ИГОРЬ АЛЕКСЕЕВ

ИЗ «ОДЕССКИХ РАССКАЗОВ»

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

Если бы мне на глаза попался сборник с таким названием как «Одесские рассказы», я бы не удержался и съязвил: «Ну вот! Ещё один в Бабели напрашивается!».

Но я застрахован от широкого употребления этой насмешки в свой адрес малым тиражом, так как пишу исключительно для себя и тех близких и друзей, кто в этих рассказах упоминается, и потому все имена здесь подлинные, а уж от друзей и близких замечания, уточнения, критику и насмешки я с удовольствием приму. По существу это – мемуары, где я же и главный герой, их правильнее было бы назвать воспоминаниями об Одессе. Об Одессе хочется вспоминать, вон какие люди писали – Бабель, Катаев, Паустовский, Утёсов, Жванецкий и далее несть числа… Вот и я покусился и заранее прошу простить и за чужое название, и за слишком «своё» содержание.

Одесса… Кто останется равнодушным при одном лишь упоминании этого знаменитого города, кто не испытает хоть какое-то чувство? Кто в нём родился – чувство гордости и особой принадлежности; кто в нём бывал – чувство удовлетворения этим фактом и воспоминания, преимущественно приятные; кто о нём читал или слышал – интерес и предвкушение «острого блюда»; и даже у совсем непричастных возникнет либо любопытство – «О-о-о, Одесса!», либо раздражение – «Да на фига мне она?».

Я вроде бы из вторых, из тех, кто «бывал» в Одессе. Но это – скудное определение для человека, посещавшего Одессу в течение 30 лет. В школьные годы, с 1946 по 1956, я проводил в Одессе каждое лето, иногда почти по 3 месяца, затем в студенческие и совсем взрослые годы навещал её всё реже и реже, вплоть до 1976 года. За эти годы я насчитал чуть менее двадцати визитов в летнюю Одессу (увы, я не видел её в другое время года, за исключением ранней осени), и прожитые в ней в сумме 2-2,5 года означают, что я не просто «бывал» в Одессе, а дают чувство особой сопричастности. Я люблю этот город, я обласкан его солнцем и морем, обожжён песком и галькой, изрезан камнями и ракушками, «весь обвеян дуновеньем» его степного, полынного воздуха; я впитал его колорит и храню самые тёплые воспоминания об Одессе… Вот некоторые из них.

ПРОВЕРЕНО – МИН НЕТ!

В Одессу мы ездили к родственникам по маминой линии. Мамина двоюродная сестра тётя Лиза, врач-отоларинголог, и её муж дядя Лёша, профессор физики, перебрались в Одессу из Горького в скором времени после окончания войны. Дяде предложили кафедру в одесском университете, и он согласился. Путь и оформление шли через Москву, где наша комната в коммуналке стала ненадолго точкой опоры и хоть какого-то приюта и местом оживления родственных связей, до того практически разорванных бурными событиями отечественной жизни: революция, репрессии, война коснулись (и ещё коснутся) многих семей, а особенно старой интеллигенции. В благодарность и, возможно, просто из вежливости Брюхановы пригласили нас погостить у них в будущем в Одессе, чем мы и не преминули воспользоваться.

Бедные люди! Какой тяжкий крест – крест гостеприимства – они взвалили на себя в последующие годы, ибо к ним регулярно стали приезжать не только мы, но и более близкие тульские, сибирские и прочие родственники, а также горьковские и ленинградские знакомые. И, надо отдать им должное, они несли этот крест достойно в течение всей жизни, доставляя радость отдыха и общения многим своим гостям.

В Одессе дяде Лёше дали просторную университетскую квартиру в центре города на улице Щепкина, и наш первый визит летом 1946 года мы нанесли именно туда. Мне было семь с половиной лет, только осенью я должен был пойти в первый класс, и, естественно, вспомнить в деталях подробности первого знакомства с Одессой я не в силах. Запомнились, однако, не только описанные выше дорожные впечатления (очевидно, в силу своей неизбежной повторяемости и однообразности), но и первые восприятия Одессы. Квартира на Щепкина была огромной, больше всего поражал воображение невероятных размеров коридор, по которому бродила также крупногабаритная овчарка, но её мы, дети, не очень уж боялись. Не помню, сколько там было комнат, но нам предоставлялась отдельная, в которой отнюдь не было тесно. Поразительно, что главное впечатление при первом знакомстве оставило не море – позже я видел его много-много раз, восхищался его красотой, то вкрадчивостью, то силой, изумлялся его непостижимости, сливался с ним воедино, боролся и наслаждался, и впечатлений «море», – а… разрушенный город!  Следы войны виднелись повсюду, были разрушены целые кварталы, хотя интенсивно велось восстановление; причём, во многих местах, и во дворе университета в частности, работали пленные немцы. На всю жизнь запечатлелась основная надпись тех лет: «ПРОВЕРЕНО – МИН НЕТ!». Она писалась углём, варом или чёрной краской на стенах домов и заборах, а мы, мальчишки, обожали лазать именно по руинам, несмотря на строгие запреты родителей. И хотя далеко от дома нас не отпускали, особо далеко ходить было и не надо: руины имелись повсюду, начиная с соседнего двора. Из находок чаще всего попадались стреляные гильзы, пули, обломки кабинетной и домашней утвари, а счастливчики, к коим мы не принадлежали, находили, по слухам, даже оружие и ценные вещи.

Мы – это я, мой троюродный брат Аркадий и его товарищ по двору по прозвищу Каля.

Аркадий был младше меня ровно на два с половиной года, но эта разница не мешала нам дружно прожить лучшие годы нашего детства, о чём мы при всё более редких встречах с удовольствием вспоминаем. Кстати (как раз, совсем некстати!), Аркадий в этом году умудрился свалиться в известковую яму, откуда его вытащил пленный немец, после чего обжёг глаза и лишился ресниц, и все беспокоились, вырастут ли. Ничего! Выросли и ещё какие – длинные, загнутые, девчонкам на зависть…

Каля по возрасту был посередине. Он был коренной одессит и являл нам образцы одесской речи как раз в том губочном возрасте, в котором речь хорошо впитывается. Во всяком случае, уже через год и Аркадий говорил, как настоящий одессит, да и я впоследствии не избежал знаменитого «я знаю?!» с уникальной смесью вопросительной и утвердительной интонаций, а также других, чисто одесских штучек.

У Аркадия была ещё сестра Лара старше его на 12 лет, так что мы для неё всегда были зелёной мелкотой, пока не стали вдруг большими, а она для нас лишним взрослым в тех ситуациях, когда взрослых в принципе не должно быть в поле зрения и, что ещё важнее, мы не должны попасться им на глаза. Но Лара была к нам добра и снисходительна к нашим шалостям, по крупному никогда не закладывая нас более строгим родителям, особенно отцам.

Милая, благословенная пора!… А, главное, – бесхитростная: старшие тебя ещё не принимают всерьёз, а со сверстниками отношения почти щенячьи, на уровне инстинктов и острого любопытства к стремительно разворачивающейся вокруг и всё усложняющейся картине жизни.

Нет! Конечно же, хитрость есть и сидит в каждом из нас, но в отношениях с миром, пожалуй, только к этому недолгому возрасту можно приложить врезавшуюся в память чёрную надпись:

«Проверено – мин нет!»

РАЙ НА ЗЕМЛЕ

На Щепкина Брюхановы прожили недолго. В 1948 году дядя Лёша купил у Туркатова (так и хочется сказать «помещика Туркатова») дачу на Пролетарском бульваре, и семья переехала туда. Городская квартира на Щепкина была впоследствии обменена на уютную квартиру в самом центре Одессы – в начале Садовой улицы, продолжающей Дерибасовскую, напротив известного сквера, практически всегда оккупированного толпой футбольных болельщиков. В ней позже поселилась старшая дочь Лара с семьёй, а остальные Брюхановы стали постоянно жить на даче, о которой и пойдёт речь, так как именно она стала нашим постоянным пристанищем во все приезды, и главным объектом воспоминаний. Эта дача и её расположение уникальны для жителя московской коммуналки и заслуживают отдельного описания.

Пролетарский (бывший Французский) бульвар расположен менее чем в километре от вокзала и примерно на таком же удалении от берега моря, вдоль которого он тянется от одного достопримечательного приморского парка, Ланжерона (им. Шевченко), до другого – Аркадии.

По обеим сторонам мощёной брусчаткой магистрали проложена трамвайная линия, обсаженная деревьями – вязами, каштанами, платанами и акацией. По ней ходил единственный трамвай №5 (о нём особый разговор!), машин (во всяком случае, раньше) также было немного, и тихий, красивый, уютный бульвар считался престижным местом для жизни. Здесь были расположены известные на всю страну глазная клиника им. Филатова, завод шампанских вин, одесская «кинофабрика» (именно так, киностудией она стала уже потом), синагога, много санаториев и домов отдыха, дача Жукова, ставшая на некоторое время местом ссылки опального маршала. Вдобавок к этому здесь было много дач и различных дачных кооперативов и товариществ. В одном из таких кооперативов для научных работников и приобрёл дачу профессор Брюханов. Кооператив был расположен на левой, приморской стороне бульвара между клиникой Филатова и пустынным Дурьяновским переулком, начинающимся прямо напротив завода шампанских вин и упирающимся другим концом в лачуги, стоящие на краю обрывистого спуска к морю. Кстати, самого моря из-за наличия санаторно-дачной полосы и обилия зелени с бульвара практически нигде не было видно. Территория кооператива со стороны бульвара была огорожена красивой чугунной решёткой с двумя воротами для въезда машин и будкой сторожа в первых из них, а с остальных сторон в основном глухими заборами из самого распространённого в Одессе строительного камня – ракушечника, или «ракушатника» по-местному. Внутри территория разделялась аккуратными аллеями, по сторонам которых располагались заборы дач с входными воротами и калитками.

Точнее говоря, заборов в нашем российском понимании не было; их заменяли живые изгороди из шелковицы, акации, сирени, пролезть сквозь которые не то что человеку, а подчас и собакам с кошками было нельзя. Если в некоторых зелёных заборах и имелись столбы с проволокой, то они никак не бросались в глаза, и общий антураж был весьма мил. Сквозь заборы и калитки проглядывали уютные дачи в фруктовых садах. Здесь жили известные не только в Одессе профессора Добровольский, Беленький, Гроссман и другие. Некоторые дачи, как, например, профессора Добровольского (прямо напротив нас), ещё в те времена имели внушительный вид.

