АЛЕКСЕЙ ГЕДЕОНОВ

НЕМНОГО НЕЧИСТИ
рассказы

ЛУКОВОЕ ГОРЕ

После перехода на монодиету Черешина стали мучить кошмары.

Особенно цепким оказался один. В нём он никак не мог открыть дверь. Железную, облупленную дверь с полустёртой надписью: «…това…». И ручку дёргал, и плечом толкал, и ногой бил – никак, и всё тут. А за дверью кто-то кричал, отчаянно так и хрипло, голос знакомый, а вспомнить чей – не получалось. Ну, сон – он на то и сон, ничего определённого, одни сомнения. Так и сегодня – под конец проклятая дверь словно ожила: больно ударила Черешина в плечо и мстительно саданула по ноге. Черешин вскрикнул и проснулся. Рядом металась, как всегда рыдая во сне, жена Диана.

– Ты что это, – пробормотал ей Черешин, – как змея просто; то бодаешься, то орёшь, то ногами дрыгаешь? Дай заснуть, слушай!

– Всё-всё. Спим, – сонно прошептала Диана, но потом не выдержала. – Господи, прямо не пошевелись ему! Зачем разбудил? Тоже мне, нервный. Пиво на ночь пить не надо.

– Извини, – сказал Черешин. – Давай, спокойной ночи.

– Я теперь не усну! – прошипела Диана. – Измучилась вся. От этого лука твоего, диетного, и во сне плачу. Меня на работе Чиполлиной дразнят.

– Ты, главное, лежи тихо.

Он повернулся на спину. На потолке была полоска света от недозашторенного окна. Раньше, до диеты, когда не спалось, он шёл на кухню, к холодильнику. А сейчас есть не хотелось, и пить не хотелось, и секса не хотелось, вообще ничего не хотелось. Всё разладилось как-то.

– Нет мотиваций, – подумал Черешин и почти испугался.

Он скосил глаза влево. Диана лежала на спине, глядя в потолок. Заметил, что она покосилась на него. Захотел её погладить, хотя бы поверх одеяла. Сразу же и расхотел. Громко вздохнул.

– Я должна тебе сказать одну вещь. Наверное, важную, – начала она.

– Давай, – ответил он.

– Я тебе изменила. Два раза.

– Молодец, – сказал он. – Ну, чего молчишь?

Она оперлась на локоть и принялась рассказывать. Долго, мстительно и с подробностями. Бывший сотрудник. Даже назвала имя и фамилию: Черешин его знал. Встретились случайно, в супермаркете, вино выбирали – и всё. Она просто не смогла сказать «нет». Она всегда именно об этом мечтала. Чтобы не было слов. Чтобы был мужчина, который неразговорчивый. Не болтает о себе. Всегда. В жизни, в постели, везде.

От этих рассказов у Черешина даже появилось что-то вроде желания, но он внутренне хмыкнул: изврат, стопудово. Закинул руки за голову.

– Понятно, – он перевёл дыхание. – Значит так? Ну, ладно. Хорошо. Тогда откровенность за откровенность. Я тоже.

– Кто она? – быстро спросила Диана и всхлипнула.

Черешин ответил: бывшая их близкого друга. Ходила к ним в дом с этим другом, пока не развелась. Что он в ней нашёл? Если совсем честно, то смешно сказать – фигуру. Баба как баба, не лучше других. Но во всём теле, понимаешь ты, такие особые линии. Про линии он читал, забыл где. Или рассказывали. Но неважно. Главное, точно было про: особые линии. Такие, что в груди холодеет.

– Докажи, – сказала Диана.

– Да нефиг делать, – зевнул Черешин, беря с тумбочки мобильник. – Позвони ей, прямо сейчас, она ложится поздно, очень.

– Всё-таки ты сволочь, – всхлипнула Диана, – сволочь редкостная, – и она заплакала.

– Ахаха! – Черешин всплеснул руками. – Я рыдаю. А ты кто?

– Я же всё выдумала!

Черешин помолчал, а потом сказал:

– Ну и я всё выдумал. Сочинил. Придумал. Только что.

Диана долго молчала, а потом тихо и раздельно сказала:

– Я тебе не верю.

– А я тебе! – выкрикнул Черешин, встал и голый пошёл на кухню. Руки дрожали от злости.

Выпил коньяку. Включил чайник. Достал из холодильника сыр, ветчину, сделал бутерброд. Совсем нарушил расписание диеты.

Потом на кухню пришла Диана, голая, заплаканная и растрёпанная. И нарушила расписание двумя бутербродами с колбасой.

Они попили остывшего чаю и пошли спать.

