От редакции: в первом номере журнала «Южное Сияние» за 2011 год в рубрике «Окоём» мы публиковали произведения победителей Международного литературного конкурса «Согласование Времён – 2010». Прошло два года, в жюри конкурса в течение этих лет работали члены ЮРСП, и теперь мы публикуем произведения авторов лонг-листа «Согласования Времён – 2012», которые, по мнению редакции, являются наиболее интересными из представленных на конкурс.

ЕВГЕНИЯ КОСТЮКОВА
Ростов-на-Дону – Москва

МУЗЫКА

по прихоти мамы кроху назвали музыкой.
по прихоти господа она родилась немой.
в свидетельстве о рождении стоит – русская,
папа был немец, стыдился, скрывал, сколько мог.
девочка выросла в травах, в поверьях, в кружеве.
чаплина обожала, считала, что мир – кино.
внешне – углы да трапеции – неуклюжая,
только внутри клокотал кипяток из нот.

жил по соседству парнишка, слегка застенчивый.
тайком наблюдая, как бездонно она молчит,
как смешны рядом с нею кричащие женщины,
мечтал познакомиться и предложить свой щит.
слух потерял в двадцать шесть. утешало главное,
которого не лишиться – воздух-огонь-вода.
взяв руку музыки, выдохнул людвиг: славная,
я тебя слышал и слышу… всегда-всегда.

ГОЛОС

1

луна, худющая корова,
уткнулась мордою в окно.
да, в этом мире всё не ново,
но вкуса-то не лишено.
мычание ещё не слово,
а боль (начало языка).
мычи созвучия, корова,
тучней нагуливай бока.

2

ветер шептал, напоследок сорвался на крик:
дерево, хватит балакать на птичьем наречье.
корни, побеги – вот сила, о них говори,
на языке своём вечном.

столько живительных соков поют под корой!
стройте, скитальцы, коня и корабль одиссея.
голос теряется, но возвращается вновь,
только намного сильнее.

МЕЛОДИИ СУДЬБЫ

               «Панмонголизм! Хоть имя дико…»
                                              Вл. Соловьёв

хворь и киноварь – вольный октябрь.
машут книги ветвями-страницами,
где церковнославянская хмарь
пахнет страхами, снулыми лицами.

невесомая тяжесть снегов
для земли – только белое золото.
из «двенадцати» помню шесть слов
да немое дыхание холода.

парадигма больших перемен
рассыпается малыми бедами,
мельтешащая кровь мельпомен
истекает лазурными лентами.

в зазеркальной утробе воды
снова жизнь зарождается. Около
поры дышат, потопы чисты.
богу – богово, и…
блоку – блоково.

МАСТЕРУ

заговори со мной на идише,
хотя я не пойму ни слова,
мудрец – увиденный и видящий –
постигнувший первооснову.
меня приковывай звучанием.
на память – метка прометея.
с пузатым чайником-фырчальником
в подвале слаще и теплее.
но мошкару родного города
не трогай, ласточка, не трогай.
за шторами крутого норова
я штопала одежды бога,
за неимением наследников.
прощай, империя истерик.
ладони листьями последними
ложатся на снега постели.

____

НАТАЛЬЯ РЕЗНИК
Ленинград – Боулдер, США

КРАСАВИЦА И ЧУДОВИЩЕ

Пишет красавица чудовищу письмо
Про хозяйство, детей, завтраки и обеды,
Мол, ты уж расколдуйся как-нибудь пока само,
В этот раз, к сожалению, не приеду.

Отвечает чудовище красавице,
С трудом заставляя писать свою мохнатую руку:
«Рад наконец от тебя избавиться,
Видеть тебя не могу, проклятую суку!
Не приезжай, ненавижу тебя всё равно
За то что, устал столько лет без толку дожидаться,
За то, что понял давным-давно,
Что не в силах самостоятельно расколдоваться».

Пишет красавица чудовищу: «Не хочу тебя больше знать,
Гад, мерзавец, подлец! (и всякие другие ругательства).
Ты же обещал, что всю жизнь меня будешь ждать.
Не ожидала от тебя подобного предательства.
Будь ты проклят, невменяемый зверь.
Ты же клялся, что будем непременно вместе.
Ну, держись, завтра же приеду теперь,
Выдерну остатки твоей свалявшейся шерсти».

Пишет чудовище: «Прости за звериную бесчеловечность,
Я же чудовище, человечности не учился.
У меня впереди в самом деле целая вечность,
Не знаю, почему внезапно погорячился».

А жена чудовища говорит: «Опять пишешь своей одной?
Хочешь со свету меня сжить, урод и скотина?»
И чудовище плачет рядом со своей женой,
А она чешет ему его горбатую спину.

А красавица читает ответ,
Меняет дату на затёртом билете,
Как обычно, встаёт чуть свет,
Работает, готовит, улыбается детям.
И сходит, сходит, сходит, сходит с ума
До следующего письма.

