ИВАН РЯДЧЕНКО

ИЗ ПОСЛЕДНИХ РОМАНТИКОВ

В нашем городе немало памятников, но лишь на одном из них выгравированы стихотворные строки

Той, что в нелёгкий час печали,
Когда уходят корабли,
Вся остается на причале
У соблазнительной земли.

Это очень одесский памятник «Жене моряка» работы Александра Токарева и стихи поэта Одессы, да-да, не из Одессы, а поэта Одессы Ивана Рядченко.

Иван Иванович Рядченко родился в Одессе 25 января 1924 года, на Приморском бульваре, в семье моряка. Окончил школу – и началась война. Пошёл на фронт рядовым, с первых дней войны в истребительном отряде. Дважды был ранен, День Победы, уже лейтенантом, встретил под Прагой. И лишь после этого университет, в 1949 году – первая книжка солдатских стихов.

Для Ивана Рядченко, для поэтов военного поколения война была не главкой мировой истории, а мерой нравственности. С этой мерой он и прожил семьдесят три года.

Но что ни год, яснее мне –
война окончилась в Берлине,
а я остался на войне…

Познакомился я с Иваном Ивановичем в середине 60-х годов, работая в отделе культуры молодёжной газеты. Трижды мы выпускали литературные номера. И всегда я просил у Ивана Рядченко новые стихи для этих (поверьте, особых) номеров. Он тут же приносил, всегда аккуратно отпечатанные на машинке – только лирику, без какой-либо политической трескотни. Кстати, он почти не писал «датские» стихи, как мы в шутку называли обязательный ассортимент – стихи к красным датам.

Интеллигентный, открытый, не побоюсь этого слова – красивый человек. И тогда, когда он возглавлял Союз писателей, и тогда, когда был главным редактором киностудии, я никогда не ощущал в нём чиновника, он всегда был доброжелателен, естественен. Такая деталь: многие писатели, приходя в редакцию, особенно, когда мы работали в «Вечёрке», старались сразу зайти в кабинет редактора. Иван Иванович шёл в отдел культуры, ему хотелось, чтобы стихи прочли при нём, чтобы возникло живое общение.

Когда-то, в начале тридцатых годов, Эдуард Багрицкий написал стихи «Разговор с поэтом Николаем Дементьевым». Там есть такие строки в диалоге:

– Багрицкий, довольно!
Что за бред…
Романтика уволена
За выслугой лет.

Когда Багрицкий писал эти строки, он ещё не знал, что жить ему осталось недолго, его убьёт астма, что Николай Дементьев погибнет в 1935 году, его из окна выбросят чекисты, имитируя самоубийство.

Но я сейчас не об этом, я о романтике…

Не была уволена за выслугой лет романтика ни в 1941, ни в 1945, ни даже в 1997-м – последнем году жизни Ивана Рядченко. Он был романтиком, таков был строй его души.

Одесса была для него Зурбаганом, Чёрное море было купелью, жена моряка была Ассолью…

В одну из наших последних встреч, в середине 90-х, Иван Иванович пригласил меня в гости, хотел почитать мне новые стихи, чтобы я выбрал для газеты. Его жена хотела накрыть стол, я отказывался, в конце концов, на столе появился коньяк и бокалы… Иван Иванович читал свои переводы из Шекспира и Киплинга…

Нет, неправда, когда мы говорим, что вместе с Багрицким, Кирсановым, Верой Инбер из Одессы ушла большая поэзия. Думаю, что всё, что можно было в трудные сороковые-пятидесятые, делали и Виктор Бершадский, и Владимир Домрин, и Иван Рядченко. Они были романтиками. Последними ли?..

Евгений Голубовский

____

ВО ИМЯ БУДУЩЕГО СВЕТА

ОЛОВЯННЫЕ СОЛДАТИКИ

Магнитка, покоренье Арктики…
Но помню более всего
вас, оловянные солдатики,
герои детства моего.

Моя прославленная армия,
мои бесстрашные войска,
служила долго вам казармою
коробка из-под табака.

Не злясь, не спрашивая – надо ли,
в безмолвной ярости атак
всегда безропотно вы падали
и поднимались точно так.

Я, проявляя независимость,
стоял над вами много лет,
как молодой генералиссимус,
познавший только вкус побед.

Я вёл свои войска в сражения
с немым приказом: «Победи!» –
и побеждал…
А поражения
таились где-то впереди.

Я полон был великой верою.
И, слыша грохот, чуя дым,
я оживлял фигурки серые
воображением своим.

И в дни сражения тяжёлого,
когда я сам солдатом стал,
во мне густело ваше олово,
хоть грохотал иной металл.

Пронзала боль от мысли старящей,
что, слыша грохот, чуя дым,
я оживить не мог товарищей
воображением своим…

ПОСЛЕВОЕННЫЙ КОЛОСОК

Мне не забыть тот стебель колкий,
что вышел в свет из глубины,
раздвинув ржавые осколки
едва умолкнувшей войны.