Фактически в этом же кооперативе находилась (или примыкала к нему) и дача самого академика Филатова, занимая всю левую сторону аллеи, тянувшейся от главных ворот со сторожевой будкой.

Дача Брюхановых располагалась в последнем ряду, выходя тыльной стороной в Дурьяновский и являясь второй по счёту от Пролетарского, а на внутреннюю аллейку можно было попасть либо через вторые ворота, если они были открыты или имелся ключ, либо войдя в ворота главные, и как бы прогулявшись затем по аллеям парка. Основной вход был с аллеи через такую массивную, скрипучую и грохочущую железную калитку, что входящего всегда было слышно из любого, даже самого укромного местечка, а въездные ворота, появившиеся позже по случаю приобретения первой автомашины, были проделаны в ограде из шелковицы метрах в десяти по ходу от калитки. Шелковица, кстати, росла двух сортов: белая и чёрная, и у обеих были до того вкусные, сочные, хотя и приторные, ягоды, что даже сейчас (!) не дают спокойно войти с моим немногочисленным, быть может, единственным читателем на территорию дачи. От калитки шла прямая асфальтированная двадцатиметровая дорожка, делившая территорию сада пополам и упиравшаяся в главное украшение дома – открытую каменную террасу с колоннами и ступеньками для подъёма, напротив которых находился вход в дом. По отношению к дому терраса была асимметрична и как бы охватывала его левый угол, соответственно выступая слева на три примерно метра и заходя своей изящной оградой, начинавшейся справа от входа в дом, метра на полтора за фасадную стену; причём, слева имелся ещё один спуск с террасы. На террасе стоял большой обеденный стол, за которым летом завтракали, обедали, ужинали, отмечали торжества, играли в преферанс, хозяйничали, просто отдыхали. Дом был одноэтажный, но с громадным чердаком-мансардой, придававшим ему внушительный вид. В доме было четыре комнаты: три изолированные и одна общая гостиная, из которой можно было попасть во все остальные, включая и просторный, по городским меркам, совмещённый санузел с ванной, печкой и цементным полом. Слева от гостиной находились «детская» (называю условно просто потому, что мы с Аркадием в основном спали там, если дом не был переполнен гостями), в которую вёл вход с террасы, и кабинет дяди Лёши, в котором летом преимущественно жила Лара, а справа комната (она же спальня) хозяев. Полы были простые, дощатые; мебель тоже простая и старая, как и подобает дачной. В гостиной стоял старый рояль, на котором любила помузицировать моя мама, и изредка дядя Лёша пытался исполнить собачий вальс, чтобы добиться подвывания живших в доме собак боксёрской породы. Временами нам с Аркадием приходилось спать в этой проходной гостиной как самым младшим и, следовательно, самым непритязательным, что и было нам, действительно, «по барабану». С правой стороны дома дядя сделал пристройку, состоящую из кухни (с выходом в неё из спальни) и закрытой веранды с крыльцом и лестницей, ведущей в самое, пожалуй, интересное место – на бетонную крышу веранды, представляющую собой солярий, а уже с него был вход в упомянутый огромный чердак с массой интересного старья, оставшегося ещё от прежнего хозяина, и… с осиным гнездом, в которое мы как-то сдуру вздумали палить из духового ружья. Тыльная сторона дома была заподлицо со стеной вдоль Дурьяновского переулка, в которой была калитка справа от веранды и единственное окно из санузла. Через эту калитку ходили на море и иногда на трамвайную остановку, но по возвращении приходилось покричать через забор кому-либо из домочадцев, так как калитка запиралась изнутри. Ходьбы до моря, в зависимости от возраста и компании, было не более 10-15 минут!..

Слева от дома, впритык к стене стоял небольшой флигель из двух комнатушек, который все называли «халабудой». В нём любили жить мои родители. Перед флигелем имелась такая диковина, как площадка для крокета, где в течение нескольких лет мы увлекались этой редкой для нас и интересной игрой. В самом углу участка к халабуде примыкал гараж, построенный напротив въездных ворот для первой «Победы». В результате часть фруктового сада площадью около 40 м² пришлось отвести под автодорогу. Но вот, наконец, мы вернулись в сад, куда вошли через естественную ограду из шелковицы…

Вы представляете, что такое для московских жителей коммунальной квартиры, которым в те послевоенные годы иногда выделяли клочок земли для выращивания картошки где-нибудь в ближнем Подмосковье, прямо около железной дороги, собственный южный фруктовый сад?…

Извлекая сегодня из памяти его размеры, понимаешь, что был он невелик, так как вся площадь участка вместе с домом вряд ли превышала 7-8 соток; но тогда он казался большим и вмещал в себя почти всё, что душе угодно, и что эта «душа» могла видеть в овощных и фруктовых рядах одесских базаров. Сад был распланирован в продольном направлении виноградными изгородями, параллельными центральной аллейке, ведущей от калитки к дому, и посаженными по бокам её, по границам с соседними участками и ещё в двух рядах левой (если смотреть от дома) половины. Виноград был белый и чёрный, недорогих сортов – в том числе, «Лидия» и «Изабелла» – и рос хорошо, давая к концу лета неплохой урожай. Белый отличался насыщенными гроздьями с матовыми ягодами почти идеальной сферической формы и лёгкой желтизны (если до её появления хватало терпения), предвещавшей сладкий вкус, иногда немного мускатный. Чёрный, как и положено, имел шкуру погрубее, но тоже пользовался успехом, а особенно «Лидия» с её редким ароматом и способностью ягод собирать мякоть с зёрнышками в гладкие, упругие шарики и отдавать душистый, сладкий сок сразу после прокусывания кожицы. Делали Брюхановы и вино, но в связи со сроками созревания (вина!) и необходимостью отъезда мне удавалось попробовать лишь совсем молодое, так хорошо кружившее голову, а уж прошлогоднее меня почему-то не дожидалось, и лишь однажды, приехав в октябре, я отвёл душу…

Между виноградными рядами росли различные фруктовые деревья: абрикосы, персики, сливы, груши, яблони (увы, субтропические культуры, такие как цитрусовые, хурма, инжир и прочие, в Одессе не растут, но имевшихся было вполне достаточно, и среди этого изобилия, которое московскому мальчишке только грезилось, я нередко ловил себя на мысли, что как-то ничего особо сильно уж и не хочется, что порой лень и руку протянуть; и только сердобольные родители не уставали пичкать своё чадо отборными красивыми плодами, снятыми с дерева и припасёнными в халабуде).

Раньше всех, в июле, поспевали абрикосы, которые и надоедали быстро, переключая интерес на косточки и их содержимое. Персики срывать строго запрещалось: их поначалу было совсем мало на двух молоденьких деревцах, и их сбор и распределение были прерогативой хозяина; но запретного-то как раз и хотелось больше всего на свете, и мы ходили вокруг да около, ища способы нарушить запрет. Позже персики разрослись, и вот моя жена Ирина (тот самый единственный читатель!) вспоминает, как в 1974 году, когда они с мамой гостили в Одессе (мне удалось прилететь только на три дня), свекровь угощала её отборными красавцами в той же халабуде. Осы, начинавшие докучать с созреванием абрикосов, совсем обезумевали, когда поспевали сливы и груши.

Синевато-лиловый, седой чернослив, по спелости весьма вкусный, всё же уступал знаменитому «ренклоду», коего было, кажется, три дерева. Мне же хорошо запомнилось одно, росшее у солярия справа от калитки. В августе 1966 года (тогда был мой первый аспирантский отпуск с почти двухмесячным пребыванием в Одессе, один из самых насыщенных и запомнившихся) в день свадьбы Аркадия и Зины я на винных парах взлетел на эту сливу, срывал, отбиваясь от ос, и бросал вниз окружившим дерево девушкам янтарно-лиловые, сладкие, иногда надтреснутые плоды, просидев на дереве, по свидетельству очевидцев, около получаса; и когда я утром взглянул на обобранную крону, никак не мог понять, как можно было дотянуться до самых высоких и самых удалённых ветвей, на которых остались совсем уж недосягаемые экземпляры. Ни одна оса меня не укусила, а вот «укусы благодарности» были! Грушевых деревьев в саду было много. Ранние сорта давали красно-жёлтые и жёлтые плоды уже в августе, но они были нестойкими, имели склонность к перезреванию, быстро становясь «ватными», и нещадно поедались осами. Позже, к сентябрю, созревали зелёные с красным бочком, более крепкие и при этом очень сладкие и сочные. Но самыми вкусными были поздние груши бледно-бурого цвета и удлинённой формы, очень крепкие, которые после снятия должны были ещё полежать и дойти. Я их не мог дождаться, и их обычно привозили родители, когда стали пенсионерами (уже в шестидесятые) и возвращались на рубеже октября-ноября. Что же касается яблонь, то их было немного: одно-два дерева, плоды давали достаточно крупные, красного цвета, в меру вкусные; но они как-то не пользовались успехом, и внимание на них переключалось, как я отмечал, уже на обратном пути.

В саду была земля, отведённая и под овощные культуры. Так, например, дядя Лёша выращивал превосходные помидоры, за которыми перед каждым обедом «дежурная» хозяйка (мама, тётя Лиза, её сестра тётя Люба из Тулы) ходила в огород или посылала кого-нибудь из нас.

Помидоры были крупные, по-настоящему вкусные и, как я теперь понимаю, совсем не уступали своим потенциальным конкурентам из Астрахани, Волгограда, Крыма, Азербайджана и другим.

Вообще Одесса летом и осенью была завалена помидорами, их можно было купить на базаре за 20, а то и 10 дореформенных (до 1961 г.) копеек!.. (Потом цены «скромно» остались такими же, но долго-долго не измерялись в рублях). Мы на базаре тоже покупали, пока не созревали свои.

У дяди была даже своя маленькая бахча, где он с успехом выращивал собственные дыни и арбузы, хотя последние были небольших размеров и, в отличие от помидоров, уступали образцам из южных степных районов. Надо сказать, что дядя, как человек талантливый и ищущий, увлекался садоводством, вечно что-то подсаживал, пересаживал, прививал, строго следил за своим хозяйством и обожал привлекать нас с Аркадием к различным черновым работам: копанию, тасканию носилок с мусором, уборке и т.п., включая и разные строительные работы, а нам в этих случаях ничего не оставалось, как попытаться вымученно изобразить на лицах подобие удовольствия.

