, мою? – не разглядеть, и
в пыли, как воробьи, гуляют дети,
в одну слепую искренность одеты.

хоть чёт, хоть нечет – всё равно не любит
тебя никто – краплёные ромашки
судьба подсунет, о моя голуба.
бывает, в молоко – и то промажешь.

глаза закроешь, только веки помнят,
как свет выходит за границы комнат.
всё помнят веки – на века вперёд, но
диктует память строго очерёдность,
уже не зная, кто откуда родом…

впадают вещи то в маразм, то в кому,
впадают люди, что гораздо хуже,
в других людей – и жизнь печётся комом,
и свет внутри – горяч и отутюжен.

ЗВЁЗДОЧКА

отпускаю легко – никогда не держала, но
вечность оптом торгует часами лежалыми,
их никто никогда не берёт.
перед новыми годами, днями ли судными,
закупаясь людьми, мишурой и посудою,
потихоньку волхвует народ.

раньше было иначе, все эти иначества
незаметны почти и едва обозначены,
словно швы, на изнанке души.
снег уже оторвался от неба плаценты, и
нынче жирность его – двадцати двух процентная –
ах сметанность сугробов больших!
увезут в тридевятое царство на саночках…
тишина, будто лужа, льдом схвачена – за ночь-то
звук внутри замерзает. и вот
открываю глаза: ни метели, ни вечности,
все, что спрошено было – подавно отвечено.
только звёздочка в небе плывёт.