АННА ГРУВЕР

КРОТ ГОВОРИТ «ТРИ»

АХИЛЛЕСОВА ДЕВОЧКА

Его сердце приковано кентервильской цепью – порт
верен ему. Взгляд его – сталь. Взгляд его пристален.
Трубач баюкает футляр на пристани, а он – насвистывает.
Его грубые губы обветрены. Он – отчалил, отчаялся, но пока фьорд
любит его, он уверен, упрям, упёрт.

Горе било его под дых, горе целилось в солнечное сплетенье,
укрывали горы от грома, горы ночью скалились тиграми.
Игры с кинжалами остаются беззвучными играми, тихими играми.
Ахиллесова девочка, точка возврата, не ходи за ним тенью,
белой немой ускользающей тенью –

помни – солнце уходит вечером и забирает тени с собой.
Ахиллесова девочка, развяжи его сети и возвращайся к нему –
танцуй для него на песке underavioletmoon.
Слушай дыхание ветра и зверя. Слушай морской прибой,
заплети в волосах венок – пламя и зверобой.

Трогай раны его языком, ахиллесова девочка, девочка-медь.
Расширяй зрачки его, не диктуй правил, не ставь границ,
уведи его из забытых снов, укради из пыльной клети страниц.
Девочка-медь, люби его. Люби его, девочка-плеть,
он выпьет тебя до дна, не бойся дотла сгореть.

Только – не подавай виду,
что любишь её…

РАС-КАЯ-НИЕ ГУМБЕРТА
(виновен)

1.

                                         God, save the Queen!

Моё сердце – грот, пустой и гулкий, доставшийся мне в наследство.
Я единственный принц её! – избалованный, глупый, брошенный.
«Он подкидыш. Дурная кровь! Вот его зеркальное королевство.
Вот его чёрная рать, вот его конница – деревянные лошади».

…Я отпускал тебя каждую зиму. Я не чувствовал рук от ожогов льда,
не осталось ни неба, ни расколотой на материки земли,
я распахивал настежь окна, я просил: ну же, милая, заходи, беда,
заходи и целуй, беда, и с капризной гримаской с ног вали.

отвяжи мои лодки
пристрели собак
и сожги письма, сожги корабли

«…Мой заплаканный Кай,
вот проклятье твоё, вот твои коньки. Не ищи меня, Кай,
полюби волков, берегись людей, не показывай шрам, оставайся один,
не ходи к мосту, в воду чёрную не гляди, и беги, беги, как наступит май,
мальчик мой, ледяной Пьеро, пылью, дымом дыши, воздух твой – кокаин,

я люблю тебя, маленький мим
стань немым
будь невидим и невредим…»

Я любил ружьё, как не любят женщин. Я старел и прятался в книги
и в чёрный лес, умолял об амнистии.
И всегда возвращался назад –
сосчитал все звёзды сквозь дыры в тающей крыше, слушал крики
воронов, заключённых в преданности тебе, как и я, навеки, над

моей головой
над умершим домом
чертивших квадрат

2.

– Mein lieber, она ведь?..
– Она непременно состарится раньше.
Знай: голос хриплый, глаза прищурены, смех грубый,
и в чёрных кудрях красная лента, привкус фальши
и дешёвого вина. Ночью придёт к тебе и вопьётся в губы.

когда достанет нож
перехвати руку
ребенок мой глупый

И чем больше зим оставалось за спиной моей,
тем острее я ждал –
острия ножа, взгляда зверя израненного, яда улыбки кривой.
Я носил в одном кармане пальто часы, а в другом – кинжал,
я кричал: заходи, беда, я готов, беда, я всецело твой!

я смотрел на луну
и слышал ночами смех
слышал ночами вой

Я менял имена, города, и в одном из них я забыл и гордость свою, и сон.
Я снимал квартиры в домах живых, покосившихся грязных домах.
Запирал все засовы и все замки, но меня всё толкало вон,
всё гнало меня прочь, по пятам за мной чёрной тенью метался страх,

затаившийся пауком
в каждой комнате
в тёмных углах

3.

…я устал и изношен, разбит, развинчен и сломан. Верю ли я! (верю?..)
Я впервые заметил, как следит она из окна, когда перехожу дорогу.
Как приносит мне чай, молча запирая за собой ворчливые двери.
И однажды она спросила меня, глядя в глаза неотрывно и строго:

сегодня воскресенье
Гумберт, а Вы
верите в Бога?

Вот показала язык, а вот в присутствии матери чинно руки сложила.
Эта дочь хозяйки носит мужскую рубашку, которая ей велика.
И сдувает чёлку со лба, и съезжает вниз по перилам.
Она смотрит на меня исподлобья, я отрываюсь от своего дневника:

имя Гумберт похоже на Гулливер
тогда Вы – великан
– так она мне заявила

Вечером я выходил в сад и курил, прислонившись спиной к стене.
Она вешала на бельевую верёвку летние платья, линялые простыни.
становилась на цыпочки, держала губами прищепку. И мне
было ясно: я слеп, я знал её тысячу лет, в каждой девчонке, просто не…
не видел:
эту тонкую шею,
эти острые локти,
эту гибкую спину
и этот завиток у уха,
который хочется всё время неслышно
трогать.

…Гумберт, верите ли Вы в Бога?..

4.

От камней моих по реке – круги. Я – последний принц – умираю здесь.
Я бежал от крючков, а попался в сеть, не уехав в май.
Этим утром в кладовке повесилась Герда Гейз.
Здравствуй, Герда. Здравствуй, маленькая моя, здравствуй, Смерть.

Ты спасла меня.
Навсегда твой Кай.