Наконец, кроме фруктовых, на территории росли три дерева, каждое из которых было по-своему облюбовано нами и использовалось для лазания, игр, сидения на ветвях. Прямо перед домом, слева от центральной аллейки, рос кряжистый, раскидистый вяз с большими узорными, тёмно-зелёными листьями, дававшими неплохую тень; на него было легко забраться и удобно расположиться на почти горизонтальных толстых ветвях, где мы приделали пару дощечек в качестве сидений и любили проводить там время в разговорах и наблюдениях. У крокетной площадки росла сосна, сидеть на которой было, честно говоря, негде, и влезали на неё, чтобы удовлетворить обезьяний инстинкт и ненароком вымазаться в смоле; она использовалась для качелей и для установки различных мишеней при стрельбе из духового ружья. Но самым интересным и ценным деревом был грецкий орех, росший с правой стороны дома перед крыльцом закрытой веранды. Его гладкая кора и плотные большие листья вызывали желание потрогать, прикоснуться, залезть на него было легко и приятно. Но, конечно, главный интерес представляли грецкие орехи, которые на твоих глазах зрели в зелёной кожуре, постепенно увеличиваясь в объёме, до тех пор, пока кожура не начинала растрескиваться и в этом месте чернеть, а плоды всё дружнее падать на землю, чему также способствовала и намеренная тряска по осени. Однако, свежие, невылежавшиеся орехи разочаровывали на вкус, хотя мы, не дожидаясь созревания, неоднократно грызли их и совсем зелёными – такими же зелёными, как были и мы!…

…И вот, бывало, выйдешь поздним вечером, поднимешься на солярий и стоишь, как зачарованный… Над тобой тёмное южное небо, усыпанное звёздами; ты перед ним и ничтожен и реален, и материален и духовен одновременно… Вокруг тебя тёплая, тихая южная ночь, воздух пропитан ароматами левкоев, лилий, цветов табака и каким-то особым, степным настоем. Слышен беспрерывный цокот цикад, а если особенно повезло, и тихий вечер наступил после лёгкого дневного ненастья с ветром и волнением, то до тебя доносится отдалённый шум моря…

Стоишь и не понимаешь, где ты?.. И вдруг грохот позднего трамвая, проходящего по Пролетарскому совсем рядом, напоминает тебе, что ты находишься в прекрасном городе, до центра которого можно дойти за полчаса, и ты понимаешь – да это ж «Рай на Земле»!..

Правда, такие же мысли приходят и днём, когда ты носишься на маленьком, но двухколёсном (!) велосипеде, недавно научившись кататься в Дурьяновском, по нему или по аллеям кооператива, а то и по тротуару Пролетарского, чем нарушаешь табу, или, в студенчестве, мчишься на мотороллере по дороге вдоль моря от пляжа «Дельфин» до Аркадии без прав и правил, или просто шлёпаешь босиком на море, и ты удивляешься – да как же это люди могут всю жизнь жить в раю?... Но, взрослея, ты понимаешь, что и здесь свои трудности и проблемы, что ты не жил здесь в промозглую, слякотную зиму, а то и с жуткими 20-градусными морозами и ветрами, как прожил в командировке полтора месяца твой отец, когда море замёрзло на несколько километров; что здесь, в Одессе, жизнь непроста, и многие желали бы поменяться на Москву; что на земле рая нет, а существует он только в твоей душе, если в детстве ей посчастливилось открыть восприимчивый уголок для добра, света и самых простых человеческих радостей.

ДОРОГА НА МОРЕ

Дорога на море начиналась с калитки в Дурьяновский переулок. Можно было идти и через территорию кооператива, пройдя по аллейкам к его задней, «приморской» стене, но это был более цивильный путь, требовавший некоторых приличий в одежде (не от мальчишек, конечно, но ведь и мы быстро, к сожалению, повзрослели!), тогда как по Дурьяновскому можно было идти хоть «в чём мама…», да и сам переулок привлекал какой-то своеобразной дикостью и свободой. Он поначалу был как бы частью пустыря, на котором потом построили санаторий железнодорожников, и представлял собой проезд между двумя длинными каменными заборами. Проезд – это сильно сказано, так как в те годы хорошо, если хоть одна машина в день проезжала по переулку, но для прохода он очень годился. Как и пустырь, он весь зарос полынью и бурьяном, да и название своё, скорее всего, получил от последнего. Проезжая часть была обычным грунтом со шлаковыми вкраплениями, по которому приятно было шлёпать босиком, обжигая с полудня подошвы и купая ноги в поднимающейся серой пыли; причём, грунт не был глинистым и после дождя быстро высыхал, не причиняя заметных неудобств. Асфальта там не было никогда, и неизвестно, есть ли сейчас. Домов в переулке, за исключением скрытых глухой стеной кооператива и снабжённых калитками, не было, и не только машины, но и люди встречались редко. В конце переулок огибал дачную территорию, поворачивая под прямым углом налево, и в этом аппендиксе по правой стороне ютились несколько лачуг с небольшими двориками. Из них прохожего обычно облаивали собаки и обдавали ароматы чужой, совсем не сладкой жизни. Но вот с правой стороны аппендикса дома кончались, напротив калитки в кооперативном заборе, которой мы предпочли описываемый путь, дорога сворачивала вправо, и … появлялось море!

Тот, кому посчастливилось в этой жизни проехать через Байдарские Ворота и взглянуть на внезапно раскрывшуюся перед ним голубую бездну, уже должен благодарить судьбу хотя бы за этот миг красоты и восторга. Тот, перед кем появлялось море по выходе из Дурьяновского переулка, входил в красоту более скромную, входил постепенно, но тоже не должен считать себя обиженным судьбой, особенно ежели он имел это удовольствие почти ежедневно. Море начинало выглядывать из-за кустов и деревьев последнего по ходу участка и через несколько шагов виднелось уже во всю ширь, а выезжая на велосипеде, можно было получить более стремительный раскрыв пейзажа. Перед наблюдателем были последние сто метров ровного плато, а дальше оно с высоты примерно метров 50-70 несколькими террасами обрывалось к морю. На таком плато расположен весь город, что особенно хорошо видно с моря, откуда одесский берег не спутаешь ни с каким другим: ровная степь обрывается в море, каких-либо гор и даже холмов нет и в помине. В этих обрывах вырублены знаменитые одесские катакомбы, входы в которые в виде пещер имелись и в нашем районе, заманивая вглубь своей таинственной неизвестностью, и только из-за сильной загаженности пещер это желание быстро пропадало.

Такой же длинный ровный обрыв в виде песчаной ленты тянулся вдали слева, где была Лузановка – самый, пожалуй, лучший одесский пляж, – а в пересечении берегов находились одесская бухта и главный морской порт, не видимые отсюда полностью и лишь угадываемые по отдельным признакам: маяку, части волнореза, портовым кранам и обилию входящих и выходящих судов. Прямо и справа море ограничивалось только линией горизонта. Беглым, но опытным взглядом можно было оценить довольно много параметров: направление ветра и балльность волнения (по барашкам), случившийся накануне шторм (по желтизне воды у берега и йодистому запаху) и даже… температуру воды!

Дело в том, что при сильном береговом ветре северной четверти, часто дующем в Одессе и вызывающем на почти неподвижной, прудового спокойствия воде, быстро бегущую от берега рябь, в воду лучше не соваться, так как тёплый верхний слой сдувается, и вас ждёт купание в 10-градусном (хорошо ещё!) обжигающем студне из медуз. Перед спуском, на краю обрыва стояли «грибки», т.е. скамейки под зонтиками, сделанные для отдыхающих железнодорожников, на которых любили сидеть мои родители, а потом мама; и если я иногда (но как редко!) составлял им компанию, то это и были как раз те счастливые минуты, цену которым начинаешь осознавать только сейчас, на склоне лет…

Для спуска были два нормальных варианта: медленный, по серпантину наклонных дорожек с небольшим уклоном, которым пользовались взрослые и прочая степенная публика, и быстрый, по крутой тропинке с колдобинами и промоинами, предназначенный, конечно же, для нас. Оба пути приводили в своеобразную долину, по которой можно было пройти над всеми пляжами от Отрады до Аркадии и спуститься к намеченному. Наш пляж, поначалу дикий, а затем постепенно оборудованный в цивильный «Дельфин», располагался чуть левее крутой тропинки. Домой с пляжа возвращались, естественно, одним из двух описанных путей.

Но был и третий, самый интересный путь… Однажды мы с Аркадием были изумлены, когда на наших глазах к краю плато подошла рота солдат и, не раздумывая, все они прыгнули с обрыва вниз и то летели, то съезжали по почти вертикальному суглинистому откосу на «пятой точке», тормозя ею и подошвами сапог так, что клубы пыли дымились им вслед. Это было как раз то, что угрожало нам при таком излюбленном занятии, как подъём по пути с пляжа вверх по стене обрыва: сорваться вниз и серьёзно ободраться, поскольку мы-то лазали только в трусах, а солдат защищали сапоги и форма. Мы обожали это своего рода скалолазание. Вооружившись заранее кухонными ножами, по пути с моря «мы выбирали трудный путь, опасный, как военная тропа», и, отдав пожитки (если они были) взрослым (если и они были), по бурьяну и колючкам подбирались к намеченному участку обрыва, по которому нам предстояло взобраться наверх.

Стена обрыва обычно представляла собой рельефный, сильно испещрённый глинистый откос с многочисленными впадинами и выступами, образованными ветрами, дождями и осыпями, а также с растущими кое-где колючками, и даже ласточкиными гнёздами. Цепляясь за всё это, казалось, легко было подняться вверх, но так только казалось. Стена была очень коварной, и любой её выступ, на который ставишь босую ногу или хватаешься за него рукой, мог внезапно осыпаться, и тогда ты сползал вниз с довольно неприятными последствиями в виде многочисленных ссадин, царапин, а то и заноз на юном, загорелом теле.

Вот зачем нужны были кухонные ножи!

Втыкая нож в стену, ты получал дополнительную точку опоры и мог увереннее «вращать шар земной». Надо сказать, что лазали мы достаточно аккуратно и срывались редко, но иногда подъём занимал слишком много времени, а иногда приходилось отступить и сползти вниз, пока ещё не поздно.

