МАРИНА МАТВЕЕВА

ОТПЕВАНЬЕ МАТУШКИ-ПЛАНЕТЫ

***

Стою, отдыхаю под липами
под ритмы собачьего лая.
Больна, как Настасья Филипповна,
сильна, как Аглая.

С короткими слабыми всхлипами
река берега застилает…
Люблю, как Настасья Филипповна,
гоню, как Аглая.

Мне б надо немного молитвы, но
в спасение вера былая
мертва, как Настасья Филипповна.
Жива, как Аглая,

лишь память. Врастая полипами
в кровинки, горячкой пылает
в душе у Настасьи Филипповны,
в уме у Аглаи.

Но либо под облаком, либо над
землёю – в полёте поладят:
с судьбою – Настасья Филипповна,
с собою – Аглая.

Я тоже не просто улитка на
стволе. Оторвусь от ствола я.
Сочувствуй, Настасья Филипповна.
Завидуй, Аглая.

КАТАСТРОФА, НО НЕ БЕДА

Народы, а Гольфстрим-то остывает!

…На роды женины не успевает
мой друг Иван, хотя и обещал ей
присутствовать… Противные пищалки
орут из пробки инорассекаек,
и дела нет им, что беда такая:
не увидать самейшего начала
новейшей жизни…
                    Чтоб не опоздало
на отпеванье матушки-планеты,
раскрученное вещим Интернетом,
скопленье конференции из Рима –
толпа машин спасателей Гольфстрима –
спешащее на важные доклады…

– Гуляйте садом!
– С адом?
– Хоть с де Садом!

Вы, пассажиры новеньких визжалок,
чьё время так бежалостно безжало,
спасатели – но не – и в этом ужас! –
спасители, –
глаза бедняги-мужа
виднее сверху и прямей наводка:
вот он стоит и взглядом метит чётким
всех тех, кому хреново, но не плохо.

…А тут, где ждут, меж выдохом и вдохом –
столетия, стомилия, стотонны…
Стозвездиями небо исстоплённо
сточувствует и к стойкости взывает…

А где-то там чего-то остывает…

ГУРМОНИЯ

Весь этот мир тихонько что-то ест:
жуёт мой комп потоки из розетки,
а дом – квартплату… Даже свет небес
туманит воду медленно и едко…
Что удивляешься: я ем тебя,
как каннибал – законную добычу.
Он тоже это делает – любя.
Любить еду – потребность, не обычай.
А мой сосед на завтрак съел жену,
а бабушка – возлюбленного внука,
а Гитлер – пол-Европы, и в вину
ему поставить можно ту же штуку,
что и мобильнику: работать бы,
функционировать, ходить ногами…
Вот только голод-мышь и голод-бык –
тут каждому – своё. Играя гаммы,
моя подруга чьи-то уши ест,
что, в очередь свою, съедают Баха
иль Цоя, иль какой-нибудь виршец,
что я писала, кушая с размахом
клавиатуру и свою судьбу –
отпетых едолюбов-любоедов,
а те, съедая пиво и шурпу,
являли поражение победы
собой. …И, лёгким облачком утрясь,
как белоснежной хлопковой салфеткой,
сказал Господь кому-то: «Грешен Азъ –
мне надоели души… Дай конфетку!».

***

У каждого бога есть маленький чёртик ручной:
сидит на груди – для людей – отвечать на вопросы.
И именно он говорит, ухмыляясь, со мной.
Такое… от имени Сама, и шефа, и босса.

Наверное, так. А иначе б… откуда призы
и бонусы от интеллекта в этических спорах?
И даже, играя в траве, бриллиант стрекозы
врезается в мозг раскаленной алмазною шпорой.

Еще бы! У той стрекозы хоть сознания нет:
сожрёт ее кто-то – она ничего не заметит.
А здесь… От осознанной боли приходишь на свет,
в осознанном страхе живёшь. И уходишь… в поэте.

В поэте, в святом идиоте, в не страшно б туда…
Там Царствие, реинкарнация или Валгалла.
Да как бы оно ни звалось, говорения «да»
такому от сердца – поэтность в тебе возалкала.