Черешины жили на пятом этаже. Балкон их выходил на площадь, а такие балконы стеклить было запрещено, и захламлять тоже. Черешин твёрдо решил – когда-нибудь поставить на балконе плетёную мебель, чтобы можно было выйти покурить и попить кофе с комфортом. Особенно по выходным, с апреля по октябрь. Как потеплеет.

До сих пор плетёная мебель как-то не попалась. Поэтому Черешин курил на балконе просто так. И кофе пили стоя. Пока что.

Снизу к балкону тянулись деревья: тополя и какие-то другие, на которые у Дианы аллергии не было. Они доставали до пятого этажа, так что квартира от них была темноватая. Зато на балконе было как в саду, и это центр города. Черешину нравилось.

Рядом, слева, за хлипкой перегородкой – рукой дотянуться можно – был другой балкон. Совсем ободранный и пустой, даже без плитки на полу.

Однажды на нём появилась девушка. Был апрель, последние числа, тепло – она была в курточке и брюках. Она вытащила сигареты. Черешин протянул ей зажигалку. Они молча покурили, и каждый скрылся в своей балконной двери.

Черешину стало интересно, кто она такая. Он никогда не встречал её в лифте и во дворе тоже – этот балкон был от квартиры из другого подъезда. Тем более, что она была не такая уж, прямо скажем, яркая. Похожа, правда, на какую-то актрису иностранную.

Она появилась через три дня. Черешин как раз нарушил диету, пил кофе с сахаром, потому что было субботнее утро.

– Чашечку кофе? – сказал он.

– Не откажусь, – сказала она.

– Тогда подождите, – и он пошел на кухню.

В начале июня вечером они начали целоваться, перегнувшись через перила. У Черешина подрагивали коленки и слегка щекотало внутри, видимо, перила давили на диафрагму.

Они так целовались месяца два, наверное. Примерно раз в неделю.

Наконец она шепнула:

– Лезь ко мне.

Черешин промолчал.

– Тогда я к тебе, – сказала она и стала закидывать ногу на решётку.

– Упадёшь, разобьёшься! – замахал руками Черешин. – Иди ко мне, у меня квартира сто пять. Или я к тебе, у тебя какая?

Она отпрянула и вернулась к себе. Черешин побежал стелить постель. Зажёг свечки. Включил музычку. Но она не пришла. А через два дня снова вышла на балкон.

Ещё через месяц она спросила:

– Ты действительно боишься?

– А если упадёшь, – сказал Черешин. – Зачем тебе всё это?

– Ну и пусть, – сказала она. – Я буду с тобой или умру. Без тебя нет смысла жить.

– Я такой любви не заслужил, что ты! – отмахнулся Черешин.

Но она уже лезла через хлипкую перегородку. Одна нога на её балконе – вторая на его, руку протянула прямо к черешинскому лицу, волосы развевает ветер, вылитая актриса французская.

– Не надо! – крикнул Черешин и оттолкнул её руку.

Она упала в тополя и исчезла среди ветвей, как дождь.

Черешин не понял, куда она делась. Но ясно было, что не разбилась. Ни визга, ни толпы, ни «Скорой». Он почти успокоился, выпил пустырника, покурил, выпил коньяка. Руки дрожали и сердце колотилось.

Прошло два дня. Потом ещё неделя. Наступил октябрь. Потом Черешин спустился вниз, вошёл в соседний подъезд, поднялся на пятый этаж, чтобы найти её квартиру.

Всё было не так, как у них в подъезде. Черешин обнаружил на пятом этаже длинный коридор. В конце его красовалась облупленная железная дверь с табличкой: «Щитовая».

Черешин заплакал с досады и ударил по двери кулаком. Та вздрогнула, загудела, сыпанула ржавой пылью и открылась со скрипом. За дверью оказался балкон – пустой, и скучный. Голые тополя шуршали ветками.

Тогда Черешин решил вернуться к себе домой по балкону, иначе говоря, перелезть – закинул ногу, вцепился одной рукой в перила, другой в перегородку – перекинул вторую ногу…

По плечу его постучали, лёгонько так, как дождь. Он не обернулся.

– Не заслужил, – подумал.

Скрипнула дверь. На балкон черешинской квартиры вышла растрёпанная Диана с кофе и сигаретой. Завидя висящего над тополями Черешина, икнула и выронила: сначала чашку, потом сигарету. Чашка не разбилась. Кофе растёкся по светлым плиткам бурым дымящимся пятном.

– Идиот, – сказала Диана тихо и раздельно, – Тарзан хренов. Давай руку, бездельник. Из агентства звонили. Там актриса какая-то приехала… не наша, ищет встречи. Обыскались тебя, в общем.