А если поздно?… Однажды мы с Аркадием выбрали, видимо, слишком уж крутой маршрут, задумав покорить самую верхнюю террасу, которая была и самой трудной. Её склон высотой метров около 15 был не только очень крутым, но местами и слегка вогнутым. По таким склонам можно было подниматься лишь «змейкой», уходя от впадины вбок по наклонной тропе и затем проходя над нею по тропе с противоположным наклоном. Трудности начались прямо с подножия, так как грунт оказался чересчур сухим и сыпучим. Пришлось чаще хвататься за стебли и пользоваться ножами. К тому же погода начала портиться, с моря подул сильный ветер, небо стало заволакиваться тучами. Затратив немало времени, мы кое-как добрались до середины откоса и оказались как раз у основания не одной, а даже двух, больших по площади, но малых по глубине впадин, как будто кто-то невзначай прикоснулся к откосу гигантским задом (намёк оказался пророческим!) Лезть выше не было никакой возможности ни мне, ни Аркадию. Нужно было попытаться двинуться вбок, но сразу решить в какой мы не могли: грунт, как назло, был в этой зоне чересчур гладок, зацепиться было почти не за что, и, кроме того, взглянув вниз, мы оторопели от набранной высоты и вдруг поняли, что «зависли»… Мы поднялись уже метров на десять, и перспектива сорваться вниз как-то не вдохновляла, да и оставалось не так уж много, но мы не могли толком пошевелиться, вдавившись в склон всем телом и держась на ноже в правой руке и маленьких ступеньках под босыми ногами, ими же и выбитыми. Между нами было около трёх метров, помочь друг другу мы вроде бы ничем не могли. Между тем назревала буря и в прямом, и в переносном смысле, так как дома уже пообедали без нас и недоумевали, где мы запропастились (хорошее слово, очень к месту!), и, что хуже всего, не на шутку взволновались.

Закапал дождь, стало холодно и неуютно. Наконец мы приняли решение, чтобы Аркадий, более ловкий от природы, попытался уйти резко влево и там либо подняться, либо спуститься, чтобы потом подняться и, оказавшись наверху, как-то помочь мне (Спустить верёвку? Вертолёт вызвать?).

Но перед этим мне удалось чуть спуститься вниз, подлезть под Аркадия и, укрепившись кое-как, подставить ему свою голову. Он удачно воспользовался сим тупым предметом и, выйдя из неудобного положения, принял влево по горизонтали, а я стал карабкаться под ним, чтобы при необходимости повторить найденный приём. Довольно скоро мы смогли пойти снова вверх и оказались почти у края плато, но там опять возникли трудности из-за размокшего от дождя грунта, превратившегося в скользкую глину. Наконец, помогая друг другу, мы выбрались на самый верх, и грязные, продрогшие, но упоённые одержанной победой, побежали домой, смывая под дождём остатки грязи с голого тела и единственной одежды – трусов. Домой мы прибежали где-то в пятом часу…

Нас выпороли… Каждого порол свой отец, причём, Аркадию, мне помнится, досталось больше. Мы стоически перенесли справедливую порку, но после неё столь дерзновенных восхождений, кажется, больше не совершали; во всяком случае, в памяти осталось почему-то именно это.

Нормальные люди, каковыми постепенно становились и мы, возвращались с пляжа не спеша, медленно поднимаясь по серпантину, так как подъём был достаточно высок, и в жаркую погоду, обычную для Одессы, и без того давался трудно, а уж лобовой штурм, вверх по крутой тропинке, просто изнурял и лишал удовольствия от недавнего купания – хоть разворачивайся и снова кидайся в море! Ну, а как могут подниматься ненормальные, вы уже знаете…

МОРЕ

«Море ласково играло… О, море в Гаграх!.. О, море, море!..» и т.д. Обилие обращений к морю, к его поэтическому образу, в большинстве своём превратившихся в извечные штампы, уже говорит о том, какую роль всегда играло море в обычной и духовной жизни человека, в его общении с природой и борьбе со стихией, в истории цивилизации, в формировании характера и личности. Я всегда завидовал и до сих пор светлой завистью завидую тем, кто живёт у моря, и считаю, что это одна из самых естественных форм нашей жизни. Вместе с тем, если задаться вопросом, жители какой страны наиболее удалены от моря (тёплого, естественно!) и могут прожить всю жизнь вне контакта с ним, ответ будет очевиден – жители России. По себе знаю, как мало кому доступным было побывать на Чёрном море сразу после войны, как завидовали мне дворовые мальчишки и девчонки, как слушали с раскрытым ртом мои нехитрые рассказы.

Вы, наверное, обратили внимание, что в предыдущих рассказах-воспоминаниях море куда-то всё отдалялось, появляясь лишь иногда как фон, хотя, казалось бы, должно было проявиться как самое первое и самое сильное впечатление. Да, конечно, в первые же годы пребывания в Одессе, когда мы жили в центре города на улице Щепкина, море было тем главным, из-за чего туда мы ездили; мы, если и не ежедневно, то очень часто посещали городской пляж Ланжерон, реже Аркадию и Лузановку; море, безусловно, всегда радовало, восхищало, благотворно влияло на здоровье родителей и моё, развивало, учило, заполняло ячейки памяти «на всю оставшуюся жизнь»; но всеми «фибрами», всеми своими клеточками я его прочувствовал и впитал только живя на описанной даче на Пролетарском бульваре, и поэтому морские впечатления должны были уступить порядковую очередь предшествующим дачным.

Ещё четверть века назад все главные одесские пляжи от Ланжерона до 16-ой станции Большого Фонтана были в основном обустроены как цивильные; т.е. их снабдили парапетами и волнорезами, а некоторые и причалами для катеров, разбили скалы и большие камни, берег и морское дно засыпали песком, поставили тенты, скамейки и лежаки, настроили ресторанчиков, буфетов и прочих забегаловок, радиофицировали и лишили тишины. В результате такого обустройства все пляжи стали похожи не только на соседние, но и на сочинские, ялтинские и многие другие пляжи. Не знаю, как сейчас, но смею предположить, что во всей череде пляжей практически не осталось ни одного первозданного, дикого уголка. Побочный результат пляжного обустройства состоит в том, что оказалась разрушенной естественная прибрежная среда, существенно обеднела морская флора и фауна. Поскольку процесс цивилизации проходил на наших глазах и длительно, мне есть с чем сравнить, к каким истокам вернуться и припасть.

А истоки эти – естественные, абсолютно дикие пляжи на том месте, где потом расположился «Дельфин», т.е. под нашим спуском, под клиникой Филатова. Такой пляж, в том числе и наш любимый, представлял собой полоску скалистого берега, заваленного камнями, между двумя группами (или нагромождениями) скал, где можно было войти в море, не перелезая через них.

Длина его не превышала полусотни метров, а ширина десяти-пятнадцати, сокращаясь при сильном прибое почти до нуля, до заливания подстилок и уноса в море вещичек. Пляжное пространство было заполнено крупной и мелкой галькой, песчаных островков почти не было, а кое-где стояли отдельные большие камни, могущие претендовать на самостоятельные скалы. Расположиться можно было где угодно, даже на вершинах больших скал, где не только хорошо пекло, но и всегда обдувало, или в мрачной темноте за ними, если кто-либо хотел спрятаться от палящего с южной стороны южного солнца, так как других тенистых уголков с утра не было и лишь после полудня в самой правой зоне пляжа начинала появляться тень от береговых круч. Вход в море, точнее, та, будто живая, вечно дышащая, играющая, сверкающая, то нежно рокочущая, то с грохотом взрывающаяся снопом брызг, колеблющаяся пенная граница между морем и сушей всегда была обманчива, даже слегка коварна. В жару и безветрие она манила скорее переступить, кинуться с разбегу в зеленовато-голубую воду, но, во-первых, обдавала контрастным холодком, стимулирующим маленькое волевое усилие, а, во-вторых, разбег мог дорого обойтись новичку, так как дно было поистине ужасным! Оно было устлано различными камнями «на любой вкус»: тут скрывались и большущие гладкие камни, обросшие водорослями и невероятно скользкие, с которых нога купальщика стремительно соскальзывала, как лыжа со склона, обязательно ударяясь щиколоткой о края; тут подстерегали опасные камни, острые либо сами по себе, либо покрытые раковинами мидий с острыми створками, режущими как бритва; тут таились нагромождения или отдельные экземпляры, в которые упиралась вдруг нога, когда казалось, уже миновав основные препятствия, она расслабленно ступала по долгожданному песочку, начинавшемуся кое-где в нескольких метрах от берега (хуже потом я видел только в Финском заливе под Сосновым Бором, где под водой был просто настоящий хаос из камней, и в Комарове, где ужасающее мелководье обрекало купальщика на, казалось бы, вечный путь мученика). О, сколько порезов, ссадин, царапин, шишек и прочих прелестей мы заработали здесь! Иногда, бывало, так рассадишь ногу, что кровь просто хлещет, но тогда приходилось выйти из воды, чтобы дать ей, в конце концов, остановиться, а целебная морская вода препятствовала инфицированию и возникновению каких-то серьёзных осложнений. Во всяком случае, я не помню, чтобы мы обращались за помощью к взрослым, и чтобы морские травмы хоть на день отлучали нас от моря.

Именно здесь я научился плавать, а затем нырять и вообще чувствовать себя как рыба в воде (или как Аркадий, что почти одно и то же). Никогда не забыть того потрясающего ощущения, что твои судорожно барахтающиеся ноги отныне не опускаются на дно, а бьют по воде, производя шум и пену! Значит, по-собачьи ты уже плывёшь! Но собака этим стилем исчерпывает свои возможности, она не может опустить в воду голову и долго рассматривать открытыми глазами диковинный подводный мир, постепенно выдыхая накопленный воздух.

Для обучающегося ребёнка именно это, я считаю, важнее, чем просто научиться кое-как плавать, ибо неоднократно наблюдал, как для многих водная поверхность является не естественной границей раздела двух сред, а скорее мистической, непреодолимой преградой, вызывающей некий «священный ужас»; они неплохо держатся на воде и плавают, но понятия не имеют о том, как это можно с открытыми глазами уйти под воду или на дно и, сохраняя полный контроль над собой, находиться там почти минуту, плавая, ища, рассматривая или просто сидя на дне, и упаси бог, если их накроет приличной волной или под ними перевернётся лодка.

