ВАЛЕРИЙ СУХАРЕВ

КАРТИНКА МЕСТНОСТИ

***

Вдоль беззубых заборов, босых котов,
вброд перешедших лужу размером с Азию,
не борясь с бореями, в демисезонном пальто,
держа на фонарь невозмутимый азимут;
мимо дощатой церкви (осьмнадцатый век),
а заодно и мимо Танюшки в окошке,
я – с коньяком и бессонницей человек,
забрёл в огороды града, в бурьян и кошки.
Бесповоротно; и околоток сей –
выселки дальнего леса с туда тропинкой –
это в заштатной находится полосе,
мне здесь понравилось, можно править поминки
по возвращению к вытертым тряпкой дням,
к маниакальным закатам с лиловым нарывом,
к тем, кто в упор ненавидел меня,
с каким-то картезианским надрывом.
Сниму у Танюшки угол на пару дней,
кончив коньяк, перейду на местное пойло,
и, как камбала, распластаюсь на дне,
каких бы ночей тебе это ни стоило.

***

Озеро, где карандаши камыша ничего не рисуют
на глади, и утопленниц больше, чем они видали
в жизни хоть чего-нибудь, ветер ракиты тасует
и едет джип в дальние дали, дура там на педали

нажимает… Это просто картинка местности, так…
Озеро по ночам, словно бессонный и страшный глаз,
глядит околот, на церковку и на старух и собак,
забывших свои имена, на вас глядит оно и на нас.

Оно не замерзает зимою, а летом там, кроме стрекоз
и капустниц, нет никого – не ходят люди, сидят по домам
и говорят о нём разное, – особенно, девушки, чьих кос
пока коса не коснулась, и ничего не спрашивают у мам.

Да и те помалкивают, поворотив лица то ли в окно,
а то ли в мисочки с завтраком, в округе один рыбак –
из мужиков – остальных просто нет; за окном темно
от сирени; да и тот рыбак с ума не сойдёт никак.

***

Осенью, когда сзади бор у чужой реки
и дымится туман, как тепло из форточки,
и его привидения стоят, как обелиски,
понимаешь, навзничь лёгши, что близко

и что далеко, тело трусливо стократ,
ёжится, точно губка, а там сто ватт
с того, а этот – ты на траве лежишь и
слушаешь их голоса, молчаливые крыши,

сетками лодки что-то в воде плещется,
падший мир не из спилберга, но мерещится,
даже с тройным крестом и хомовым кругом,
как наступает за пядью пядь ахающая округа,

эти лесные га ночные звуки и всплески воды,
кто там дышит и ходит, на коже твоей следы
и на сетчатке вот оставляя, может там и твоя
поступь была, я слушаю, небо зрачками кроя,

как полотно – ножницы, этот матовый твид без
ворсинки звезды, и то не какой-то заблудший бес,
но другое, и не говори о нём никому, только мне,
елико я там лежу, и ты в душе, никого более нет.

***

Еноты ходят своею тропой, евреи своею гурьбой, я хожу один,
с горбатой приватностью, не ищу друзей, а подруг и так хватает,
на ночь глядя приходит печаль фиолетовая, надо бы в магазин
за сигаретами, но кресло манит и остатки тела воздух хватают

ртом, что не самое глупое или поганое в этой жизни произнёс,
у меня нет сада и был бы, там не росло б тубероз и лилий вялых,
сирень всех цветов и оттенков и была бы прохлада твоих кос,
тугих и радостных, и шмель бы бубнил над тюльпанами алыми.

