ДМИТРИЙ БУРАГО

НА ПТИЧЬЕМ ОСТРОКЛЮВОМ ЯЗЫКЕ

ЯНВАРСКИЕ СТИХИ

                     Памяти отца

Приюти меня, речь, приручи.
Поручи, припиная дорогу,
выговаривать горечь по слогу,
чтобы были слова горячи.

В самом сердце степи, в месте сечи,
где дорога ногой в галифе
запускает, как мячик картечи,
одинокий мотор УКВ

на орбиту такого молчанья,
на такую далекую смерть,
что на сердце степи мирозданья
боль орлиным курганам терпеть.

По согласным, по полузвукам
собираю слова в маршрут.
К горизонту с незримым плугом
через поле меня ведут

беспокойная зависть вотчин,
бесприютный полёт равнин.
Травяные ветра пророчат,
то ли отчество произносят,
выгибают земные оси,
в птичье небо вгоняют клин.

ВИННИЦА

Винница.
        Узница.
                Какая разница
на какой улице по лицу слеза.
Во дворе детвора – вороти со двора.
Умница,
        без вины странница,
улыбается, локтем прикрыв глаза.

Винница.
        Кляузница.
                Разлучница.
Юность отцовскую
        с детством сыновьим встретила.
Ветер вспугнул сирень –
                птицей рванулась тень.
Главная улица всеми трамваями медлила.
Городом правила гром приносящая лучница.

ГОРА

Если гору принять за дырявый камзол,
из кармана цедящий тропинку к утру
                                          вдоль утёса, –
распахнётся картина,
и в шум рукава
обнажённые брызги
слетятся назад,
и взойдёт водопад
из провала в исток
отдышаться под дымчатый ворот.

На пороге равнины из тени и мха,
бесконечные сосны в лиловом снегу
                                      замыкают корону –
колпак ледника неподвижной воронкою манит звезду.

И созреет комета,
проснётся ледник
в треске свергнутых сосен.
Из русла огня
стаи каменных птиц
отзовутся на крик.
Оборвётся утёс,
поскользнётся гора.

И тропинка повиснет,
короной слепя,
над изнанкой камзола,
дырой колпака,
бледным шарфом горы,
обмотав высоту
над полётом воды
в пустоту.

СПИЧЕЧНЫЙ ПОЕЗД

Если спичечный поезд на грифельной стынет доске
в беспокойных вагонах коралловых склонов затишья,
в облепихе огней на бумажном тумане бесстишья,
на крутом повороте запнувшись, как слово в строке,
как остаточный звук, как команда:
                                    «Отбой!» или «Порознь!»,
как улыбка на боль, как ладонь на глаза,
то слеза не посмеет, и тронется спичечный поезд,
потому что по грифельным доскам
                                    уходят в стихи поезда.

Потому что из точки безумья воронежских вех
атлетическим духом по узкому льду бытовухи
возвращается слух, и отчётливо падает снег,
и проходят машины в оконном проёме как слухи.

Возвращается голос сквозь спазмы бронхитных хоров,
сквозь бессонную пропасть, сквозь фальшь репортёрского зуда,
сквозь потерянный город в разладе цепных городов,
сквозь смирительный холод, в котором простуда,
и доверчивый доктор растерянно смотрит вокруг,
обещают лечить и заваривать верные травы,
обещают беречь, обещают тепло и досуг,
                                    обещают…

И речь из оттенков созвучий и славы
по бумажным ступеням чернильной руды,
маяком огнестрельного бунта,
озаряет вершины густой немоты.
Раскаленное эхо безумца
озаряет подолы раскидистых рек,
озаряет чертоги.
К чёрту небыль! Растерянный человек
окликает дороги.

И дороги на оклик встают перед ним,
как шоссе и перроны,
как этапы разлуки, как вещие сны
на ладони Харона.
И дороги к ответу готовят его,
Человека дороги.
Человек, запахнувшись в ковёр-самолёт,
как всегда на пороге,
и никто не окликнет, никто не взойдёт,
не поправит итоги.
Человек возвращается на стихосвод
в озарённые слоги.

ЦУНАМИ

Если тень океана, величие дна
в потаённом значении, в скрытом числе,
как иголка в яйце,
        как Эдипа жена,
                как империя,
                        как драгоценные угли в золе бухенвальдских печей,
как замедленный взлёт тополей

перед первым ударом в картонные сны «близнецов»,
перед школой взведённой на дикий алтарь самозванства,
перед страхом майдана в размерной тоске катастроф
на широком экране, в ликующем шоу аванса.

Перед тем, как меняя мечту на кредитный билет
в электронную пропасть, в эфир календарного блага,
наливается тень, созревает глубинная брага,
чуть заметным волненьем расшатывая парапет.