НЕМНОГО НЕЧИСТИ

– Шерри-бренди, аньгел мой.

Высоцкая всегда говорила «аньгел». Зимину это доводило до безумия.

Особенно после «Ты можешь и лучше».

Высоцкая всегда хлопала Зимину по плечу, так свысока, и цедила: «Ты можешь и лучше. Шерри-бренди, аньгел мой. Это типичная лажа».

«Сама ты лажа типичная, змея, корова тупая!» – выкрикивала в ярости Зимина, мысленно. Вслух она решалась сказать лишь:

– Верк, ну ты б хоть слова меняла, что ли.

– Ты, Мари, – назидательно произносила Высоцкая, – много о словах не знаешь, а всё оттого, что не интересуешься литературой и не умеешь даже фразу построить.

– Ну и, – отвечала Зимина, – толку-то от фраз? Заговор прочитала по тетрадке. Дымом знак начертила, куколку иглой испортила, дождю выпасть не дала – делов-то. Литература, ё–маё.

– Ну, ты и курица, – говорила Высоцкая.

Осень случилась долгожданная. Летом они переборщили с присухами, слишком часто крали дожди, в результате на область сошли: засуха, пожары и палочка кишечная.

В начале октября Высоцкая неохотно признала, что погорячилась, «погналась за металлом».

– Ну, вот видишь, Верк, – привычно затянула Зимина, – говорено было – полегче… А ты? Три присухи в день. Порчи чёрной немеряно. Вот леса и погорели. Травы все перепалило.

– А ты почитай над травами, – назидательно изрекала Высоцкая. – Глядишь, и дождик образуется. Колокольчик не забудь.

Зимина послушно читала и звенела: бузина пёрла во всю и зацвела в сентябре, полынь от заклинаний пропала совершенно. Дождь не случился.

– Могла бы и лучше, – высказалась Высоцкая. Зимина мысленно послала её на север.

– Вчера читала Розенкройца, – продолжила Высоцкая, – кое-что обдумала.

– А я зелье закрыла, – пискнула Зимина, – семь банок.

Высоцкая глянула на Зимину косо и произнесла противным голосом:

– Надо нам, Мари, расстаться. Ты закисла тут, не растёшь как ведьма, не развиваешься. Переросла я тебя. В Розенкройце написано: скоро явятся две сильных, по всему – я услышана, триады дождалась. Ты на руководстве – двоих вырастишь, а там – как знаешь. А мне, наконец-то, позволение рвануть отсюда, освоить горизонты. Так что, расстаёмся. Шерри-бренди, аньгел мой.

Зимина с Высоцкой были неразлучны с третьего класса. С тех пор, как напустили на классуху такой морок, что бедная тётка из дому боялась выйти – мерещились летучие мыши, жабы и просто гадость всякая.

В шестом классе Высоцкая приподнялась, наложила на школьные двери проклятие: первого сентября оба входа наглухо заросли аспарагусом – так что ни серпом его, ни дихлофосом. До самых холодов.

А уж как в техникумах отучились: Зимина в кулинарном, Высоцкая на библиотекаря, так настоящими ведьмами и сделались. Клиенты повалили, пошёл «презренный металл».

Тут-то Высоцкая и заскучала, книжки начала читать ветхие, перекрасилась в блондинку, стала носить браслеты – по двадцать штук сразу. И взяла привычку своё «шерри-бренди» вставлять по делу и без. Всю работу грязную свалила на Зимину, а сама занялась менеджментом. «Ходить на встречи и осваивать горизонты».

Так и повелось – Высоцкая командовала Зиминой, Зимина крутила зелья.

Колдовалось исправно. Клиенты держались уважительно – входя, снимали обувь, под скатёрку всегда купюры совали, бывало, евры даже. Живи и радуйся, казалось бы, так нет: «расстаёмся», и вот это обидное: «переросла».

Октябрь тем временем шёл к концу.

Высоцкая методично уничтожала все следы своего пребывания в городе, готовилась «освоить горизонты», сверялась с Розенкройцем – ждала «двух сильных».

В тот день Высоцкая явилась к трём, вся в белом.

– Время пришло, будем прощаться. Идём на Гробник.

И крепко взяла Зимину за руку.

С детских лет Зимина ненавидела вот эти её перемещения.

– Верк, – хныкала Зимина, – не по-человечески это, тошнит всю.

– Называй меня Вероникой, – строго отвечала Высоцкая, – ты ведьма или где? Учись трансгрессии, развивайся, блин.

– По мне, так лучше порчу сделать, – бурчала Зимина, – уж как-то и не тошнит.