Справедливости ради отметим, что в большей степени это присуще не приморским жителям, а нашим пресноводным купальщикам, для которых – преодолимой, конечно, – но неприятной преградой является осмотическое давление, возникающее в пресной воде и заставляющее лопаться мелкие глазные сосуды, вызывая резь в глазах и красные белки; в море же (откуда мы и вышли, по известной теории) благодаря солёной воде этого не происходит, и можно нырять хоть до одурения, но «рачьих глаз» не приобретёшь. Нам с Аркадием повезло, что в детстве с нами много занимался его взрослый троюродный брат, дядин племянник Олег Фаворский.

Он был лет на двадцать с лишним старше нас, служил и воевал на флоте и знал многие морские премудрости. Это он учил нас не только правильно плавать, а свободно чувствовать себя в воде, вязать узлы, делать снасти, ловить рыбу и мягко, ненавязчиво присматривал за нами.

Через пару лет мы (особенно Аркадий) уже превосходно плавали различными стилями: кролем, сажёнками, на спине, на боку и главным для моря стилем – брассом, а также вовсю ныряли и плавали под водой.

Наш пляж и прилегающие морские глубины мы изучили досконально, и если бы уже в те времена принято было пользоваться подводными масками, то вряд ли это существеннее расширило бы наш подводный кругозор. Мы купались не просто так, а по определённому маршруту, посещая открытые нами и затем облюбованные «четыре скалки», находившиеся под водой на небольшой, но разной глубине. Трудности входа в воду мы преодолевали легко, мы знали, где можно забежать чуть выше колен, не напоровшись на камни, а затем ныряли в воду и плыли, контролируя обстановку даже на малой глубине. Плыли мы до первой скалки, которая находилась метрах в пятнадцати-двадцати от берега и представляла собой соединение из нескольких подводных камней общей длиной метров пять на глубине по пояс, так что найти её, даже не глядя в воду, было легко. За первой скалкой дно было уже песчаным, но воспользоваться этим желанным для многих удобством из-за глубины было нельзя. Оставалось только нырнуть, опуститься на песчаное дно и посидеть там полминутки, рассматривая косяки рыб, ракушки, обильные водоросли на камнях. Было интересно также чуть нырнуть и плыть вдоль скалки, пытаясь схватить рукой зазевавшуюся рыбёшку, чего никогда не удавалось. Далее путь лежал на вторую скалку, до которой было не менее двадцати метров. Она была небольшой, метра полтора в длину и меньше метра шириной, но самой высокой; слой воды на ней едва доходил до колен, и при небольшом волнении в 2-3 балла над ней всегда образовывались буруны, позволявшие легко заметить её издалека, но осложнявшие пропорционально балльности возможность беспрепятственно залезть на неё из воды, а затем удерживаться стоя. Это была наша любимая скалка, так как с неё можно было всласть понырять вглубь и здесь, в сорока метрах от берега, открывался вид на береговые кручи и подъём, который предстояло одолеть на обратном пути, никто не докучал вознёй, брызготнёй и просто соседством, разве что какой-нибудь сосредоточенный пловец вознамерится тут передохнуть, да и раздумает ввиду малости и занятости скалки. Кроме того, делом чести считалось пронырнуть отсюда до первой скалки, ни разу не высунув голову, что было не так уж и просто, но для нас было делом плёвым и осуществлялось по пути к берегу. По пути же от берега ещё предстояло посетить третью и четвёртую скалки, достаточно глубокие (по пояс и по грудь) и менее интересные, используемые как места обязательного поклонения или как точки отдыха при дальних заплывах. До третьей было метров 12-14, и она, как и первая скалка, была достаточно протяжённой, а вот четвёртую было найти непросто, так как до неё от третьей было метров 20-25, и она была самой маленькой и самой глубокой. В районе четвёртой скалки глубина моря была уже около пяти метров, и достать дно (по-прежнему песчаное) без соответствующей сноровки было не так-то легко. В общем, эти скалки были для нас маленькими собственными островками в необъятном море, и приятно было знать, что всегда можно прибегнуть к этим точкам отдохновения и уединения. Думаю, что они, начиная со второй, сохранились на своих местах и по сей день.

На нашем «диком бреге» развлечением с особым вкусом и ароматом было купание при сильном прибое, или в шторм. Точнее говоря, аромат устанавливался позже, когда выброшенные на берег водоросли высыхали и начинали преть, а на этом ковре, лежавшем несколько дней, в изобилии появлялись неведомые жучки, козявки, блохи и прочие любители йодного коктейля.

Что же касается «вкуса», то это блюдо было на любителя. Допустить, чтобы тебя сбивала с ног и опрокидывала на острые камни набегающая волна, давно завернувшаяся в мощный белый бурун, было нельзя; оставалось либо стоять у самой кромки на всегда появляющейся при шторме полоске песка, полоскаемой волнами, и пытаться удержаться на совсем малой глубине, либо смело броситься вперёд и плавать, пробивая волны или ныряя в них, но подальше от берега и от своих любимых скалок. Естественно, мы предпочитали второе, но всё же голову имели, и при более чем четырёх баллах старались её не терять, хотя бывало всякое. Основная проблема при шторме – безболезненно выбраться на берег; и вот почему-то, в отличие, например, от кавказских пляжей, где отливающая волна особенно сильна и безжалостно уносит назад, на одесских пляжах это не представляло большого труда – может быть, из-за меньшей глубины и наличия тех самых подводных скал масса колеблющейся воды была меньше? Важно было лишь удачно поймать перед выходом хорошую волну, чтобы она приподняла тебя, но не прихлопнула, а на своём гребне вынесла почти на берег, где тебе оставалось либо опрометью бежать, перепрыгивая начинающую отлив массу, либо зацепиться за камни и удержаться на месте, пока отлив не схлынет. Конечно же, иногда прикладывало очень ощутимо, и без шишек и синяков не обходилось. На других, песчаных пляжах – в Лузановке в первую очередь – купание в шторм всегда большое удовольствие: люди стоят, в среднем по пояс, в воде и подпрыгивают на волнах так, чтобы голову по возможности не накрывало, хотя, на мой взгляд, гораздо интереснее подбегать под волну и бросаться в неё с вытянутыми руками головой вперёд, стараясь не допустить сноса к берегу и остаться почти на том же месте… Эх! Сейчас бы мне да те мои заботы!..

Когда в левой части пляжа в продолжение больших граничных скал построили небольшой причал для каботажных катеров, у нас появилось новое увлечение – прыгать в воду с высоты. Оно захватило нас надолго и всерьёз, были резко сокращены дальние заплывы, временно забыты скалки. Целыми днями мы плюхались в воду, выныривали, подплывали к причалу, карабкались по его сваям наверх, и всё опять повторялось сначала. Высота причала была около двух метров, но если встать на угол из ограждающих перил (и не сорваться при этом!), то можно было прибавить ещё полметра, которые очень даже ощущались. (Я помню, как вдоволь напрыгавшись с высоты 2-2,5 метра, мы однажды оказались в бассейне, кажется, Одесского Мореходного Училища, где были вышки 3, 5 и 10 метров. Мы бодро забрались на 5-метровую, но, глянув вниз, поняли, что отсюда нам «ни в жисть» не сигануть, и, даже не задирая головы на 10-метровую, спустились на, казалось бы, привычную высоту 3 м. Но не тут-то было! Высота тоже оказалась непривычно большой, прыгать было страшновато и пришлось немало помяться, прежде чем совершить неотвратимое – не прыгнуть с трёх метров было бы вечным позором и друг перед другом, и перед самим собой; причём, прыгнули «солдатиком», чего я не очень любил, предпочитая прыгать вниз головой). Прыгали самыми разнообразными, как нам казалось, «способами»: колом, стрункой, ласточкой (у меня сохранилась фотография: это та ещё птица!) и солдатиком. Сразу же (очевидно, с подачи Олега) мы усвоили незыблемое правило: прежде чем нырять, необходимо тщательно обследовать дно, чтобы не напороться на неожиданный предмет (Олег рассказывал, как один матрос прыгнул солдатиком прямо на торчавший в воде со времён войны немецкий штык!) или просто камень. Благо, морская вода почти всегда прозрачна, но позже и в пресной воде я всегда осматривал, невзирая на резь в глазах, дно в районе предполагаемого прыжка. Народу всегда толпилось и прыгало много, включая и взрослых дядек, и особый восторг вызывали неудачные прыжки животом об воду, когда раздавался шлёпающе-плюхающий звук и во все стороны летели брызги, а уж если это совершал толстяк, то восторгу не было предела. Самому же бедняге бывало не до смеха, он вылезал с пунцовым отбитым пузом, превозмогая довольно неприятные болевые ощущения. Каковы они, мы знаем на собственном опыте, и не только благодаря неудачным прыжкам, случавшимся, конечно же, и у нас, а и потому, что иногда совершали преднамеренные прыжки «животом» смеха ради, но при этом уже не забирались на самый верх, а, наоборот, спускались пониже на поперечные сваи или посадочную площадку. Вообще, каждый прыжок, даже с малой высоты, это всегда волевое усилие, маленькая победа над собой, с какой бы удалью и показным безразличием ни совершал его ныряльщик. Пожалуй, самым приятным было дойти по инерции до дна и упереться руками в мягкий песок, а затем, перевернувшись, оттолкнуться от него ногами и стрелой пойти вверх; но там, где глубина была мала, нужно было уметь при прыжке вниз головой моментально вывернуть ладони и ударить ногами по воде, чтобы резко изменить траекторию на почти горизонтальную. Особым шиком было не выныривать здесь же, а отплыть под водой подальше или на другую сторону причала, чтобы озадачить окружающих. Каких-либо несчастных случаев не припомню, но часто ребятня и мы сами «уныривались» до синей дрожи и гусиной кожи.