То рождается штиль. То – безветрие сводит с ума.
То стоит карусель на вершине державного взлёта.
То уходит в шумерский песок молодая пехота.
То на дне океана очнулись глухие грома.

ПАСТУШОК-ШЕПОТОК

Если скорость разлуки делить на двоих,
сокращая бессонницу в мыслях тугих,
то экран потолка, обернувшись к окну,
завернёт его тени в дуду.

Из подзорной дуды по следам светляка
путешествует омут больного зрачка,
в нём кочует троллейбус, хранится январь,
и бенгальскую ночь провожает фонарь,
и янтарь в снежной плазме картавой зари,
и родной шепоток: отвори!

Но расторгнется встреча. Зажмурят окно желтоватые шторы.
Между страхом и сном пробежит холодок:
Человек – лабиринт электронных дорог, –
пастушок-шепоток в глубине монитора.

Пастушок-шепоток обойдет тишину, прикоснётся к губам.
Протяжённость разлуки раскрутит дуду в бесконечный плацдарм.

Будут тени качаться и длиться в окно, из которого плещет немое кино.
И спокойная одурь, как дрожь по стеклу, проникает в открытую мглу.

Бесконечное тело от лба до замка
шевелится меж звёзд в гамаке потолка,
у весеннего снайпера в пульсе виска
перелётной мишенью зрачка.

В глубине монитора сквозняк,
на разрушенных сайтах огни.
На планете Багдад – на планете бардак.
На планете одни земляки.

Земляки-землекопы окопных забав
благодатного неба сверчки,
полевые мужчины, стратеги без прав,
голливудской мечты очаги.

Разыграется время, сбивая цифири с руин.
У Тиресия воин испросит дорогу в разграбленный дом.
Пролетит Ватерлоо, мелькнут Ленинград и Берлин.
И заполнит троянская гибель экран-окоём.

То – песчаная буря, то – сполохи дымных грибов,
в сердцевине разлуки, в разломе слепых скоростей.
На Итаке темно, и бессонница царствует в ней.
И на всём белом свете действительна только любовь.

БАБИЙ ЯР

Книжный шкаф – широкоплечий сторож
силлабо-тонических эпох.
Вьючный стол несёт печатный ворох
через бытовой переполох.

За окном подольская шумиха,
словно не утешилась орда.
Торг и смута пробуждают лихо,
отворяя настеж ворота.

От набегов щурятся трамваи,
перестукивая стыки лет.
Со дворов летят собачьи лаи
всему движущемуся во след.

И почти спокойными часами
через всё пространство над Днепром
сны евреев ходят косяками,
преодолевая окоём.

То они ощупывают город,
долгим снегом обводя холмы.
Княжий град рассечен и расколот
и бубнят троллейбусы псалмы,

и в метро уходят пешеходы,
не осознавая, что следят
за тоннелем потайные воды
из подполья временных оград.

То они по куполам, по скверам,
как ладонью по чертам лица
причитают имена и веры
от окраин до краёв Сырца,

до преображенья Киев-града
в белый орден на плече Днепра.
Город-витязь в склоне снегопада
снится на платформе Мориа¹.

Над пустыней, там, где солнце ближе,
тот же снег идёт в Ершалаим.
Книжный шкаф из всех зело и ижиц
напряжён и внешне недвижим.
__
¹ Мориа (гора) – упоминаемая в Библии (Бытие, глава 22) горная местность, назначенная Богом Аврааму для принесения его сына Исаака в жертву. Традиционно ассоциируется с Храмовой горой в Иерусалиме.

ПОПУГАЙ СОКРАТ

Ты кого зовёшь из клети, попугай Сократ,
в ожереловом рассвете, окликая сад?
окликая каждый шорох, из какого сна
ты орёшь на этот город прямо из окна?

Коммунальный небожитель, из бетонных крон,
что ты, дерзостный, накличешь на татарский склон!
Из просроченного быта, из чужих судеб
возвращение избыто, крик нелеп.

Попугай, зелёный витязь, охлади свой пыл!
Заоконный повелитель был да сплыл.
Всё тебе не тот Вертинский и не тот Флобер,
Как на старом фотоснимке всё «jamais»¹.

Вот и крик с холмов уходит, где-то с вороньём
он пугливым писком тонет над тугим Днепром.
Стынет берег, и не лодки – водяная зыбь.
Что, Сократ, теперь без водки не доплыть?

Выпьешь гордую цикуту и в полёт
через грозами проросший небосвод.
И оттуда, из немыслимых глубин
я услышу, что тебе не господин,

что на птичьем остроклювом языке
ты в полёт меня покличешь налегке.
__
1 jamais (фр.) – никогда.