____

ВЛАДИСЛАВ ДЕКАЛОВ
Волгоград

***

                                                         В.

Никогда не поймёшь, где счастье на самом деле:
во дворце со стеклянными лилиями, в капели,
на последнем трамвае, в Боге, в ангеле, в преисподней,
в свободном падении или в падении от свободы.

Всё равно, знаешь, есть в тебе что-то кроме
лица, осанки, походки, плоти, костей и крови.
И счастье, когда чьё-то зеркало ловит этого «что-то» движения,
не исказив отражений.

ЗАБЫВЧИВОСТЬ

Этой зимой память опять берётся за старое.
В комнату с проигрывателем, в город, который почти забыли,
Гэри Ньюман снова ведёт свою верную армию
по дорожкам, белым от звёздной пыли.

За окном опять синева – гулкая и глубокая.
На окне – поцелуй и оставленная ресница.
Кружат стрелки часов над затёртым томом Набокова,
переворачивая страницы.

Но я снова не помню многое из того, что надо бы,
что, как говорят, составляет суть нашей жизни, истину нашей боли.
Волга впадает в Каспийское – помню. Люди были приматами.
Остальное, увы, не помню.

Нет, слова, имена остались. Стали частью предметов мебели.
Их, как пятна, уже не вывести, как нити – их не распутать.
Но за ними есть что-то такое странное, страшное и нелепое,
что постоянно напоминает: «Тебя не было, понимаешь? Не было,

ибо тебя никогда не будет».

НЕМО

Я боюсь искать кого-то другого. Ласку
так легко потерять в прикосновеньях щёк,
когда чувствуешь на чужом лице не лицо, а маску.
И ещё одну. И ещё.
Ты – океан. Я так глубоко нырнул в тебя, что нет силы
вернуться, поднять на солнце свой батискаф,
чтобы выйти, искать следы, оставленные до прилива
в грудах водорослей и песка.

А если и выйду, то не найду. Забыв про жажду и голод,
сяду и буду вслушиваться в дыхание волн,
не понимать, что со мной: делириум, мания, кома, –
хотеть услышать твой разговор

и повторять: «Знаешь, я не смогу найти никого другого,
потому что больше нет никого.
Я не смогу найти никого другого –
больше нет никого…»

ДИПТИХ

1. ОРФЕЙ

Как всё перемешалось! Фразы, числа,
фамилии, названия цветов…
Я жить среди людей не научился,
но уходить пока что не готов.

И словно кто-то сильною рукою,
поднял меня за шиворот, и вот,
как бабочка, я должен быть проколот,
засушен и поставлен на комод.

Я рос, все схемы, планы перепутав,
не ощущая кранов и стропил.
И кажется, что я любил попутно,
как будто бы и вовсе не любил.

2. ЭВРИДИКА

И только становилось тихо-тихо,
а мир как будто таял в серебре,
я вёл тебя за руку, Эвридика,
сквозь сотни нарисованных дверей.

И никогда об этом не жалея,
Я всё смотрел украдкою назад
и видел только тёмные аллеи
в твоих непонимающих глазах.

Поэзия… Должно быть, ты – лишь память
о правилах неведомой игры,
где всё возможно выразить словами,
но тщетны все попытки говорить.

ПИСЬМА

1.

Звукозапись – величайшее изобретение среди мусора,
придуманного человеком со времён заката античной драмы.
Я люблю твою музыку, но только, когда эта музыка
не тянет на дно оркестровой ямы,

но делает мысли по-детски наивными, чистыми,
ведь не так уж важно, какой формы в небе облако серебрится,
не важно, ветер ли в нас кидается листьями,
или же с веток сами срываются листья.

Пусть всё это звучит странно, самонадеянно,
но каждым словом я вновь и вновь доказываю, что существую,
боясь потеряться между четырьмя с половиной стенами,
книжным шкафом, кроватью, столом и стулом.

2.

Да, скоро осень. Я помню, что мы расстанемся.
Пусть и не так, чтобы навсегда, но уже нестерпимы
аэропорты, дороги, железнодорожные станции,
четырёхкрылые серафимы.

Мы встретимся позже, быть может, чуть более взрослыми,
быть может, не здесь. Правда, разница будет в том, что
всё вокруг, обещаю, станет чуть более просто и,
обещаю, менее тошно.

У нас с тобой будет долгая и счастливая жизнь, дорогая.
Да, долгая и счастливая.
Когда-нибудь и у нас будет долгая и счастливая жизнь,
очень долгая, очень счастливая.

____

СВЕТЛАНА ЧЕРНЫШОВА
г. Большой Камень, Приморский край

КАМЫШИ

                                      Саше Герасимовой

так по ком сохнет лето, и вязкий кипит рассвет?
забывания яд медлительней душной ночи…
у земной нерадивой няньки безглазы и тьма, и свет…
пожалей их, Отче.