Мой отец практически не умел плавать. Он мог сделать несколько движений «по собачьи», отдуваясь и тяжело пыхтя, и оправдывался тем, что он сердечник и ему тяжело, но просто в молодости не довелось ему как следует научиться. Он входил в море по грудь, обмывал свою лысую голову и стоял на месте, и прохлаждаясь, и, видимо, по-своему наслаждаясь, а мы обожали разогнаться как следует и врезаться головой в его большой, мягкий живот. Иногда один из нас забирался с помощью другого на его плечи и прыгал с них в воду, стараясь поднять побольше брызг. Маме не повезло: после первых двух отпусков в Одессе у неё нашли рак груди; пришлось грудь отнять (операция была 30 декабря 1947 года, и я до сих пор помню, с какой тревогой и печалью встречали мы с папой Новый 1948-й), носить корсет с ватной имитацией, и мама на людях больше не купалась. Мама была великим специалистом по ловле крабов. Она уходила в левую часть пляжа, заходила по колено в воду около больших скал и бродила там, высматривая на дне притаившихся или нахально ползущих объектов своей увлекательной охоты. Черноморские крабы невелики (хотя много позже в Мисхоре дети хозяйки, у которой я снимал койку, ловили мне на партийном пляже «Красного Знамени» экземпляров покрупнее, чем одесские, но в таких оазисах всё должно было быть отборным!), но схватить краба просто так, без сноровки, было рискованно, так как и у маленьких крабов клешни были что стальные кусачки, и кровопускание гарантировалось. Мама умела удивительно ловко хватать крабов за спину, не позволяя пустить клешни-кусачки в ход, хотя и при её умении не обходилось без цапаний, которые она переносила шутя, промыв ранку морской водой. Набрав целый подол или майку (ведь пакетов нынешних тогда не было!), мама возвращалась с уловом и чувством выполненного долга. Дома потом этих крабов она же и варила, и хотя некоторые из домашних, и в том числе мой папа, относились к ним равнодушно, мы с Аркадием поедали их с большим удовольствием, а позже, набравшись опыта, даже варить их стали в морской воде, специально прихваченной с пляжа. Быть может с тех пор моим, пожалуй, самым любимым деликатесом являются моллюски: крабы, креветки, раки, мидии, лангусты – и всё это, за исключением лангустов, удалось сполна вкусить в своё время в Одессе и её окрестностях (лангустов ел, а вот омаров не вкусил до сих пор!)

Под теми же скалами, около которых мама ловила крабов, кишмя кишели маленькие черноморские креветки, которые здесь иначе как «рачками» никто никогда не называл. Стоило взять майку и провести ею под скалой, как в ней вместе с водорослями и морскими блохами  оказывалось более десятка-двух трепещущих и подпрыгивающих длинноусых чудовищ. Однако мы никогда не ловили их для еды (а почему, и сам не знаю), а только для рыбалки. Ею мы стали увлекаться с самых ранних лет, охладевая лишь с возрастом. Объектом рыбалки были бычки, в изобилии водившиеся в прибрежной зоне до начала массового обустройства пляжей.

Конечно, настоящих, крупных бычков, поразивших нас своими размерами и необыкновенным вкусом при первом же приезде в Одессу и походе на центральный рынок, рыбаки ловили с лодок в нескольких сотнях метров от берега, где им попадалась и другая вкуснейшая черноморская рыба: камбала, скумбрия, кефаль, лобан, барабулька. При ловле же с берега можно было рассчитывать лишь на мелких бычков, но в достаточном количестве и тоже очень вкусных. Нашим учителем был Олег. Ловили обыкновенными бамбуковыми удилищами, оснащёнными поплавочными удочками с одним-двумя крючками. Располагались обычно сидя на скалах, под которыми вполне достаточно было иметь хотя бы полметра глубины, но иногда просто стояли на камне по колено, а то и по пояс в воде.

В качестве наживки использовались свежие рачки, у которых отрывали голову, а оставшуюся съедобную часть насаживали на крючок. Поэтому перед каждой ловлей или в ходе её приходилось пошарить с майкой под скалами, чтобы создать или пополнить запас рачков, имевших к тому же особенность быстро свариваться на солнцепёке, и эта процедура в утреннюю или пасмурную пору не всегда была приятна. Клёв бычка обычно верен, он, как и наш ротан (его, видимо, родственник), заглатывает наживку глубоко и не то что срывается с крючка, а, напротив, доставляет немалые трудности при съёме. Приятнее, конечно, ловить в спокойной воде, но в прибой бычок берёт подчас даже увереннее, и быстро приноравливаешься замечать поклёвку, несмотря на волны. Добыча насаживалась на простой кукан, представлявший собой метровый кусок толстой лески, к одному концу которой привязана палочка или камень, а другой пропускается через жаберную крышку и рот. Во время ловли кукан должен был находиться в воде, что и приводило к редким, но провальным случаям, когда плохо закреплённый в скале или привязанный к поясу верхний конец соскакивал и весь кукан в интересный, но, видимо, потому и незаметный момент, падал в море и найти его, да ещё в целости, было маловероятным. На одном кукане умещалось обычно до 50-60 бычков, и втроём при удачном клёве мы налавливали до двух куканов, т.е. более сотни. Счастливые и гордые, мы торжественно приносили улов домой, задавая нелёгкую работу мамам или домработнице Марусе, так как выпотрошить, почистить и пожарить такую прорву было совсем не быстро. Когда же, наконец, блюдо было готово, все с удовольствием, а мы с жадностью, поедали вкусное хрустящее жарево, и это единодушное чревоугодие вдохновляло нас на новые подвиги…

Через много лет в 1976 году, в моё последнее пребывание в Одессе, мы вдвоём с девятилетним сыном Аркадия Павликом ходили ловить бычков…

Наш бывший пляж было трудно узнать: он стал почти весь песчаным, никаких скал не осталось, рыбу можно было пытаться ловить с высокого современного причала, к которому периодически приставали большие катера, регулярно теперь курсировавшие между Одессой-портом и Аркадией.

Удочки практически не были нужны, так как с высоты более двух метров удобнее было просто спускать вниз леску с крючками и грузилом, дожидаясь подёргивания при поклёвке. Рачков, увы, ни у кого теперь не было, ловили …на червя, будто карасей в пруду, и Павлик принёс баночку с червями, накопанными дома; червь был не навозный, а земляной, неважного качества, но бычок заглатывал хорошо. Вот только сам бычок был совсем не так хорош, как во времена, когда в возрасте Павлика был его папа, ныне погрузневший, полысевший и добродушный, как большинство крупных людей.

Клевала какая-то – пузатая, хотел сказать по инерции – нет, наоборот беспузая мелочь; причём, чаще попадались зеленухи, в наше время вообще мало известные. Куканов с такой высоты не спускали, а рыбёшек засовывали в полиэтиленовый пакет с водой, быстро нагревавшейся на солнце. Быстро нагревались и сами рыбаки, а купаться приходилось идти на берег, чтобы не плюхаться с причала и не отпугивать малочисленные стайки, крутившиеся около свай.

За исключением общения с симпатичным племянником, удовольствия от рыбалки я не получил. Вдвоём мы поймали чуть больше десятка мелких бычков и зеленух, и на былое пиршество едва мог рассчитывать лишь кот.

Зато в этом же 1976 году мы вместе с Аркадием и Павликом познали новое увлечение – сбор мидий (точнее сказать, они вовлекли меня в это им уже знакомое занятие). Цивилизация пляжей уменьшила, сведя почти на нет, численность бычков и рачков, но мидий на волонорезах развелось в изобилии. На нашем пляже там, где были левые граничные скалы, теперь тянулся в море волнорез из больших каменных плит, по которому любили ходить купальщики и прыгать с его небольшой высоты в воду. Эти плиты быстро обросли водорослями и мидиями. Последние густо покрывали подводную часть плит своими колониями; причём, прирастали они к камням местами очень крепко. При сборе мидий нужно было вооружиться ножом и пакетом и, нырнув под воду, отколупывать от камней отдельные раковины или лучше целую группу, как уж получится, и складывать добычу в пакет. Лучше всего это получалось у Павлика, но активное участие приняли мы все втроём и набрали целое ведро раковин. Пришлось понырять, потрудиться под водой и заодно отметить, что раньше под водой можно было пробыть дольше. Дома ведро это мы сварили, а когда почистили, то есть раскрыли у каждой раковины створки, извлекли мясо цвета крем-брюле и сложили в миску, то чистый улов оказался весьма скромным, но нам всё же хватило. Мясо мидий не такое вкусное, как у крабов или креветок, но мы его сдабривали соевым, кажется, соусом и запивали вдоволь сухим вином, а Павлик – лимонадом, и все были довольны.

Но вернусь в своё детство … Иногда во время ловли бычков попадалась «собака», или морской петух, как узнал я позже. Она была похожа на бычка, но выглядела как-то ярче, контрастнее, имела колючие ядовитые шипы спинного плавника и была покрыта ядовитой слизью. Собаку с негодованием и проклятиями выбрасывали, но руки после неё не всегда тщательно мыли.

Например, я имел неосторожность однажды после собаки потереть пальцем левый глаз, и после этого изображение в нём потеряло резкость, затянулось пеленой, да так потом и не пришло, как мне показалось, в норму. Наверное, это преувеличение: мой левый глаз от рождения имел пониженный тонус, косил (забегал) в минуты задумчивости, а случай с морским петухом просто мне помог обратить внимание на то, что зрение в левом глазу хуже, чем в правом. Однажды же мне выпало редкое везение: я вытянул после дробной поклёвки диковинную серебристую рыбку величиной с небольшую селёдку, и мне тут же объяснили, что это черноморская скумбрия, которая на удочку, да ещё у берега, никогда не попадается. Я с трепетом насадил её на кукан, полюбовавшись её красотой и изяществом – особенно мне понравился хвостик, резко расширяющийся после тонкой, почти сошедшей на нет спинки – и опустил кукан в воду. Когда рыбалка была закончена и я вытащил кукан полностью из воды, меня ожидало жестокое разочарование. Нет, моя красавица никуда не сбежала – она просто перестала быть красавицей! Нахальный краб подкрался к кукану и отгрыз ей хвост, перекусив как раз то самое тонкое место, на которое я обратил внимание. Теперь туловище заканчивалось продолговатым конусом, похожим на рожок, из острия которого торчало нежное мясо, подкрашенное кровью. Даже настроение испортилось!

Тем не менее, дома мой трофей зажарили вместе с бычками и вручили мне на дегустацию, ну а я, естественно, дал кусочек и Аркадию, искренне возмущавшемуся недавно вместе со мной поведением злодея краба. Мне она показалась, конечно же, необычайно вкусной, но объективно скумбрия всё же уступает бычкам.

