ЛАДА ПУЗЫРЕВСКАЯ

ВЕК ЭПИЛОГА

ЗДРАВСТВУЙ, БОГ

Ну, здравствуй, Бог. Молиться не проси,
скажу, как есть – к чему мне эта осень?
Таких, как я, немало на Руси,
не нужных вовсе,

не годных ни на бал, ни на убой,
себе не близких и чужих друг другу.
Смотри, смотри – с закушенной губой
бредём по кругу.

Рассвет теперь страшнее, чем закат,
за сумерки готовы разориться,
пока ты наблюдаешь свысока,
чем в этот раз закончится «зарница»,

пока рисуют пули вензеля
и плачут дети: Боженька, помилуй…
Их страх устала впитывать земля,
а смерть, смеясь, вальсирует по миру.

Что ж мы? Покорно глядя в монитор,
считаем дни и ждём дурные вести –
не то скамейка запасных, не то
груз двести.

Пока сплошной отделены двойной
от плачущих теней на пепелище,
предчувствие войны грозит войной.
Мы потерялись, нас никто не ищет.

Без плащ-палаток, ружей и сапог,
идём на свет в ошмётках ржавой пыли,
чтобы успеть сказать – спасибо, Бог.
За то, что – были.

ЗВЕРЬ

выходя из подъезда, старательно держим дверь –
не боясь, что прихлопнет, а чтобы он тоже вышел,
жарко дышащий в спину, топочущий сзади зверь,
горько плачущий ближе к вечеру. смотрим выше
за верхушки деревьев, дома, провода – туда,
где лыжня самолёта к подъёмному жмётся крану,
словно здесь его горе, а дальше – совсем беда,
где саднит горизонт, в котором мы видим рану.

глянь, по-прежнему бьётся, пульсирует и болит
столбовая дорога в смертельно любимый город.
где, не знавшие страха, мы верили в монолит
восковых наших крыльев, дети… а зверь упорот
и рычит, и хохочет, и хочешь, не хочешь – верь,
что однажды, восстав, будто феникс,
в окрестном спаме,
тьму тасующий между закатами, нежный зверь
нас добьёт, улыбнувшись ласково. наша память.

ТЁМНЫЙ ЛЕС

Она говорит: я выращу для него лес.
А он говорит: зачем тебе этот волк?..
Не волчья ты ягода и, не сочти за лесть,
ему не чета. Он никак не возьмёт в толк,
что сослепу просто в сказку чужую влез.

Смотри, говорит: вон я-то – совсем ручной,
а этот рычит недобро, как взвоет – жесть.
И что с него проку? И жемчуг его – речной,
и в доме – опасность, слёзы и волчья шерсть.

Она говорит: но росшие взаперти –
мне жалость и грусть, как пленные шурави.
И кто мне, такой, придумывать запретит
то небо, в котором – чайки. И журавли…

А он говорит: но волк-то совсем не в масть,
он хищник, не знавший сказочных берегов,
и что будешь делать, когда он откроет пасть,
ведь ты не умеешь, кто будет стрелять в него?

Она говорит: а я стану его любить,
взъерошенным – что ни слово, то поперёк,
больным и усталым, и старым, и злым, любым.
А он говорит: а волк твой – тебя берёг?..

Как в «верю – не верю» играют на интерес,
ничейная жизнь трепещет, как чистый лист.
Но сколько осилишь ведь,
столько и пишешь пьес,
ищи свою сказку, их всяких здесь – завались.
А волк всё глядит и глядит в свой далёкий лес.

НЕ ТА ИГРА

уйму недобрый холодок по вене я,
а ты мне на прощанье расскажи,
что смерть уже давно не откровение,
скорее – жизнь.

сама на ровном месте спотыкается,
а всё ответов просит, где ж их брать.
грешить легко, куда труднее каяться.
в чем сила, брат?

не в этой правда осени, горюющей
о карте мира, что не так легла
на золото, а только говорю – ещё
не та игра.

не те знамена и знаменья плавила,
не тех бойцов сгоняла на парад,
пора менять доску, фигуры, правила,
и нам пора.

