МАРИЯ МАРКОВА
Вологда

***

Горе, когда одинок и лежишь без сна,
или стихи читаешь, на плач сбиваясь:
я на севере диком себе сосна,
ветром сдуваемая листва я.

Над своим и плакать смешно. Смешно
с красным лицом, опухшим в разгаре лета
днём на улицу выбежать из кино:
как? один? а горя – на два билета.

Горе неразделённое, сон взаймы.
Притворишься спящим – дрожат ресницы,
и с экрана сияет звезда зимы,
перед сердцем стоит, никуда не скрыться.

Не сияй! Чернеет твоя кайма,
близок край, и это – в начале века,
тысячелетия. Не своди с ума
хрустом льдин и провалом снега.

Вся-то обморок – жизнь моя. Просмотреть,
простоять с открытым лицом у края,
отвернуться от света её не сметь,
зачарованной бабочкой обгорая.

Нежен, зелен, робок обрыва гул.
Притворишься мёртвым – дрожат ресницы.
Господи, я и петь, и плясать могу.
В детство впадая застенчивое, дразниться.

С языком, убогонький, с кулаком,
над холодными ямами голубыми
пробегать, похрустывая ледком,
из-под ног испуганными твоими

птицами подниматься. Но свет! Но гул!
Даль неизвестная! Как говорят высоты!..
Страшно прислушаться к облаку, на бегу
вырасти страшно, страшно покинуть соты.

Как говорят вершины! – белым-белы –
сходят лавины снежные, погребая
пьющих гостей и праздничные столы,
плачущих и похоронные. Как губами

море земли касается, а земле
царства и царства существ, повинуясь смутно,
тайную смерть доверяют свою, во мгле
ладят гробы из пепла и перламутра.

Мне ли сопротивляться? Не хватит слёз
время разжалобить, – гипсовые истицы,
мойры прядут верёвочку из волос
и напевают: грядущее только снится,

снится сегодня, и в прошлом – прекрасный сон –
мальчиком смотришь на спицы велосипеда,
мимо домов несёшься за колесом –
не прерывается обморок. Больше лета –

невыносимого – больше для горя тем,
больше тоски и сердца, и не хватает
места для радости. Гибкие ветви тел!
Томные реки! Пропасти под мостами!

Сколько пространства, и только одна звезда!
В горе прозреть, очнуться, переживая:
не дотянуться до света мне никогда,
ветром сдуваемая листва я.

Близок край, и холодно одному.
Зябко, тревожно, боязно, зыбко, голо.
Как проснуться ночью в пустом дому
и, с кровати встав, не коснуться пола.

Есть ли вес, не почувствовать. Словно свет
от окна, выхватывая детали:
чёрный фонарь и дерева силуэт, –
лишь мигнуть, чтобы потом летали,

днём, золотые пылинки, и воздух дрожал, прогрет.

***

Не смотри, закружится голова.
Гнёзд осиных не трогай. В хлопотах их жилицы.
Над земляным наделом – ягоды, пахлава –
виться им целый день, вынужденно селиться
в складках чужой одежды. Не прихвати одну
пленницу, дай ей волю, не умирая, жалить.
Я же, лоб остужая, прислоняюсь к окну,
и – одними губами: милые, уезжаем.

Но как долог спуск по лестнице по одной
со смотровой площадки. Белы перила.
Между двумя пролётами – осы, и надо мной
стрелки их чуть сдвигаются. Я их проговорила
или они всегда пребывали здесь,
в хаосе золотом, жалящие секунды
временного бессмертия, фурии этих мест?
Вот тебе и проклятие воспоминаний скудных.

Не сохранить собеседников до зимы.
Не удержать и моря в его движенье.
Горные голуби, запахи, розовые холмы,
пыль на ступнях и сандалиях… Как ты несовершенна,
память, какую боль ты предлагаешь нам
вместо внезапной радости видеть, какую муку
ты сообщаешь ласковым именам
фотографических образов или звуку
гальки упавшей. Удара неполный звук,
разве он станет полночного разговора
шумом и шёпотом моря, всего вокруг –
голосом? Разве он повторяет горы,
их очертания, ломаные хребты,
бухты уединённой дугу кривую?..
Камень летит, запущен, и не достиг воды.
Так – без ответа – в беспамятстве всех зову я.

Милые, уезжаем. Я – завтра, вы…
Как «опоздала»? Вчера ещё?.. Вот досада.
Не попрощаться под редким дождём листвы,
не помахать растерянно. Слёз не надо.
Это – от ветра, не достаёт глотка
воздуха, взгляд теряется вдруг без цели,
и проявляются – чистые, свысока –
слёзные шелестящие акварели.
Юбки взлетает край, и в разводах лент
первой ступеньки не видно, но слева – осы.
Вот они под ногами, вот они – у колен,
вот они у лица хороши сквозь слёзы.

Сколько бы ни прошло с той минуты лет,
плачущий всё стоишь, не касаясь пола,
в облаке ос, с содроганием сердца свет
их отводя рукой и боясь укола.

Коктебель, 2012

ŪNICUS

               – Кто мой ангел хранитель?
               – Твой ангел хранитель – сторукий программист.

Лес механический.
Звук механический.