Из необычных происшествий запомнилось следующее. Однажды тёплым летним вечером мы под руководством нашего дядьки-воспитателя Олега ловили бычков. Мы сидели на большой, нагретой за день солнцем скале в правой части пляжа и «тягали». До захода оставалось часа полтора, жара спала, о скалу нежно плескалось море, было как-то по особому комфортно и уютно, тем более, что недавно мы выкупались и теперь с наслаждением тёрлись о тёплый камень. Клевало тоже хорошо… Вдруг, откуда ни возьмись, на нас внезапно налетела целая туча каких-то огромных, безжалостных комаров. Вообще говоря, комаров в Одессе всегда хватало, на нашей даче они часто докучали, а когда уже будучи взрослым я проводил в Одессе свой первый аспирантский отпуск и спал полтора месяца на открытой террасе, то они меня просто заели, заставляя спасаться от бессонницы и сопутствовавшей, как на грех, в тот период зубной боли обильными возлияниями и полосканиями сухим вином; но всё же было не совсем понятно, откуда они здесь берутся. Ведь климат в Одессе скорее степной, чем морской (а летом уж точно), ни одной речушки, никаких прудов и болот нет, почва пересушена. Но, видимо, надо учитывать, что, кроме города Одессы, есть ещё и Одесская область, и другие соседние, где впадают в море такие крупные реки, как Дунай, Днестр, Днепр, Южный Буг, образуя обширные пресноводные лиманы, плавни, заводи, где комаров тьма тьмущая, и их просто приносит ветром. Однако, злее тех, какие набросились на нас в тот вечер, нет и быть не может. Мы судорожно отмахивались, лупили себя по всем местам и, дойдя почти до истерики, кажется, заплакали. Олег накрыл нас обоих сразу своим большим флотским пиджаком, в котором любил «щеголять» даже на рыбалке, и стал спешно собирать снасти и вещички, но и пиджак не спасал: кровопийцы и под него забирались, и открытые ноги кусали ещё усерднее. В конце концов мы, бросив всё и даже улов, опрометью кинулись бежать к дому, испытывая нестерпимый зуд и расчёсывая тело до крови, а бедному Олегу, которому тоже досталось по первое число, пришлось тащить одному снасти и весь скарб…

Бывали мы, разумеется, и на других одесских пляжах. На каждом было что-то своё, особенное, да и море бывало немножечко другим. Чаще всего мы посещали Аркадию, куда можно было дойти и пешком вдоль берега примерно за час, но обычно туда вместе с взрослыми ездили на трамвае (одесский трамвай – это особый разговор!) Аркадия, этот небольшой приморский парк с примитивным интерьером и убогой в то время советской торговлей, пользовался тем не менее у одесситов популярностью, и в погожие, а особенно в выходные дни трамваи были облеплены людьми, как мухами, а на небольшом пляже, венчающем парк, действительно яблоку негде было упасть. Купание нам никогда не доставляло там удовольствия: место на пляжном песке нужно было долго выискивать, к воде пробираться среди лежаков, подстилок и голых тел, а уж в море людей толклось и плавало, что сельдей в бочке. Проберёшься через эту массу, найдёшь дорожку отплыть подальше, отплывёшь наконец, а тут уже и буйки стоят, за которые истошный пляжный репродуктор просит не заплывать и на них не влезать. Что же привлекало?…

За нас с Аркадием я могу ответить однозначно – мороженое!.. В парке и непосредственно над пляжем торговали довольно вкусным мороженым в вафельных стаканчиках, которое мы пристрастились поглощать в неумеренных количествах, благо, стоило оно как раз вполне умеренно и не должно было быть обременительно, на наш взгляд, для кармана взрослых, но это как сказать! Как только мы доходили до первой попавшейся тележки – а уж мы старались, чтобы таковая обязательно попалась, – по первому стаканчику нам покупали без разговоров, как бы уже по традиции. Затем, если удавалось уговорить взрослых отдохнуть в парке после трудной дороги и не кидаться сразу на переполненный пляж, можно было одновременно уговорить их и на второй стаканчик, от чего они сами уже отказывались, но нам отказать, слегка поворчав, не могли и лишь просили, чтобы мы ели осторожно, берегли горло. На пляже приходилось уже канючить, ссылаясь на жару, жажду, аппетит и прочие штучки. Если удавалось выклянчить десятирублёвку (дохрущёвскую), без напоминания о сдаче, то можно было рассчитывать съесть сразу по паре стаканчиков. Наконец, уходя домой и проходя обязательно мимо тележки, можно было предпринять ещё одну просьбу, если, правда, публика ещё не опустошила весь запас мороженого. Нельзя сказать, чтоб мы имели совесть, но обычно мы всё же ограничивались двумя-тремя стаканчиками за день; но однажды выдался и навсегда запомнился день, когда наши личные рекорды (совпавшие, естественно) составили по семь (!) стаканчиков, и ни ангин, ни заворота кишок после вроде бы не было.

Поездка в Лузановку всегда бывала целым событием, которое намечали заранее и реализовывали в выбранный день. Путь был неблизкий. Нужно было добраться двумя трамваями до центра и там решить, пытаться ли отправиться из порта переполненным катером, рискуя провести полдня в очереди на него, или же ехать 6-ым трамваем – ехать тесно, долго и нудно, если не развеселит какой-нибудь очередной трамвайный скандальчик, весьма и весьма вероятный. Обычно мы выбирали именно этот путь, предпочитая вернуться катером, ибо там уже сориентироваться было намного легче. Достигнув наконец «земли обетованной», можно было вволю покупаться и попляжиться. Берег в Лузановке пологий, без характерных обрывов, береговая линия ровная и тянется долгой полосой песчаных пляжей. Привыкший больше к гальке и камням, я не отношусь к любителям песчаных пляжей, но уж когда попадал на них, то не отказывался от «благ», ими доставляемых, тем более в детском возрасте. В Лузановке песок был не светлый, а буроватый, вследствие чего нагревался сильнее, и мы очень любили в него закапывать друг друга так, что одна голова торчала, как у индейцев Майна Рида. Побегать по нему тоже было приятно, но особенно интересно было в нём покопаться, надеясь что-нибудь найти, и иногда это удавалось!

Так, не говоря уж о попадавшейся мелочи, однажды мы нашли зелёного камня кулон на золотой цепочке; другим попадались кольца, серьги, часы – всё, что так искусно поглощают песчаные пляжи. Но если даже рукотворные изделия и не попались, поиск всегда вознаграждался находкой нескольких изумительно изящных маленьких витых раковин конической формы, встречавшихся почему-то именно в Лузановке. Купание здесь было отличное от привычного нам: песчаное дно, медленно и плавно (но, конечно, не так нудно, как на Балтике) уходящее в глубину, отсутствие камней, раскрепощающее для любых ныряний, кувырканий и прочих шалостей, возможность от души попрыгать на волнах в шторм. При хорошем западном или юго-западном ветре на берег набегали волны, которые из-за меньшей глубины закручивались подальше от берега и обрушивались на купающихся с меньшей силой, чем на наших камнях, отливная волна была не сильной. Народ прыгал, женщины и дети визжали от удовольствия и лёгкого страха, но не было риска быть брошенным о камни с получением ушибов, травм или вообще господнего благословения. Однако при противоположном ветре вместо волн на воде была манящая гладь, так и зовущая поплавать, но ничего не подозревающий купальщик, подойдя к воде, а то и бросившись в неё с разбегу, выскакивал, как ошпаренный: такой ветер сдувал тёплые слои, и вода была ледяной, а к берегу сплошной студенистой массой прибивались медузы, так что буквально было не пройти. Этими медузами мы от нечего делать швырялись друг в друга, и хотя нам говорили, что среди них есть какие-то ядовитые – цветные, кажется, – ни разу мы ожогу не подверглись. Именно в Лузановке такое явление встречалось чаще всего: за всю жизнь я побывал в ней не более десятка раз, но раза три уж точно на него напарывался… Домой, выбрав подходящий момент, всё-таки удавалось отправиться катером, и это было приятное путешествие. Накупавшись, набегавшись, перекусив и немного разомлев, стоишь на палубе, обдуваемый свежим ветерком, и наблюдаешь, как постепенно приближается крутой берег центральной Одессы, наиболее высокий; видишь панораму порта, красивые здания на набережной, Потёмкинскую лестницу, различаешь колоннаду и памятник Дюку и знаешь, что тебя ждёт ещё и, быть может, мороженое, и ещё одно не совсем обычное удовольствие – подъём вверх на фуникулёре, а затем прогулка по самому центру Одессы до троллейбуса (он ходил по Пушкинской) или до трамвая, чтобы доехать до вокзала и пересесть, наконец, на свой родной рыдван – трамвай 5-ый номер.

Сравнительно новый пляж Отрада я часто посещал уже будучи взрослым, для взрослых, соответственно, занятий – преферанса, шахмат, компаний и так далее, – и поэтому к детским впечатлениям о море он практически ничего не добавляет, а вот всего одна поездка на далёкий пляж Люстдорф запомнилась навсегда. Люстдорф – это бывшая, как говорили, немецкая колония, расположенная к западу от Одессы, за Большим Фонтаном. Однажды мы ездили туда на грузовике, не помню, кем организованном, большой компанией; помню лишь, что были мы с Аркадием, наша (его двоюродная, моя троюродная) сестра Эля из Тулы – наша постоянная подруга, участница почти всех наших детских развлечений, великолепная рассказчица; были мама с папой. Более всего поразили в Люстдорфе открытое море, без привычно видимых береговых полосок сбоку, большие волны и удивительные морские камешки. Они были светло-коричневые и не круглые, как привычная морская галька, а продолговатые, прямоугольной формы с обкатанными прибоем рёбрами и углами, так что напоминали удлинённые подушечки или современную жвачку…

Жвачка! Её в Одессе, как в приморском городе, можно было достать и в те глухие времена, особенно на знаменитом «толчке» (толкучем рынке), и для нас, детей, это были почти волшебные пластинки, удивительно вкусные, ароматные, податливые, жующиеся бесконечно долго и позволяющие из оставшейся массы надувать пузыри и хлопать ими по лбу либо себе, либо приятелю…

Кроме коричневых, реже попадались чёрные, как агат, камешки, а также с серыми и перламутровыми прожилками, но тоже продолговатые по форме. Только, много лет спустя, в Коктебеле было ещё в этом смысле интереснее. Я набрал мешочек люстдорфских камешков с собой, в Москву. В те годы я привозил из Одессы, в том числе и с нашего дикого пляжа, коллекции отобранных наиболее интересных морских камешков, чтобы показать ребятам и хранить как память, и потом долго у меня хранились несколько таких мешочков, пока жена не уговорила выбросить… А до сих пор кажется, что открыл бы иной раз такой мешочек, поднёс, как раковину, к уху и услышал бы шум того далёкого-далёкого моря, которое зовётся детством…

ДЕСЕРТ НА ВОДЕ

Все солнечные летние дни на море обычно похожи друг на друга: лёгкая утренняя свежесть и безветрие постепенно уступают место натиску нарастающего дня, стремительно восходит к кульминации Солнце, усиливается зной, поднимается ветер с моря, появляются волны с белыми барашками, а затем ближе к вечеру всё начинает смягчаться и стихать. В пасмурных же днях есть своя индивидуальность, своя неповторимая прелесть, умиротворённость, способность пробудить чувство «светлой грусти», и они запоминаются надолго. Я имею в виду не те ненастные дни, когда вторгается циклон, гоня по небу низкие рваные тучи, поливая косым дождём и пронизывая сильным, порывистым ветром, а тихие тёплые пасмурные дни, когда небо затянуто сплошной высокой облачностью с не различимыми отдельно облаками, слегка парит, иногда накрапывает дождик, горизонт скрыт в тумане, и море вдали практически сливается с небом, а на видимом пространстве его спокойная поверхность разрисована причудливыми продолговатыми узорами в виде ленточных дорожек, почему-то всегда параллельных берегу.