ПАМЯТЬ

Он чихнул от пыли, встряхнув усталость.
И спросил у зеркала «сколько нам осталось».
Приколол булавкой rarespecies старость,
пойманную в сачок.

И сентябрь плевался дождём и злостью,
когда шёл он, разбив на осколки тростью
лужи грязных улиц, когда крыши уносит
и срывается потолок –

и над Гамельном в трубы печные, как в дудку,
крышелов свои сказки прошепчет. «Шутка»
заиграет в шкатулке шута. И которые сутки
ему снится неба клочок,

и в колодце гулко и тесно. В колодце сыро.
Он налил вина, а мышам дал сыра,
на стене календарь, из него год вырос,
просочился сквозь пальцы песок.

Поезда по ночам превращаются в колыбели.
Он провёл рукой по окну, встав с постели.
Память Ло перепутала с Анабель и
у неё истекает срок.

ТИШЕ

Боже, выходил из этих дверей – пьяный. Вернулся – седой.

Это яд мой.
Это боль моя, моя одичавшая, пугливая боль –
на потолке,
в уголке в паутине путается, как девчонка в чужой фате,
выпавшей из ветхого шкафа, вылетевшей на свет –
выцветшей, как горе, выгоревшей, как моль.

Я не знаю, как это – не слышать ночами вой.
Я не знаю, как это – любить детей.

Так ребёнок заталкивает сломанный шпингалет
под кровать ногой,
так тряпичную куклу теряет в траве
(что щекочет колени, целует небо и пачкает белые шорты)
и считает одной из прочих.
И хохочет,
и хоронит загадки и сны в темнице, в тюрьме –
как афиши заклеивают друг друга на фонарном столбе,
так кружатся влюблённости в его голове –
всё быстрее, и пальцы бегут по клавишам, forte!

И она забывает меня,
пока листает книгу, мучает пианино, отбивает мяч.
Остаётся лишь на себя пенять,
как ребенок заметит пропажу –
услышишь плач.

И прошепчешь:
ну, тише… тише…

РАЗ. ДВА. ТРИ

Выросшая Дюймовочка прыгает на ступеньку ниже.
Ваша Дюймовочка прыгает и говорит: «раз».
Ей дарят болтливых кукол вместо сгоревших книжек.
Учат стрелять глазами и парочке пошлых фраз.
«Эй, Дюймовочка! Да не дрожи, подойди поближе,
бей же по струнам, детка! детка, бей ашер-вальс!»
Ей корона крапивы с репеем пристала к стрижке,
ваша Дюймовочка прыгает и говорит: «раз».

…Сквозь паутину трещин – тетрадные клетки плит.
Крестики-нолики через разбитые окна. Всё – слова.
Вишневый lane. Лабиринт самой запутанной street.
Маятником, метрономом раскачивается сова,
хохот звенит ключами: «allyouneedislove, allyouneed».
Стук дырявым зонтом в чердак: «ты там ещё жива?»,
и дом откликается так, что подвал под ногами дрожит.
Ваша Дюймовочка прыгает и говорит: «два»…

А стежки у неё на ладонях – беспутная карта дорог.
А её не зовут. Никак. Ей – нисколько, нисколечко! лет.
«До свидания, взрослые». Её платье – дырявый мешок.
И умеет она говорить «спасибо». И умеет: «спасибо, нет».
И вдыхает, зажмурившись, пыль, выдыхается – порошок,
и она разбивает сердца и фарфор, ворует кларнет.
«Дайте мне табуретку, я выучила для вас стишок».
Выбейте из-под ног. У неё петля из атласных лент.

Выросшая Дюймовочка прыгает. Крот выигрывает пари.
Ваша. Ваша Дюймовочка прыгает. Крот говорит: «три».

ВОЛК

Сколько ночей, Волк, ты провёл у её постели, сколько ночей?
Волк, ты заменил не одну добрую сотню сиделок, врачей,
да ты, разрази тебя гром, был заботлив, будто бы моя мать!
До времени поседевшая – она заправляла мою, Волк, кровать,
мерила лихорадку мне, осени и шажочками нашу клетку –
а там, Волк, поверь, ты и шага не ступишь – выпей таблетку,
миленький, маленький, маленький, миленький, что тебе стоит,
Волк, посмотри мне в глаза, Волк: она без тебя не завоет!

Сколько миль, Волк, ты волок её на своей спине, сколько миль?
Волк, очнись, Волк, у тебя во взгляде – полный штиль и пыль,
рыболовная сетка, узор на скатерти, паутина, Волк, на ресницах,
Волк, ты ещё веришь, что она тебе померещится или приснится?
Я увезу тебя за сотню морей, Волк, там водная гладь да тишь,
Волк, прекрати дрожать, Волк, я не выношу, когда ты дрожишь,
Волк, если ты дрожишь – значит, всё кончено, навсегда, значит…
Волк, ты не изменишь этого, Волк: она без тебя не заплачет!

Сколько писем, Волк, ты написал в пустоту, сколько писем?
Волк, ты знаешь ломаную геометрию с её биссектрисами,
захлёбываешься книгами, но ты, Волк, непроходимый дурак,
если готов согласиться и снова, Волк, погляди, догорает маяк,
Волк, ты ведь был старый грубый моряк, помнишь время, Волк?
Мы выкуривали все печные трубы портовых городов и фолк
звучал из каждой дыры на нашем гордом добрейшем корыте,
Волк, когда ты поймёшь, Волк: она с тобой разрывает нити!

Сто лет одиночества, Волк, сто лет и два с половиной месяца.
Сто лет одиночества, Волк, в тёмной каморке под лестницей.