АНДРЕЙ МЕДИНСКИЙ

ВСЁ РАВНО, ЧТО ЮЛИТЬ ПЕРЕД БОГОМ

***

На вечернем морозе, на пьяном январском вокзале,
где к полночной платформе вчера подкатил новый год,
пляшут синие люди, у них синяки под глазами,
да наряд милицейский казацкие песни поёт.

Я стою обалдевший среди разливного веселья,
и твоя на губах несозревшая юность горчит,
голосую такси, и ко мне приезжает Емеля,
и увозит меня на дымящей от счастья печи.

А твой поезд идёт по заснеженной стылой равнине,
в черноте заоконной ни звездочек, ни огоньков.
Посмотри на ладошку, и в переплетениях линий
ты увидишь меня посреди бесконечных снегов.

От судьбы убегать – всё равно, что юлить перед Богом,
ты заснёшь тяжело, но под утро увидишь во сне,
что я мчусь на печи за тобой по железной дороге,
только искры летят и с шипением падают в снег.

КРЫМСКОЕ

Город ушёл на дно, поезд уехал в Крым,
где, темнотой объят, выплюнул материк.
Завтра скажусь больным, выпаду из игры,
станет смешно, что здесь некого материть.

Город зажжёт огни, снова начнет камлать,
пьяные звонари станут набат звонить.
Всякий ползучий гад – сын своего кубла,
в каждом кубле любовь сделана из войны.

Год пролетел, криклив, как попугай жако.
Город ушёл на дно. Поезд уехал в Крым.
Вот уже машинист ловит багром Джанкой,
далее по прямой к морю ведёт арык.

Далее по прямой – чёрная мякоть гор,
море, как антрацит,
чайки над ним кричат,
воздух над ним дрожит.
В топку залив кагор, поезд заходит в порт,
бьётся о борт причал,
трётся борт о причал,
трётся причал о борт.
Хочется дальше жить.
Хочется
Дальше
жить!

ЛЕТНЕЕ СТИХО

Очумевший вокзал зашумел,
и, склоняясь по всем падежам,
завопил о судьбе-шаурме
привокзальный азербайджан.

Это лето пришло и жара,
что вдохнёшь и захочется пить.
Шёл по небу пятнистый жираф –
искры сыпались из-под копыт.

И чирикали стайки девиц –
если в юности кровь с молоком,
счастье пишется через дефис
с чем угодно, светло и легко…

ЗОЛОТАЯ СТРОКА

Непрочтённому мне, непрощённому
грянет сорокоуст октября,
день, размазанный белым по чёрному,
оторвётся от календаря.

Но дорогой, как вена распоротой,
я вернусь навсегда в этот свет,
где в заштатном окраинном городе
я с землёю остался в родстве.

Там – на сонной речушке без имени
скрип уключин и мат рыбаков –
не ищи ты меня, не зови меня
из моих перезревших стихов.

Там – заросшие чертополохами,
пережившие смерть на века –
золотая строка архилохова
и моя золотая строка.

ТРАМВАЙ

Вечером весенним и густым
шёл трамвай, дверей не открывая,
вдоль дороги жёлтые кусты
освещали сумерки трамваю.

Пассажир, помятый от вина,
в полосатой будничной пижаме,
глядя из трамвайного окна,
горевал, что годы убежали.

А кондуктор, добрый до слезы,
и от этого большой и сдобный,
безбилетного его возил,
не нарушить пассажира чтобы.

Наступила осень, лился дым,
жили два случайных человека,
снова стали жёлтыми кусты,
а трамвай всё ехал, ехал, ехал…

СЕРЕБРЯНЫЙ САМОЛЁТ

Тот город, в котором ты никогда не была,
едва различимый на географических картах,
плавится летом, прокаливаясь добела,
до черноты остывает к началу марта.
В том городе есть железнодорожный вокзал
с фасадом, хранящим оттиски сонных взглядов
тех, кто когда-то мимо него проезжал,
не пытаясь понять, что прячется за фасадом.
Там никуда не спешат, там больше живут пешком,
а если надо быстро – на велосипеде,
там баба Маруся, торгующая молоком,
деньги берёт через раз, потому что соседи.
Там в каждом апреле жарко цветёт сирень,
а в октябре воспламеняются клёны,
но позже, когда вокруг начинает сереть,
город стоит равнодушно, как приговорённый.
И только в конце декабря, один раз в год,
над ним пролетает серебряный самолёт…