Вот в один из таких дней я в одиночестве пришёл на наш пляж. Не помню года, но был я уже достаточно взрослым, скорее всего, в студенческом возрасте. На пляже не было ни души, за исключением вышедшего через некоторое время на берег после заплыва мужчины средних лет. Я разделся, сложил кучкой рубашонку, сатиновые шаровары (тогда и «треньки»-то ещё не были в ходу) и сандалии со спрятанными в них часами, и рокировался с ним, наоборот войдя в воду. Море было тёплым, спокойным и так и влекло в свои глубины. Напротив пляжа на рейде стоял, казалось, в нескольких ста метрах от берега небольшой военный катер, по виду тральщик или сторожевик, и я решил поплыть в его направлении, ещё не ставя обязательной цели непременно доплыть до него. Проплыл мимо наших любимых скалок, не остановившись ни на одной, и удалялся от них, держа курс на катер. От берега всегда плыть легко, чувство увеличивающейся глубины под тобой неизъяснимо приятно, а когда впереди маячит цель, искушение достичь её всё нарастает. Плыл я брассом, выдыхая в воду, иногда вертикальным поплавком то погружался чуть вниз, то выныривал, расслабляясь и отдыхая, так что голова моя периодически скрывалась в воде, и следить за мной с берега, как я сообразил потом, было всё труднее; плыл уже долго, но катер почти не приближался. Обернувшись на берег, я понял, что до него пока ещё ближе, чем до катера, и подумал, не повернуть ли. Но, как любил говорить мой близкий, ныне увы, покойный друг, «мысль пришла, постучала и, не застав никого, ушла». Упрямая, неодолимая сила влекла меня вперёд, и ещё через метров сто я понял, что назад пути не будет, и что до катера я обязательно доплыву. Наконец, при очередном обороте к берегу, стало ясно, что теперь до катера ближе, а чёрная точка – кучка оставленной на берегу одежды – стала почти неразличимой. Зато катер вдруг начал приближаться всё заметнее, при погружении головы в воду всё сильнее слышался стук его работающих моторов, а на палубе явно обратили на меня внимание несколько матросов, глядя в мою сторону и оживлённо жестикулируя, в том числе, как мне показалось, и крутя пальцем у виска. У меня не было ясной программы столь необычного свидания, я не знал, прикоснуться ли мне к судну, подержаться ли за него и отдохнуть, или же сразу повернуть к берегу. Но жизнь всегда сама подскажет, поправит, если что не так (не кавычу, так как не уверен, есть ли такая цитата и кому она принадлежит, – вдруг моя?). Когда до катера осталось метров двадцать и стали видны лица матросов, один из них сделал приглашающий жест рукой и крикнул: «Давай, давай!».

Я, ничего не подозревая, подплыл ближе и уже примеривался, где бы взяться рукой за борт, как вдруг на меня выплеснули… помойное ведро с картофельными, слава богу, очистками. Ничего себе шуточки!

Я нырнул, умылся и отплыл метра на два в сторону, а матросы (их было трое) после дружного смеха вполне дружелюбно пригласили меня подплыть, спустив с борта короткий трап.

Я не стал по нему взбираться (да меня и не приглашали, корабль-то военный), а удобно взялся рукой, и мы немного пообщались. Матросы спросили, какая нужда заставила меня предпринять столь дальний заплыв – ведь до берега, как они сказали, было метров 800 – похвалили меня за смелость, спросили, не устал ли, не хочу ли отдохнуть, а после бодрого отказа один из них ненадолго удалился и вернулся, угостив меня… кружкой компота! И вот, по грудь в воде, держась одной рукой за трап, я пил этот нехитрый, незатейливый, недостаточно сладкий флотский компот не то чтобы с наслаждением, но с чувством какого-то святого долга, как будто меня встретили хлебом-солью где-то на незнакомой земле, уважая хозяев и боясь обидеть их хотя бы подобием гримасы неудовольствия. Никаких дурацких вопросов я им не задавал, так как уже имел некоторый опыт: отдыхая впервые на Кавказе по окончании 9-го класса (то была моя первая измена Одессе!) и будучи однажды пойман июльской ночью на пляже пограничниками в голом виде, я додумался спросить у них, а сколько их тут в среднем стоит на километр, и был немедленно отпущен за явной придурью, представив позже, каким же идиотом я, надо полагать, выглядел.

Мы распрощались, матросы пожелали мне счастливо доплыть до берега, дав понять, что будут следить, и, оттолкнувшись с новой силой от борта гостеприимного всё-таки корабля, я поплыл на спине в обратный путь, делая поначалу сильные гребки руками и толчки ногами и глядя, как начал быстро отодвигаться от меня катер…

Обратный путь был скучен. Отплыв на спине от катера на приличное расстояние, я перевернулся на живот и перешёл на брасс, получив теперь в поле зрения вместо катера желанный берег. Но, боже, как ещё было до него далеко! Почему-то всегда обратный путь труднее, пловец хочет скорее доплыть, начинает торопиться и уставать, что может плохо кончиться. Я это знал и заставлял себя наоборот плыть медленнее, часто прибегал к «поплавку», дающему идеальное, на мой взгляд, расслабление и чувство невесомости, и никакой усталости не чувствовал. Вода была тёплая, и хотя в детстве в любой тёплой воде я (из-за худобы наверное) через 20-30 минут покрывался мурашками и промерзал до дрожи, сейчас этот механизм (силой воли, очевидно) был выключен, и мне плылось вполне комфортно. Наконец, я заметил, обернувшись, что до катера стало вроде бы дальше, чем до берега, и это значило, что более полпути уже позади. Матросы, как мне показалось, помахали мне рукой, хотя они уже должны бы были потерять меня из виду. Через некоторое время берег стал прорисовываться отчётливее и я увидел, как по нему беспокойно суетится и вглядывается вдаль из-под руки, хотя солнца по-прежнему не было, какой-то человек в одежде, а ещё через три-четыре десятка гребков разглядел знакомую чёрную точку – свою одежду. За часы было спокойно, больше никто на пляже пока так и не появился. Берег, хоть и очень медленно, но приближался, на дне иногда стали просматриваться камни на песке, скоро должны были предложить свои услуги наши опорные точки отдыха – скалки, но я решил дотянуть до берега без всякого отдыха. В районе четвёртой скалки я обратил внимание, что человек в одежде машет мне рукой, но как-то загребая к себе – мол, вылезай скорей! Знакомых черт я в нём не высмотрел и спокойно продолжал плыть нырками с выдохом в воду, доплыл почти до кромки, где глубина уже по колено, встал на руки, подтянул ноги и, как ни в чём не бывало, вышел из моря с олимпийским спокойствием, ровным дыханием и безо всяких там мурашек. Мужчина сразу обратился ко мне не то с радостью, не то с укоризной, и я узнал в нём того купальщика, с которым более часа назад делал «рокировку». Он возбуждённо рассказал мне, что, обсохнув и одевшись после купания, он сел на берегу отдохнуть, покурить, затем почитал, а ещё через некоторое время, взглянув на мою одежду, вспомнил обо мне, бросил взгляд в море, но сразу меня не обнаружил и, лишь пристально вглядевшись, заметил чёрную точку, иногда появлявшуюся, но чаще пропадавшую в зыбких волнах (море было, напоминаю, спокойным, и волны могли быть только гладкими, типа зыби). Потом она пропала окончательно. Он был в растерянности, не предполагая, что я мог поплыть к катеру, и не знал, что же делать. Затем он попытался достать рыбацкую лодку, которые прикалывались в небольшом количестве на соседнем пляже, но рыбаков, как на грех, никого не было. Спасательных станций поблизости тогда не было, бежать в город не имело смысла. Другой бы плюнул и ушёл, особенно в нынешнее время, но человек попался не безразличный, ответственный. Вернувшись на наш пляж, он снова всмотрелся в морскую даль, и ему показалось, что он заметил несколько парных взмахов не то руками, не то крылами, будто человек плывёт (а это я как раз плыл от катера на спине!) или баклан какой сел на воду, а затем он опять стал иногда видеть чёрную ныряющую точку, и появилась надежда. Через несколько минут точка выросла, стала появляться и пропадать в чётком ритме, и мой наблюдатель, случайный и невольный участник затеянного мною экспромта, воспрянул духом и, уже не сомневаясь, что это возвращается пропавший было пловец, сомневался лишь, дотяну ли я до берега, и ждал, когда же, наконец, этот кошмар закончится. Когда я вылез, он, несмотря на солидную разницу в возрасте, обратился ко мне вполне уважительно и лишь посетовал, что надо было, мол, предупредить, что поплывёшь к катеру, но ведь я-то и сам об этом поначалу не знал! Потом он рассказал мне о своих наблюдениях, сомнениях и метаниях, и я искренне перед ним извинился, а он попросил меня впредь не совершать таких рискованных заплывов, и я пошёл домой без угрызений…

Много раз потом я плавал на других пляжах, в других местах и даже других морях (ишь, размечтался! Ещё только в Балтийском, что после Чёрного и морем-то с трудом назовёшь; в других не довелось), и, пожалуй, подобных заплывов больше не совершал. Много выпил я в жизни компотов, самых разных и несравненно более вкусных, но почти всегда, держа в руках кружку, чашку или казённый столовский стакан с компотом, вспоминал этот примитивный флотский десерт, а вокруг море, море, море…