в чём сила, если не хватает дерзости
построить дом стеклянный без стропил,
а камень, что за пазухою держите –
всё, что скопил.

ВОРОНЫ

Странно, но кажется крепко затянутой рана
а просыпаешься снова ничком, дрожа
словно по памяти, что не слабей тарана,
под старые песни о главном. Эффект ножа
имеют старые письма, не дай Бог вскроешь,
старые фотографии и стихи.
Бог-то даёт, ты веришь, что он твой кореш,
а не создатель этих лихих стихий,
где ты не первый год, опустив забрало,
молча стоишь, как памятник всем святым,
вынесенным со свистом – но их собрало
что-то другое всех вместе – не я, не ты.

Вспомнишь, как мы отчаянно загорали,
словно и не было долгих промозглых лет,
словно война, как тогда была, за горами,
и ничего в этом ветреном мире нет
первого слова дороже, честней и чище,
верно, искать второе – напрасный труд,
в наших подъездах не вывести табачище,
как их чужие леди теперь не трут.
В наших головушках не извести ни лета,
ни февраля, где с горя танцуют все,
кто без чернил. И спорил бы кто – нелепо
жить, словно всё ещё бегаешь по росе,
словно нас всё же вывезла вверх кривая,
словно не стёрт с горячечных губ кармин,
лучшие сны наши словно бы не склевали
вороны – те, которых ты, брат, кормил.

ПОХОДНАЯ ХОРОВОДНАЯ

где же вы, богатыри, братцы, где же вы
вдоволь небо откровит, станет бежевым
заржавеют речки все – станут мёртвыми
да как вдарит по росе ливней мётлами

лишку сказочных страниц наклепали вам
от скрежещущих границ тянет палевом
жёстко спится в мураве, мягко стелется
зря гадает, кто правей, красна девица

будет на ночь обнимать кто теперь её
не вернуть отца и мать, где терпение
досмотреть, как горизонт, будто порами
дышит, да какой резон, сгинем скоро мы

лишь иван наш, ну дела, беса пас пасти
закусил вдруг удила безопасности
ишь, привыкли за «банзай» хороводиться
а чуть что – давай, спасай, Богородица

с огоньком, гляди, палят, с пантомимами
жнут нечистые поля, пашут минные
да с таким, скажу я вам, бредят грохотом
по невинным головам, братцы, плохо там

пусть хоть некуда бежать человекам – у
ненасытной бездны жать больше некому
лучше странствие, чем плен, руки заняты
словно умер в конопле со слезами ты

да очнулся – нет, как нет, ясна солнышка
вот нам видно и ответ – Отче зол наш как
на верёвочке луна всё качается
знать бы раньше, что война не кончается

БРАТУ

Мы вышли из города, полного смутной печали
и ясных надежд,
застревающих в божьем горниле,
но мы говорили слова и за них отвечали,
и ветер, качающий землю, с ладоней кормили.

На стыке веков солнце вечно стояло в зените,
дымящийся купол полжизни держать тяжелее.
А помнишь, как верили – хоть на бегу осените,
и счастливы станем, совсем ни о чём не жалея.

Но ангел-хранитель то занят, то выше таксует,
а наших, как жемчуг, таскает небесный ныряльщик.
Привычка грешить так всерьёз, а молиться – так всуе,
любую судьбу превращает в пустой чёрный ящик.

Не плачь же со мною про эту бесхозную пустошь,
где редкая радость букет из подножных колючек.
Мы пленные дети – случайно на волю отпустишь,
бесстрашно теряем от города новенький ключик.

ЭТО ВРЕМЯ

это время вышедших из себя
ожидать любые метаморфозы –
посмотри, как летят, обречённо сипя
опоздавшие паровозы.

это время выплывших из сети,
все земные китежи покорившей,
оглянуться на свист и услышать: сиди!
замереть измождённым рикшей.

это время снова считать цыплят,
и бахвалиться слепотой куриной,
а кудахчущих рядом настырно цеплять
перспективою стать периной.

это время выпавших из гнезда
караулить вспышку, как вор малину,
и следить как, дымясь, догорает звезда
в поле, сдобренном формалином.