В ученической
тонкой тетради я пишу:
о, конструктор мой, шутки ли ради
дал мне душу, подобную карандашу?..
Ты же знаешь, как дальше творение пластика и металла
избавляется от немоты.
Речь чужая – лекало.
Но моя… почему не похожа она на цветы?
И душа – то снимается стружка, то грифель
уменьшается, и в одной восхитительной книге вчера
я прочёл про львиноорлиного грифа,
а увидел урода человекоподобного – ни пера,
ни звериной сознания силы.
Ты лишил меня прелести быть существом
из чудесного мифа. Бессердечный ты или
не знаком с волшебством,
я не знаю. Я знаю так мало и жадно.
Осязания, зрения датчики, чистая плоть.
Что есть свет? – мельтешащие белые пятна.
Что есть вещь? – для руки подходящий оплот.

               unus

День – это звук постоянства, треск постоянный.
Посетителей жвала стучат, трутся ноги
друг о друга, то форте, то пьяно –
по полу бег. Снисходительно боги
камер слежения смотрят на всё с высоты –
насекомое царство должно быть полно немоты,

так откуда такой феерический шум? – как он сводит с ума! –
что значит «прослыть сумасшедшим»? –
задержись на секунду, ответь, почему на меня
улыбаются их насекомые лица? –
ты такой же, но я умоляю: смотри на меня –
если раньше и брезговал с кем-то из вас говорить –
то теперь я познал одиночества полную сферу –
почему этот лес отвергает меня – почему
эти травы сухи и жестоки, а выше,
разве так представляете вы беспредельную высь,
этот матовый купол и крепкие рёбра каркаса?

               duo

Лес ли был изначально, создатель молчит.
Ночью бабочка билась ко мне, я ничем не помог ей.
Но grasshopper и locust, должно быть имеют ключи
от любой из дверей и, конечно, от окон.

Этот ягель кубический, этот разрез красоты –
глаз раскосый цветка нисходящего – нежный светильник,
эти конусов ели и трубок блестящих кусты
с укоризной безмолвствуют мне: бесполезный бездельник.

Я с утра притворялся на страже бесценных даров,
но когда утекают воришки и свет приглушают,
открывается жалкая бездна далёких миров
или жалость бездонная к миру, но это мешает
мне прислушаться к голосу разума, разных программ
выполнение вдруг затрудняется, – что за помехи? –
о грехе ли заботится вновь покидающий храм,
но я чувствую, о, мой конструктор, какие огрехи
есть во мне, все ошибки твои, – исключительно им
я обязан подобным сознаньем, железных желёз
ощущаю – и это реакция первая – дым.
Почему это он, а не плёнка слепящая слёз?..

               tres

Смерть, на что ты похожа? Слова пока лишь
я встречал, равнодушно фиксируя «мёртв» и «прощай».
Ты ласкаешь избранника или его караешь?
Как относишься ты к говорящим с тобой вещам?
На любовь ли похожа ты? А любовь какая?
Если химия это, то я говорю: случись!
Будь мне воздухом первым, первыми облаками
светлой газовой камеры, и глоток твой – чист –
пусть меня оживит. Но если ты вся – словарна,
если буквенна, знакова, мертвенна и пуста,
если ты кощунственна, холодна, нетварна,
если ты стерильна от кончиков ног до рта,
мне не надо тебя ни ласковой, ни жестокой,
ни прекрасной ликом, ни с голосом ста сирен.
Оставайся сказанным словом, слогом,
не вставай с колен.

               quattuor

Мне приснилось что-то, но образ неосязаем.
Я потратил время на то, чтобы воссоздать
полудевочку, полуптицу с уязвительными глазами
в окружении смертоносных любви солдат.
Одиночество было частью её состава.
В одиночестве полном над линиями чернил
металлическим пальцем, холодным его суставом
по губам полуптичьим её я легко водил.
Языком описуемо, краской отобразимо,
и скелет её – графика, чёткая боль штриха.
Но на свете нет её, а во мне всё зримо.
В этом месте плакать? смеяться? молчать?

Ха-ха.

               quinque

Я сегодня узнал, что время не всем подвластно.
Что одни уходят раньше, другие – нет.
Я сошёл с ума и стал рукотворным, грязным.
Жизнь есть сон, и мне приснилось, что я был свет.
Пусть лесные звери запчасти мои растащат,
и немного дальше покатится голова,
чтобы прямо под коркой её голубой, блестящей
извивались черви слов и росла трава.

Поднимите мне веки, веки мне опустите,
подвинтите мне веки, веки мне развинтите.
Вы хотите смерти моей и любви хотите?
Ни любви, ни смерти вовсе вы не хотите.

Сквозь меня вы смотрите, видите механизма
идеальный образ, видите механизма
идеальный свет, сияния красоту.
Преломляет свет седьмая по счёту призма,
расширение света является аневризмом
идеальной души, рассмотренной на свету.

Так подробно жизнь моя, сон мой членимы всуе.
Дорогой мой конструктор, возьми меня с потолка
и представь другим, детали в уме тасуя,
сделай львиноорлиным грифом меня, пока
я ещё понимаю связи и вижу сцепку,
я ещё представляю разным себя и сценку
репетирую мысленно в роще своих систем.
Насекомым сделай меня, посади на скрепку.
Умертви меня быстро. Слова хлопки и слепки,
хлеб условия, слива, больно мне, глух и нем.