– Простота, – ругалась Высоцкая, – курица мокрая.

Так и тут. Пока на место принеслись, Зимина просто вывернулась наизнанку. Едва откашлялась.

Гробник располагался на холме безлесом и некогда был кладбищем. Сейчас всё запустело, травой поросло, один памятник и уцелел. Ангел. Давний. Весь чёрный.

– Здесь неподалёку меня сожгли, – тихонько сказала Высоцкая и погладила Ангелово крыло. – Тогда он был зелёный.

– А меня утопили, – мрачно ответила Зимина, – внизу, в речке, и его тут не было ещё. Я их оттуда из воды и прокляла – чуму сюда призвала. С той поры и Гробник. Не уходи, Верка… Как я тут одна?

– Называй меня Вероникой, – едко сказала Высоцкая, – не сцы, ты ж ведьма.

– Говорят, если поцелуешь его, умрёшь от любви через семь лет, – всхлипнула Зимина, – и спиной к нему лучше не стоять.

Высоцкая не ответила – ходила вокруг Ангела, бормотала, из синей бутылочки брызгала. Улучив момент, Зимина нарисовала на ангеловой стопе знак.

– Интереснее будет, если он тебя поцелует, – сообщила Высоцкая, воротясь из транса, – мгновенная смерть, но в счастье, или переход куда надо, высшая трансгрессия. Как для меня – вырваться возможность.

С этими словами она начертила на другой ангеловой стопе символ.

– Прощай, Машка, – проговорила Высоцкая. – Шерри-бренди, аньгел мой.

Тут она совершила промах и повернулась к Ангелу спиной. Ожившая статуя крыльями обхватила оторопевшую Высоцкую и прижала её к себе.

– Никуда ты не уйдёшь, – рявкнула Зимина, – тут останешься! Со мной.

С тем всё и кончилось. Кусты, статуя, девушка в слезах и никого больше.

По возвращении Зимина принялась за огород. Уж очень тоска заела.

Прополке мешал соседский участок, манил Зимину к себе, прямо таки звал волшебно. Жила там Диана, дура безынтересная, и две её дочки, близняшки-сопливицы. Спустя время Зимина проломилась сквозь смородину и ворвалась на чужую веранду.

– Курите?! – победно выкрикнула она внутрь дома домашнюю заготовку и взвизгнула. Со стола на неё, гадко ухмыляясь, пялился демон.

– Здрасьте, тёть Маша. А у нас тут праздник, – высмотрелась на Зимину не разберёшь какая дианкина.

– Это какой же? – заинтересовалась Зимина. – Прогул школы?

– Хеллуин!

– За метлой-то следи, – строго сказала Зимина, – не пойму, о чём лопочешь, какой ещё Холуин?

– Языческая встреча тьмы, и духи приходят, – сообщила девочка.

– Так бы и говорила,– смилостивилась Зимина. – Деды это. Старый праздник, сейчас только в сёлах глухих и помнют. А тыкву-то зачем припёрли?

Близняшка затараторила что-то, да только Зиминой стало не до неё. Нечто, за чем она явилась, что звало её – было совсем рядом.

– Отдохни, девонька, – приказала Зимина и тронула малую легко, особым касанием. Та послушно закатила глаза и опустилась на ковёр. Зимина отправилась дальше, по пути ей встретились листья, орехи, тазики с плавающими в них яблоками, свечки всякие и множество тыквенных семечек, аж под ногами хрустело…

– И тогда она придёт… – раздалось из-за третьей двери. – Зовите!

Зимина споткнулась, упала вперёд и распахнула дверь. Посередине тёмной комнаты группка девчонок, сбившись в кружок, выводила:

– Пиковая дама! Приди….

– Нет, стойте, поганки! – заорала Зимина и поняла…

– Шерри-бренди, аньгел мой, – промурлыкала Высоцкая, вырастая непостижимо большой из зеркальца с нарисованной на нём лесенкой. – Мне водить, пойдём со мной…

За спиной её вились клочья то ли дыма, то ли мрака. Браслеты звенели. Дурманящий аромат заполнил комнату. Девочек расшвыряло по сторонам, они зависли над полом, повизгивая.

Поднялся ветер. Высоцкая, чёрная лицом и одеждой – словно обугленная, ухватила Зимину за руку и скрылась с нею вместе в позеленевшем зеркальце. Раздался плеск, что-то зашипело. Из зеркальца пошёл пар. Девочки свалились на пол. Одна быстро перевернула зеркало лицом вниз.

– Я же говорила, – сказала она сварливо, – вызывайте Винни-Пуха!