Случайный гость на поле боя,
качался он на ветерке.
И был великий миг покоя
в том одиноком колоске.

Его беспомощность исчезла,
и стать пшеничная была
сильнее маршальского жезла
и орудийного ствола.

БЕССТЫДНИЦЫ

Платаны, сквозь листья луч солнца просеян.
Чинары, мне нравится ваше житьё:
Вы позже других одеваете зелень
и позже других отдаёте её.

Вы – гордость бульваров, дворов и гостиниц,
надежда попавших под зной площадей.
Кто дал вам названье деревьев-бесстыдниц?
Стыдиться вам нечего в жизни своей.

Вас лёгких утех не прельщают соблазны.
Гудит беспощадность осенних ветров,
но, словно природе самой неподвластны,
вы вносите в зиму зелёный покров.

Лишь зимние ночи седыми глазами
увидят, метеля по мёртвым садам,
как вы не спеша раздеваетесь сами
с врождённым презреньем к большим холодам…

ПИСЬМО ИЗ МАГАДАНА

Друг зовёт упорно в Магадан.
Ринуться готов я по привычке.
Шепчет хворь мне: мол, не по годам
забираться к чёрту на кулички.

Там пейзаж и в августе седой,
даже птицам не хватает снеди,
там трясут метели бородой
и ревут голодные медведи.

Не сычи, болячка, как Яга!
На ветру морозятся пельмени.
Вертолёты, распластав рога,
дремлют, как железные олени.

Ляжет свежей скатертью пурга.
Заблестят озёрца, словно блюдца.
И снега, начистив жемчуга,
никогда во мне не обманутся.

Ожидайте, добрые истцы, –
перед вами я пока в ответе,
чуть голубоватые песцы
и немного жёлтые медведи.

Полечу своей мечте вдогон,
встретиться хочу с далёким другом.
Говорят, что дружеский огонь
жарче греет за Полярным кругом.

ОГНИ СВЯТОГО ЭЛЬМА

В былые времена,
перед грозой, наверно,
когда ночной простор
был тих и нелюдим,
как чёрных духов знак,
огни святого Эльма
струились с тонких мачт
мерцаньем голубым.

И долго в эту ночь
перед бутылкой круглой
сидели моряки
за тёсаным столом.
И, как тигриный глаз
во влажном мраке джунглей,
горел в стаканах их
забытый жёлтый ром.

И в пройденную даль
стремился взор смятенный,
и вырывался вдруг
неудержимый вздох,
и перед взором шли
тайфуны и притоны,
могилы и моря –
романтика дорог…

Всё так же ветер крут,
и так же ночи мрачны.
Святого Эльма нет,
одна легенда есть.
Я что-то не пойму –
то ль стали ниже мачты,
то ль собственных огней
на кораблях не счесть?

И здесь, где океан
качает звёзды валко,
вдруг источает грудь
неудержимый вздох –
и пройденных путей
ни капельки не жалко,
и есть голубизна
в романтике дорог!

ЮЖНЫЙ КРЕСТ

Ночь лета звёздный невод
забросила окрест.
Среди созвездий неба
синеет Южный Крест.

В дни парусных скитаний,
чтоб утвердить родство,
матросы капитану
поставили его.

Сменялись озаренья
наплывом темноты.
Съедало молча время
могилы и кресты.

Ветров лихая сила,
гулявшая окрест,
заметно покосила
и этот Южный Крест.

Но вечный, словно поиск
открытий и орбит,
на мужестве покоясь,
высокий крест
стоит!

ВСПЫШКА

А вдруг я потом узнаю
по выводу сфер иных,
что наша любовь земная
для целой Вселенной – миг?

Что вся она в мире длится
по их неземной шкале
не дольше, чем вспышка блица
в туманной морозной мгле.

А запах весенних почек?
А белые книги зим?
Обидно, конечно, очень,
хоть довод неотразим.

Так пусть там иным планетам
неведомо, что к чему.
Мы всё же посильным светом
с тобой озарили тьму.

От вспышки не уберечь нас!
Но, может, наш краткий свет
к кому-то придёт, как вечность,
которой границы нет?

ОБЫКНОВЕННАЯ ЛИСТВА

Обыкновенная листва,
она права, пока жива,
пока зелёная, как лето.
Ласкает глаз и тень даёт,
и выделяет кислород,
ста лет не требуя за это.

Обыкновенная листва
не знает дыма хвастовства,
не превращается в наседку:
едва медовый летний зной
её окрасит желтизной,
она не держится за ветку.

Шепнувши с шелестом «прощай»,
кружатся сотни рыжих стай –
и улетает с ними лето.
Обыкновенная листва!
Она жива, пока права
во имя будущего света.