«Аз есмь человек – почему мне животно тогда?»
Вот сильного право в отборе естественном тварном,
вот падает кто-то… его подтолкнуть – не беда,
вот «принцип курятника»… Кармы, и касты, и варны…

Да как бы оно ни звалось – объясненье всему,
за ним – биология, комплексы и ПМСы…
Зачем ты явилось, все это, – живому уму,
познавшему некогда – Бога? И позже лишь – беса.

Зачем – на приборах? Зачем ты не веришь, душа?
Зачем тебе ауру – видеть? За тем и не видишь.
А жизнь, не смотря ни на что, хороша, хороша…
И кто бы ни сожран тобой – на Творца не в обиде.

***

Человек имеет право на имхо.
Вот пират рыдает спьяну: «Йо-хо-хо!..»
Вот старлетка томно ножкою сучит.
Вот полковник ждёт письма, сидит, молчит.
Человек имеет право на себя.
Бабка-травница, губами теребя,
шепчет заговор на чей-то скорбный зуб.
А веганка ест постылый постный суп.
Человек имеет право на не быть.
Возле входа образцовые гробы
выставляет похоронное бюро.
А вот я сижу, зажать пытаюсь рот
человеку, что имеет право на
все древнейшие до боли письмена,
их на свой язык корявый перевод.
Человек имеет право, и вот-вот
поимеет целых два, а то и три,
право вызвать даже Господа на ринг,
право даже победить Его в бою.
Ну, а я победу эту воспою.
Человек имеет право на меня.
Эта девочка, что сладко тянет: «Ня…»
Этот мальчик, что сверлит дыру в стене
женской сауны – он ближе всех ко мне.
И полковник, и шептуха, и пират,
и веганка, что выходит на парад
по защите нас от кожи и мехов…
Человек имеет право. Йо-хо-хо!

ПЕРЕВОДЧИКУ

Хоть и мастер, но – ремесленник.
Перевод моих страстей
ты не выдюжишь. Ни весть тебе,
ни известье из сетей
собственных ручонок маленьких
не извлечь под Божий свод.
Я себе цветочек аленький,
ты – чудовище его.
Ах, у зверя очи витязя!
Ах, душа его чиста!
Но и-змей-чиво извивисты
мысли стебля и листа.
Лепестки мои – заутрени, –
лепишь ты вечерний звон
там, где мозоньки запудрены
соспряжением времён.
Над цветком живые тапочки
нарезают виражи –
ты бессильно скажешь «бабочки» –
и попробуй не скажи.
Ах, спасибо, что цветочек ты
размножаешь в неродных
цветниках. Но корня прочного
не нажить ему у них.
И у нас твои раст(л)ения
рассыпаются в руках.
Ты – живое воплощение
вавилонства в языках.
И мучимы строки жаждою
вне чужого бытия…
Но душа у нас – у каждого –
непереводимая.

***

Окрымлённая – окрылённая…
Полуостров – что полусон…
В тёплой дымке сады зелёные…

Уходи, нелюбимый, вон,
город северный, осфинксованный –
освинцованный – и пустой.
На куски-дворцы расфасованный
пипл-хавальной красотой.
Изначально такой – построенный
под туриста. И на крови.
Не окно в Европу – пробоина,
дефлорация без любви…

Без обиды, брат-петербурженец, –
он прекрасен, твой город-бог.
Но спала я в нём, а разбужена
теплой пылью горных дорог.

Возвращение – как прощение.
Крым, и тишь моя, и кураж,
у тебя прошу разрешения
на чужих городов мираж,
на барочные, на порочные,
на дворцы и хибары их,
на разлуки с тобой бессрочные,
не тебе посвящённый стих…

А пока пускай на лицо моё
сядет бабочка – вещий знак.
Опыльцована – окольцована –
с принцем-эльфом вступаю в брак.
Крым, возьмешь ли меня, неверную,
вилу-посестру блочных чащ?
Я беру тебя. Чую, верую:
ты единственный – настоящ.