Очень много лет я смотрю в свою судьбу, как в окно с энного этажа,
кроме случайных крыш и фаллических труб ничего пока не видать,
только голуби засоряют простор да скворцы скворчат, осталось нажать
себе на глаза, чтобы людей разглядеть, и льётся из крана слюдяная вода,

похожая на слёзы, а оне на мочу, я давно ни о ком не плачу, только
плачу по своим душевным счетам, мыча, мне никто не помог, только Бог
головою покачивает, попуская многое, но не всё, и в окне малая толика
месяца дивно маячит, словно бы говорит обо мне тебе, о том, что не смог

я для тебя сделать, а теперь уже поздно лебедем-шипуном на пруду
прикидываться, мои годы ангелы пересчитали на счётах и всплакнули
от нелётной погоды, ты сумеешь закрыть мне глаза, когда я тихо уйду,
не от тебя, но в сторону, просто туда, где никто никому не кажут дули,

не дарят кота в дырявом мешке, не воруют дров, не мычат и не поют.
Я знаю, что там поляны полны печали и дерева понуры, как ивы над
овальным озером, где ты вдруг, как ундина, всплывёшь, и то будет тот
миг, когда и попрощаемся и уже никакой – говорю – не будет дороги назад.

***

Заоконный ночной сверчок и утренний дворник – они
шуршат почти одинаково, или мотылёк в плафоне
уже погашенном – столько звуков не о тебе! – взгляни,
как уходит луна и кончаются деньги на телефоне.

Все твои сарафаны фанфарные, все невнятные мне дела
твои же, всё, от чего никуда всё равно мне не деться,
пусть так и останутся, а я, как всегда, что сажа бела,
не вдохнуть, не выдохнуть, уж проще взять и раздеться

и вприпляску по опустелой комнате, где тень твоей ноги
ступала не часто, пугая меня не-присутствием или отчасти
пребыванием в ней, а я всё, как сомнамбула, руками искал помоги,
и помогала, как тому, кто и ждал по любви, а не только по страсти.

***

Через тебя, как через чёрта, прыгать, живёшь,
от субботы до понедельника на кухне нож
для тебя не наточен специально, но тебя не возьмёшь
и ножом, сколь ни сними с тебя женских кож,

вообще ничего не возьмёшь и ничего не снимешь, я ухожу
от тебя в сторону разных морей и жужжу, как нехороший жук,
или летаю майским и тоже жужжу, а рядом маленький вертолёт –
стрекоза без шасси на нежных крыльях, а я туда, где радар уже не возьмёт…

Господи, дай мне знать, где знать моя, а где полова,
и дай мне не знать, где буду закопан и где не вымолвлю слова
прощального, выдохнув в небеса последнее, похожее на объятия,
а стрекоза всё летает вне страха и вне проклятья.

***

Пальцами пошевели, судьба, и найдёшь
что-то вроде меня, или песком сквозь пальцы…
Что я сделал плохого, тебе мой дар ни на грош,
и я устал работать под гения, но быть скитальцем.

Будь милосердна, пусть не ко мне, я ничего не прошу,
и жестокосердие страшнее вялого безразличия, когда
котёнка машина размазала или там весёленький парашют
не раскрылся, но и это уже навсегда, а по проводам

словно ток – эта вязь словесная, эта посмертная связь,
полощутся птицы в барочных и безвременных небесах,
а ангелы сняли крылья и попадали в грязь чешась,
но самый главный стрелки держал на старинных часах.

***

Это была не трагедия, но репетиция драмы,
трагедия впереди, и никакие папы и мамы,
не говоря силовые мышцы небесные, никого
не остановят – ни меньшинство, ни большинство.

Твердь, как и прежде, тупа и тверда, и стада
всё ищут поесть и воды, а небесная та страда
хихикает и в облаках прячет бицепсы, словно
у них там спа-салон и все сошли с ума поголовно.

И никто не свалился ни на меньшинство и ни
на большинство, все отдуваются, сидя в рваной тени
сомнительного камуфляжа из всякой дряни вроде
веток жухлой лозы с пауками и того, что в этой природе

ещё завалялось и съёжилось даром, а драма сидит
и крутит кукиш трагедии, мол, ну что у тебя впереди
дальше ведь некуда. Да есть куда – хаос и утлый тлен,
из которого уже некуда деться и не подняться с колен.