это время вверх перестать расти
и, вернувшись с грацией каннибала,
только плакать и петь, повторяя: «прости,
впереди-то ни судна, наверняка, ни бала».

ДЕРЕВЬЯ БУДУТ БОЛЬШИМИ

ты один в этой осени ветреной, оспяной,
закрывая лицо, бредёшь, обнимая сосны,
понимая уже, что молодость за спиной
не крылом прирастёт, а странным
горбом несносным.

как его не затягивай, этот живой рюкзак,
что туда не толкай на идише и латыни,
но в истёртую кожу впивается снов гюрза,
вот и стынет.

умереть соберёшься – окажутся ночи длинными
и глаза не закрыть, и от звёзд никуда не деться,
а деревья в окно смотрят грозными исполинами –
как в детстве.

твой же съёжился мир почти до размеров спаленки,
за порогом хрустит и свищет – вот-вот октябрь,
где ты всё ещё слабый, ненужный,
больной и маленький…
так не трусь хотя бы.

INTER ARMA SILENT MUSAE¹

уж осень дымным шлейфом волочится,
а музы измождённые молчат.
из страшных снов угрюмая волчица
выводит обезумевших волчат –

скулящий ужас с ледяным прищуром
из смрадной опостылевшей норы.
как будто под небесным абажуром
вскрывается жестокости нарыв.

зверёнышей рычащая пехота –
и шаг всё твёрже, и оскал лютей,
и всё всерьёз, раз началась охота,
раз началась охота на людей.

и не с кем спорить о стыде и сраме,
покуда плач детей для них – ноктюрн.
живыми зачарованы кострами,
они навалят дамб, нароют тюрьм

и снова возвращаются. как тянет
их в это царство павших желудей
дороги расцарапывать когтями
охота. здесь охота – на людей.
____
¹ Inter arma silent Musae (лат.) – когда говорят пушки, музы молчат.

ЗАВТРА

Скользит по стенам листьев тень резная,
простывший город покидают птицы.
Мы остаёмся здесь и вряд ли знаем –
у Бога не бывает репетиций.

Так зёрна и не отделив от плевел,
бледнеем на глазах, да кто утешит.
Опальный возраст года, третий левел,
война войной, а призраки всё те же.

И что скрывать, ведь нас не волновало,
где правда будет в масть, а где – караться.
Заложники чужого карнавала,
предательски безмолвных декораций.

В упор не видя измождённых градом,
потешными прикинувшись полками,
мы смотрим, как вокруг растёт ограда,
пока вода лежачий точит камень.

Прожив чужую жизнь не без азарта,
надеемся, что кто-нибудь разбудит.
Знать не желая, что же будет завтра,
наивно верим в то, что завтра – будет.

ВЕК ЭПИЛОГА

все эпилоги – попытка сказать «прости»,
иногда – поздороваться,
чаще – красиво выйти
из той самой воды, в которую – не врасти
дважды – пробовал?

и ведь будешь сидеть и выть, и
ждать, когда проплывёт хотя бы не труп врага,
так его томагавк, а лучше – вязанка писем
о тебе и о ваших шансах копыта сбить и рога
самопальному богу, что так теперь независим
и уже не нуждается в ваших задорных «ку»,
но по-прежнему почитаем, чреват, приколен
и всё так же гордится дырою в левом боку,
но боится девочек в белом и колоколен.

отбинтуй ему неба, похожего на плакат –
пусть гордится участием, коли не смог участьем,
доит розовым градом набухшие облака
и чужие итаки делит с братвой на части.
затаись, будто не было – верь, но не смей просить.
если знахарь – лечи, но ни-ни, не давай поверить,
потому что обманешь, не время кричать «прозит»,
это время больное, мечется и грозит,
это время последней охоты на тени зверя.
если плакальщик – плачь: живые же, если воем,
если клоун – смеши, закутай в цветные шали
всех бездомных и нелюбимых –
не тех еще воскрешали
а если воин –
не надейся, мол, после нужных слов ещё насорю,
а пока обойдусь штыковой лопатой, лассо и миной.

я умру на рассвете, позарившись на зарю,
у тебя же есть выбор – век эпилога длинный.