ОЛЬГА ИЛЬНИЦКАЯ

КОГДА ДОЖИВЁШЬ
рассказ

Евгению Голубовскому

Он вспоминал – сухой цвет софоры шелестит под ногами так же, как сухой цвет акации, катальпы или каштана.

Из вагончика подвесной дороги море в дали синее, как небо. А внизу на пляже – никогда. Чёрное море зелёное, серое, бурое в жару от водорослей. Синее – только из вагончика канатной дороги.

Когда разговариваешь с Лёлей – становится прохладно, словно за щекой ментоловая лепешка. И жалостливо становится, птичку жалко.

С Лёлей лучше не разговаривать, не видеть, как она ёжится, вздрагивает и в глаза не смотрит виноватым взглядом, а смотрит под ноги, и голос тихий.

Почти не слышно, что говорит. Но когда долго не видел, начинал вспоминать – шелестящий осыпавшийся цвет деревьев, синее море Отрады, в котором плавает, покачиваясь, подвесная дорога. Становилось одиноко, рука тянулась к валидолу в нагрудном кармашке.

Лёля. Узкая и зеленоглазая, с мальчишеской стрижкой, с маленькой Лялькой на руках.

Спросил, откуда взялась Лялька, услышал невероятное:

– Родилась.

Когда успела, ведь не виделись всего-то ничего, три дождя и до первой сирени. Постеснялся спросить чья, но Лёля поняла, виновато ответила:

– Только моя.

У Ляльки щёки толстые, ротик рыбий, уголками вниз. Грустная Ляля, копия Лёли, только рыженькая и с кудряшками.

Осторожно потрогал девочку. Замер, прикоснувшись к локтю матери.

Лёля смотрела в упор. Сказала, тревожась и потому громко:

– Никогда.

И он вдруг захолодел. Попрощались, разошлись.

У Лёли была гордая спина, когда оглянулся. Она не оглянулась. Сидел на бульваре, прикрыв глаза, чтобы не узнавать прохожих. Всё равно услышал:

– Григорий, привет!

Открыл глаза.

Дмитриенко начинался с живота, потом сразу усы и вопрос, как там с тиражом.

Махнул рукой, лень было разговаривать. Дмитриенко понял, ушёл без ответа.

С моря тянуло йодом.

Очнулся возле филармонии – о чём думаю? Думал о рыженькой рыбке Ляльке. Повернул вправо, к «Детскому миру». Вспомнил, когда Лёля просыпается, сначала просыпается рот, улыбкой. Потом узкие глаза взглядывают и убегают. Потом она говорит:

– Опоздала.

И только потом:

– Привет.

– Куда? – спрашивал Григорий.

– Что куда?

– Опоздала куда?

– А, – отвечала, – это я так, по привычке.

У них ничего общего не было, кроме просыпания. Засыпали молча, а то, что предшествовало засыпанию, было настолько негармонично, что вообще не ясно, было ли.

Выходит, один раз получилось гармонично.

Григорий купил куклу. И маленькие ботинки, курносенькие. Стал вспоминать про гармонию и не вспомнил.

Когда оказался у Лёли с Лялькой, увидел: за столом сидел седой, похожий нега него, Григория, только старше лет на сорок. Ну, двадцать. В таком возрасте не понятно, двадцать, сорок… Старик сидел.

Рассказывал его, Григория, историю. О том, как в горах перевернулись и уцелели, побились только слегка. Потом ещё что-то из жизни его, Григория, как из своей собственной.

Григорий возмутился. Попытался вступиться за свою жизнь, и замер, разглядывая старика. Что-то было не то. Не так.

Лёля руку на затылок старику положила, а ощущал её руку он, Григорий. Старик пил водку. Пьянел Григорий.

Григорий себе тоже налил.

Утром, когда завтракал, смотрел на пустое место за столом, и Лёля сказала:

– Тебе показалось.

– Что показалось?

– Всё, – строго сказала Лёля.

Заплакала Лялька. Лёля вышла. Вошел старик, налил себе кипяточку. Удивлённо посмотрел на Григория:

– Ещё здесь?

Григорий тоже удивился. На старике были его, Григория, пиджачок, и синий галстук такой же, в клеточку.

Григорий решительно поднялся, но старик предупреждающе выставил ладонь:

– Ты, – сказал он, – ты расслабься. Ты не пытайся понять. Доживёшь – вспомнишь. И ещё сказал что-то, чего Григорий осознать не сумел.

И вот прошло время.

Лялька пошла в школу. Григорий слёг с инфарктом. Страха у Григория не было. Потому что пиджак и синий галстук в клеточку всё ещё висели в шкафу. Потому что он помнил, как старик говорит:

– Доживёшь – вспомнишь, а сейчас расслабься.

Григорий расслабился, понимая, что всё ещё не дожил. Когда пришла Лёля, спросил:

– Ты про старика скажешь?

Лёля не удивилась.

– А что говорить, что надо сказать тебе?

– Не понимаешь, – сказал Григорий – ну скажи, как его имя?

– Ох, – сказала Лёля, – глупо как. Зачем тебе быть глупым. То, как ты знаешь, правильно.

– Хорошо – сказал Григорий, – давай распишемся, наконец.

– На какой конец? – хмыкнула Лёля. – давай супчик похлебай.

– Я не увижу его больше?

– Хорошо, – сказала Лёля, – я передам.

Старик пришел заполночь. Сел на Лёлин стул, ссутулился. Был он в белой рубахе, а ниже в чем – Григорий не видел. Такой же рубахе, бязевой, что на Григории. Молчал, потом сказал:

– Ты ведь не боишься. Чего хочешь?

Григорий не ответил. Старик сказал примирительно:

– Не суетись, не время.

Григорий замер. Без голоса сказал:

– Время придёт, подсуечусь?

– Нет, – ответил старик, – посуетишься.

Утром Григорий доктора оповестил, что всё, пора «по коням». Доктор согласно кивнул головой.

Через неделю Григорий с Лялькой и Лёлей спускался в Отраду на подвесной дороге, под вагончиком топырились листья и свечки каштанов. Море синело вдали внизу, сливаясь с небом, ветер тянул солёной горечью. Лялька вдруг сказала:

– Он умер только что. Дожил до ста.

– Девять дней не дожил до ста, – замирая, сказал Григорий.

Лёля положила руку на локоть Григория:

– Согласна.

– С чем? – спросила Ляля

– С ним, – ответила Лёля, – я решила сделать подарок папе в день рождения, выйти замуж. Ты как, одобрям?

– Одобрям, – ответила Ляля матери, – я одобрям.

– А ты? – И она уставилась на Григория узкими зелёными Лёлиными глазами.