ПАВЕЛ ЛУКАШ

ДУША РЕИНКАРНАЦИЯ НИРВАНА

СНЫ И ПРОБУЖДЕНИЯ В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ

Приснилось, что за мной бегут слоны.
А впереди ни дома, ни жены,
и ничего…, и никуда не скрыться.
Глубокий страх меня не покидал…
И Африки я раньше не видал –
какая-то чужая заграница.

Культуры нет, архитектуры нет,
и каждый – обязательно брюнет…
Себя во сне мне было очень жалко.
Очнулся – перепуганный дебил…
А лунный свет подушку теребил,
и, в самом деле, было очень жарко.

Мне снилось лето, музыка, закат
и самый знаменитый музыкант –
из тех, кого мы помним и поныне.
У каждого свой Моцарт, потому
я тоже обратился к своему
словами: «Дорогой мой Паганини!

Пожалуйста, сыграй на скрипке мне,
и, если можно – на одной струне
и что-нибудь такое, если можно,
поскольку я от музыки далёк…».
А он купюру спрятал в кошелёк
и мне ответил: «Это нам не сложно».

Я пробудился, получив ответ.
А за стеною трепетал рассвет,
ушла жара, и воздух стал чудесен.
Автобусы пока ещё в депо,
и все виденья по Эдгару По
развеялись под звуки птичьих песен.

Но было не уснуть, и наяву
я вспомнил, что неправильно живу –
не то чтобы в невежестве и страхе –
могу жалеть, могу не обижать,
а чтобы впрямь кого-то уважать,
так это не заставят и на плахе.

Всё правильно: с какой-то стороны
авторитеты – те от сатаны,
с другой – не сотвори себе кумира.
И всё же (как полцарства за коня),
будь целый мир в запасе у меня,
я отдал бы кому-нибудь полмира.

А, может быть, всё это суета:
не голод и прикрыта нагота,
сказать точнее: сыты и одеты…
Я высших идеалов не сберёг,
и сам прагматик вдоль и поперёк.
Кумиров нет – одни авторитеты.

***

Познанием тайны маня,
от роли своей хорошея,
сказала одна ворожея,
что ангела нет у меня,

но, в общем, я выкручусь сам.
Поскольку сей факт обнаружен,
на то, что мне ангел не нужен,
не стоит пенять небесам.

И всё же досадная весть:
пока человек полагает,
что кто-то ему помогает,
то ангел, наверное, есть.

Он был. И тогда посреди
теперь уже прежней печали
звучал шепоток за плечами:
«Поверь, позвони, приходи…».

Но это сказал бы любой,
кто попросту ополоумел.
Мой ангел, наверное, умер –
возможно, покончил с собой.

***

У меня наихудшее лето
за последнюю тысячу лет.
Я любителем стал бы балета,
если б ты танцевала балет.

Я взобрался бы даже на крышу
ради нашей любви неземной.
Но приходится слышать и слышу,
что тебе хорошо не со мной.

Замираю от сказок и басен
про любовь лебедей и китов
и на всё, что угодно, согласен,
но, конечно, на всё не готов.

Понимаю, тебе не годится
жить во лжи, ты не хочешь – во лжи,
и права, можешь этим гордиться.
Что неправому делать? Скажи…

***

А на вопрос: «Придёшь на именины?»,
один ответ – я отвечаю: «Нет».
Мне противопоказан яркий свет,
дым сигарет, вино и мандарины…
Гулянок не люблю – не то, что ты.

Мне всё равно сегодня до изжоги
курить и пить вино до тошноты.
И вспоминать и подводить итоги:
раз не живу среди твоих пенат,
без публики и всяческих прелюдий,
и не вхожу в твой маленький сенат,
где все смешались в кучу – кони, люди…

Владею креслом – пристань кораблю –
от пуфика для ног до изголовья,
а пью когда хочу и что люблю
и неизменно за твоё здоровье.

***

Утро осеннее – иго монгольское.
Бродит собака-калека…
Муторно вдруг – на душе что-то скользкое –
я не люблю человека…

Время, по-своему, очень не свойское –
время хандры и потерь.
Я четверть века любил человека
и не люблю вот – теперь.

Холодно-холодно – видишь дыхание? –
не середина июля…
Утро осеннее, утро нахальное,
да и собак не люблю я.

***

Где обделяли милостью природу,
в другом миру, в этнической смеси,
я вдруг поверил (через пень-колоду):
Барух ата еси на небеси –
душа реинкарнация нирвана –
что очень странно, и – не очень странно,
какая, впрочем, разница – Спаси…

Сменились время, место – что осталось?
Работа-волк? Но в лес не убежишь…
И вот опять поверилось – под старость –
что Это – есть любовь… и это – жизнь!
Как мальчик во саду ли, в огороде…
Ной говорил по пьяни что-то вроде –
с той, что тебя несчастней, не ложись.

А ты была несчастной и… уютной,
в какой-то мере сделалась родной,
и всё же ты была сиюминутной,
для ирреальности – непроходной:
пусть у тебя тех жизней – что у кошки,
игривый нрав, пленительные ножки…
Но тут – не меньше вечности одной.

В той жизни – ты мне что-то уделила:
духовность? страсть? ажурное бельё?…
О, нет! Не Саломея, не Далила…
Всё очень мило – только не моё…
В той жизни ты любовь сжила со свету,
и я, признаться, следуя совету:
дышите глубже – задушил её.

***

Я хочу приготовить тебе романтический ужин:
электрический свет, бутерброд с колбасой, алкоголь.
Шутка, блин! – ведь умею, когда не запойно-простужен
и доподлинно знаю, откуда взялась эта боль.

Чтоб горела свеча откровенно и судьбоскрещённо –
поминальная, блин! – та, что целые сутки горит.
Будет тихая ночь, словно после отстрела чечена,
даже не просечём, как с звездою звезда говорит.

Как насчёт неподдельных икры, коньяка и лосося?
Хорошо бы блинов, только плитка хреново печёт.
Мне сейчас уже двадцать – сказала бессмертная Зося.
Ей сейчас уже сто – как стремительно время течёт…

Хватит реминисценций, и больше браниться не буду.
Предпочтенья былые и давний жаргон теребя,
говорю лишь о том, что пора бы довериться чуду,
и пора бы понять, что оно это я – для тебя.

***

В когда-то сожжённый, затем перекопанный сад,
не шлю приглашений: «пожалуйте, будьте любезны».
Куда тебе можно скабрёзные письма писать –
в какие такие твои виртуальные бездны?

Хотя не один на писательской ниве пашу
(надеюсь, толково, а может быть, чуть бестолково),
но, не сомневайся, такое тебе напишу –
другие тебе никогда не напишут такого.

Достаточно им создавать муляжи в мираже
уверенности, будто что-то придумали сами.
Но плохо всё то, что другие умеют уже,
лишь то хорошо, что ещё никогда не писали.

По этой причине порой вообще ни гу-гу,
пусть месяцы, годы, но в этом одно из отличий,
что даже плохое я плохо писать не могу,
маньяча по поводу литературных приличий.