РОМАН КАЗИМИРСКИЙ

ЖИВЕЕ ЖИВЫХ

МАЛЕНЬКИЙ МУК

Объясняешь себя, словно ты – идиома какая-то.
Сколько доводов, мама родная, сколько причин!
И спасали тебя, как спасали рядового Райана,
и убивали – то исподтишка, а то и один на один.

То ты жуткий, как антропогенная рептилия,
то няшный, как человек-паук.
Но это внутри. Снаружи ты офисное бессилие.
Поразительно маленький Мук.

ЖИВЕЕ ЖИВЫХ

Я иду по проводу, зелёному, как изумрудный город.
Я ношу очки с усатыми улыбками.
В глаза смеются светофоры, старики-поребрики
подмигивают хитро из-под ног,
они живее все живых.

Я вишу на проводе, зелёном, словно изумрудный город,
я ношу ботинки на одну и ту же ногу.
На моих носках наскальные рисунки, оттиски
проспавших воскресение богов –
они живее всех живых.

Я грызу зелёный провод изумрудными зубами,
искры освещают дровосеков, львов, страшил и иже с ними,
мне ворона намекает на другое место,
где потерянное время возвращается,
живее всех живых.

ТОНКАЯ ЛИНИЯ

Могильщик вгрызается в землю настырно,
как нищий, стащивший с прилавка тушёнку
в попытке найти в ней таблетку от смерти.
А ты наблюдаешь. Ведь ты – наблюдатель.
Такая работа, ничто не попишешь.
Удобных позиций не так уж и много,
раз занял такую – сиди, не брыкайся.
Надежда на то, что найдётся ответственный,
непостижима и непререкаема,
как надоевший домашний аквариум
с грязной водой и голодными рыбами.
Сток закавычен привычными досками,
в каждой имеется гвоздь милосердия,
метящий в лоб, но лишающий зрения
то ли по глупости, то ли по слепости.
Впрочем, неважно. Имеет значение
лишь одинокая тонкая линия,
что разделяет на «будет» и «может быть»
всё, что имеем в остатке от жизни.

КИРПИЧНЫЙ СОК

Заглянул в себя, а там глаза
смотрят на меня с немым вопросом.
Мол, какого чёрта – и вообще.
Вышел из себя, и всё, как прежде,
на местах, по полочкам, в размер,
как у Менделеева в таблице.
Может быть, внутри я так широк,
так велик и так неописуем,
что во мне есть место для двоих,
для троих – и даже многих сотен.
Или всё как раз наоборот:
я так тесен, что не умещаю
самого себя – не то, что тех,
кто хотел бы поселиться рядом.
Выглянул в окно, а там окно,
из которого таращит стекла
человек.
Его кирпичный сок
красит трещины моих ладоней.

ЗАВТРА ВЧЕРА

Последний день настал – пиши пропало.
Наставил нам рога, пришил нам хвост.
Теперь что в цирк, что к Богу – в полный рост,
без логики конца,
без истины начала.

За камнем трёх сторон детектор веры
шмонает каждого, кто не свистел с горы,
не бил перчаткой и не звал к барьеру
поэтов преждевременной поры.

А завтра – новый день и свежий ракурс:
всё, как вчера, но с чистого листа.
Бумага стерпит кривизну моста
из края чёрствых лиц
в край бутафорских лакомств.

***

Ничем не пахнущий пейзаж распахивает плащ,
как тот мужик, что ловит девок в тёмной подворотне.
Его исподнее – то смех, то плач, то равнодушие, то злоба.
И если б знать, что под обивкой гроба
есть что-то кроме дерева, то гроб
сойдёт за новенький натёртый воском плот,
в котором на прикуриватель глаз швейцарская гарантия.
Послушайте, ведь эта живопись гвоздями по стеклу
объединяет тошноту с мучительной истомой,
чарующие дали – с лапой обезьяны,
старательно малюющей портрет компостной ямы
кого-то для, чего-то ради.
Кареты нет. И негде взять.
И нет того, кого хотелось бы ограбить.

БЕЗ ИЗЪЯНА

Слышишь, как кипит, но упрямо идёшь вперед:
знакомый угол раскрывает свои объятья, что делать.
В твоей жирной чёрной земле твой внутренний крот
роет лабиринты ходов и прячет в них всякую мелочь.
Ты выползаешь из своих банкнотных мятых стен,
вдыхаешь щедро сдобренный мылом воздух –
и прощаешь себе бесполезный каждый день,
в котором есть ты – и есть твои красивые ноздри.
В них смешные козявки и сочные поля соплей,
от которых, бывает, захватывает то одно, то другое:
остается клеить разорванный запах и нюхать клей –
и охранять священный тюбик, пока его не закроют.
А потом ты смущённо бормочешь, что вообще ни-ни,
и гладишь утюгом сморщенное мужское начало,
которое свисает с края твоей простыни
сталактитом воспалённого сала.

ДВОЕ

Идущая молча мимо сорвавших глотки
в драных колготках самого банального цвета –
где ты, ушедшая прочь от наследного трона,
чёрная ворона в стае ворон белых?

Прожевавшая разницу между словом и делом,
выбиваешь фениксом застрявший в фениксе пепел,
чтобы вывел себя из себя – эй – прошёл гладко
и кудахчет, что тебя из твоих же лекал слепит.

Извлекаю тебя на свет, как Эйлер занозы
из убийственно прозаической извлекал константы –
у твоих секундантов закончилось время вопросов.
Заряжай и лети, я – следом, но немного позже.

Изловчишься оплавить себя в тчк –
и летишь себе оловом, голым теплом,
истепляясь в одну из чужих атмосфер.
А летящая рядом коснётся тебя –
и согреется впрок, и отдаст, что взяла,
и «прости, но вчера я стекла со стекла».
Коло-ко коло-ло коло-ко коло-ла
разнесут на весь мир до затычек в ушах,
до огня, от которого стынет Земля.
Посмотри: я принёс – эта птица твоя.
Посмотри: эта птица – живая.

КОЛЕСНИЦА

На земной простыне – перекрёстки рогатых путей,
по которым из пункта в пунктир держат путь пассажиры.
Пусть из глины конечная цель. Чем ничтожней, тем злей
бестолковая тяга к конечной трамвайного мира.

Мы с тобой – на ходу, в два прыжка и четыре руки,
зацепившись зубами за ветхий кафтан контроллёра,
пополняем ряды паразитов электродуги.

И на взятой измором, хромающей стуком колёс
колеснице сидящих в наклон мы сидим в полный рост.

А на крыше – светло. И вокруг всё как будто светлей.
Разливаем свою слепоту, глухотой разбавляя.
Посмотри: мимо нас, допивающих выворот дней,
пролетает дворняга в трёхлапом костюме рояля.