вижу, как сочится солнце из дымных землистых пор
слышу, как стрекозам над мелкой речушкой тесно,
и блестит небес до скрипа выдраенный фарфор
родом из поднебесной.

в трещинах и сколах его – пусто… пустоши,
лишь на золочёной потёртой кромке
не дают уплыть заросли-камыши
души опустевшей джонке

***

какое счастье – эта жизнь одна
с бедой, виной, вином наполовину…
смотри, как месит голубую глину
небес
под утро пьяная луна.

и время с ней… прекрасная чета –
плохой гончар и никудышный лекарь…
смотри, течёт у бога из-под века
звёзд столько, что уже не сосчитать.

и не считай. загадывай на них
[и жизнь одну] – ошибки, прегрешенья,
всё, что осилишь… но не воскрешенье.
оно – для сумасшедших и святых.

ИЗ ДНЕВНИКА ПОЧИВШЕГО НА ПАСХУ (1)

сегодня мне на рыбалке Ли-Хэн сказал –
пойманной рыбе никогда не смотри в глаза,
там, на дне вытекающего зрачка
можно увидеть тень огромного мотылька
мечется тень, на истомной реке дрожит
будит, волнует до срока чужую жизнь,
и просыпаются в многоводии той реки
под тростниковыми рёбрами – рыбаки,
просыпаются из реки – жабры полные крови, ила, песка,
у каждого ненависть вложена в ножны костистого плавника,
они заполоняют землю, идут по земле – к плечу–плечо…
– Ли-Хэн, скажи, а при чём здесь рыба?
– наверное, ни при чём,
все мы, вышедшие из лона большой реки,
в муках, до срока рождённые рыбаки…

я запускаю по локоть руки в ведро,
вижу – течёт меж пальцев мёртвое серебро…

____

ЯН БРУШТЕЙН
Ленинград – Иваново

МЕСТО РЕЧИ

Место речи неизменно,
Вместо встречи – дым и тлен.
Только павший на колена
Не поднимется с колен.

Долгий голос из-под гнёта
Просочится, как живой,
И покажутся тенёта
Синевой над головой.

Зуд подкожный, звон острожный,
Судьбы читаны с листа.
Место речи непреложно –
Там, где божья пустота,

Там, где битая посуда
Где виновен – хоть секи…
Там, где рвутся из-под спуда,
Как мычание, стихи.

ЭТИ ТРАВЫ И ЭТИ ДЕРЕВЬЯ

эти травы и эти деревья приходят ко мне из земли,
из младенца зерна и давно постаревшего корня.
что узнали они, выходя из подменного сонного в горний,
что забыли они навсегда, что запомнить смогли?

я боюсь наступить неподсудным своим башмаком.
стебли выгнуты луком, но неуловимы их стрелы.
и рисуют они времена и зелёным и жёлтым на белом,
и нескошенным телом слепой утверждают закон.

кто ещё в этом времени, мире по пояс навеки зарыт,
кто закрыт на тюремный замок и не может укрыться…
и стоят, и качаются, их растворяются лица.
вот и эта страница сгорает на углях зари.

СЕДЬМАЯ ВОДА

От первой воды – ни беды, ни отгадки,
И были бы взятки привычны и гладки
У тихой рабочей пчелы.
Вторая вода – забодай меня птица:
Такая страница под утро приснится,
Почище двуручной пилы.

Где травы напитаны кровью и солью,
Там бешеный волк породнился с лисою,
И эта вода не для вас.
Вы третью просите – из ветки кленовой,
Не новой, но всё же по масти бубновой,
Готовой гореть напоказ.

В четвёртой и пятой – судак и плотица,
Могли бы ловиться, коль не суетиться…
Шестую не пьёт и зверьё.
Шестая – она для тоски и позора,
В ней вымыты руки и ката, и вора,
И ворон не помнит её.

Но если поднимутся страсти земные
По сердце, по душу, по самую выю,
И ты покоришься судьбе,
Седьмая вода – из под корня и камня –
Захватит, завертит, застынет и канет,
И память сотрёт о тебе.

МУСЯ

                                    маме

Из ада везли по хрустящему льду
Дрожащую девочку Мусю…
Я к этому берегу снова приду
Теряясь, и плача, и труся.

Полуторка тяжко ползла, как могла,
Набита людьми, как сельдями,
И девочка Муся почти умерла,
Укрыта ковром с лебедями.

А там, где мой город сроднился с бедой,
Где были прохожие редки,
Ещё не знакомый, такой молодой,
Отец выходил из разведки.

Над Ладогой небо пропахло войной,
Но враг, завывающий тонко,
Не мог ничегошеньки сделать с одной
Едва не погибшей девчонкой…

Встречали, и грели на том берегу,
И голод казался не страшен,
И Муся глотала – сказать не могу,
Какую чудесную кашу.